Страна негодяев

      Есенин относился к тому типу людей, у которых при пробуждении всегда портилось настроение. Особенно если ночь он провел на холодной земле. Да ещё и мордой в еловых ветках. Допуская художественный вымысел, Сергей, не раскрывая глаз, размышлял так: если Бог существовал и с приходом коммунистов не умер и не исчез от стыда вовсе, то вероятно имел план на всё мирозданье, куда входил каждый человек. И в том числе сам Есенин. Какие Бог делал на него ставки, какие планы строил — этого уж он не знал. Выходило всё очень неаккуратно, лениво, и только дар поэзии можно было действительно счесть божьим подаянием. Три брака, орава детей, конфликт с государством — всё у него было как у всех, а то и хуже.       Тяжело разлепляя глаза, Сергей ничего кроме темноты не увидел. «Допился» — промелькнула страшная мысль. Над головой где-то залаяла собака. Он тяжело перевернулся на спину и приметил на небе квадрат света. Странный, пропадающий и появляющийся посекундно, но непременно на одном и том же месте. — Ну Малевич, — зашипел он, прикладывая ледяные руки к сухим губам. — Сукин сын. В странном веселье от того, что не ослеп, Есенин попытался встать на ноги, но был немедленно остановлен земляным потолком. От обиды и неудовольствия, он мешком повалился обратно в еловые ветви. Пыхча, взялся за голову, чтоб остановить мух, мельтешивших перед глазами. Как ужасно ему было утром после таких пьянок. Раньше, когда он только начинал пить, просыпаясь по утрам, божился, что больше напиваться не будет: «ни-ни» — говорил он себе, а потом похмелялся. Стопочка становилась бутылочкой. Бутылочка — компанией, и вот снова наступало тяжелое утро. Вскоре обещания стали кукожиться в уговоры, и Сергей уже ничего себе не обещал, лишь нежно уговаривал: «Не пей так больше, Серёженька, утром так плохо. Зачем этот ад повторять?». Уговоры тоже не действовали, да и очень стыдно после них пить стало, поэтому с недавнего времени в такие тяжелые утры Есенин философствовал.       Лежа в иголках и любуясь на творчество Малевича, он задавался вопросом: «Отчего люди пьют?» — и сам себе же отвечал: «Оттого, что после выпивки всё наполняется смыслом, всё достигает высшего накала. Вывод: люди пьют от беспомощности или в знак протеста. Я, как поэт, пью по всем выводам разом, потому что думаю больше простого человека.» Повернув голову влево, он принюхался к хвойным веткам. Запах леса расслаблял. В конечном итоге алкоголь так и останется вещью в себе: ни хорошей, ни плохой, но всегда готовой оказаться бальзамом для мудреца или гранатой для обезьяны.       Судя по тому, что Сергей попал в какое-то странное место, зря вообще выходил из зверинца. Озябнув, он сунул руки под ворот пальто к шее, чтоб согреться. Пожалуй, место было замечательным. Есенин бы прожил здесь всю жизнь. «Удобно!» — разом решил он для себя, — «Над головой искусство, под головой природа.» Место тактично определил как географическое «здесь» и распрощался с политическим «там». Бесконечные месяцы жизни аскетичной и уединенной. Воле, уму это на пользу. А сердцу? Важный вопрос, который он хотел бы разрешить «на практике»: можно ли быть счастливым и одиноким.       Размышления его нарушил чей-то одинокий и очень веселый мужской голос: — «Жупайдия жупайдас Нам любая девка даст, Даст, даст, как не дать? Почему бы ей не дать? Даст нам по два поцелуя, Не кобенясь, не балуя. Жупайдия жупайдас Нам любая девка даст»! — А вот и общество, — сам себе пробурчал Есенин под нос. Эксперимент не удался, закончившись через пару секунд после официального объявления, он не принес никаких результатов.             Неспешно сев, он опёрся руками о ледяную землю, огляделся. Где бы он ни был сейчас — стоило отсюда выбираться. Осознавая, как низко висело над ним небо, Сергей на карачках пополз к квадрату света, помня, что человечество испокон веков находило выход только в искусстве. Налетев лбом на деревянную лестницу, Есенин ойкнул, схватился за перекладину, будто желая вовсе вырвать её, но только обозначил для себя ориентир. Неспешно встал на ноги, шагнул на ступеньку выше и уперся руками в образец супрематического искусства. Квадрат поддался, пропуская больше света.       Открыв люк, Сергей высунулся на белый свет. Было слишком светло и снежно, позади него бесновался Дружок, кругами бегая на цепи, лая и приветственно вставая на задние лапы. Мимо прошла Катя с коромыслом на плечах. — Вот ты где, — обратилась она к Есенину, остановливаясь. Её серые валенки, расплывались перед глазами, так и уговаривали стошнить. — О твоей пропаже уже судачить стали. — Плохо, — простонал Есенин. — Снегом умойся — полегчает, — холодно ответила Катя, но присмотревшись к его позеленевшему лицу, смягчилась, — дед рассолу достал. Иди в дом. Обогрейся. Мама печь затопила. Баня вечером будет.       Промямлив что-то невыразительное, Сергей сделал над собой усилие и, выбравшись в мир, повалился близ погреба в сугроб. Снег обжёг лицо, отрезвил так, что сознание надавило на глазницы с обратной стороны. Корень языка загорчил и Есенин едва успел поднять голову, чтоб не захлебнуться в собственной рвоте. — Сергун! Тюфяк! Совсем пить разучился! — окликнул его звонарь Гена. — Всё по твоей вине, сука, — огрызнулся Есенин. — Ты как рот откроешь, так блевать и тянет.       Тяжело поднимаясь и не замечая, как помрачнел звонарь, Сергей наконец-то понял, почему жизнь даётся только один раз. Второй её вряд ли кто выдержит. Не в силах даже отряхнуть с себя снега, он, как был, пошёл в родимый дом. Добрался до чана с ледяной водой, выпил с ковша, утёр обветренные губы и плюхнулся на лавку. Повалился на бок, прижимаясь головой к холодной доске. Только он закрыл глаза, как за веками всё замельтешило. Заскрипели половицы, звякнула заслонка печи, глухо стукнул ухват. Потянуло по кухне запахом редьки. — Сереженька, кушать будешь?       «Мама» — узнал Есенин голос и говорить ничего не стал. Хотелось ещё немного полежать вот так и пощупать глазных мух, зимних бабочек, весь вихрь насекомых, который сотворил ему измученный пьянкой мозг. Чудилось Сергею, что он становился невесомее призрака. Попытался ухватиться за лавку, не открывая глаз, но почувствовал, как дерево протекло сквозь его пальцы, через фаланги как песок и как воздух. Нет, наоборот, Есенин, его бывшие, теперь не существовавшие ладони обтекали дерево подобно воде. Это было хуже, чем если бы он стал призраком, потому что призрак, по крайней мере, не чувствует тошноты. Ничто не давит ему на грудь, не тянет вниз. Тела то нет. От него же сейчас кроме неимоверной тяжести ничего не осталось. Вернее нет, что-то да осталось. Осталось желание себя прежнего, и пусть он не умел вспомнить, кем жил до исчезновения, Сергей чувствовал, что тогда жизнь текла интересней, полнее, и хотелось стать снова тем самым неизвестным, забытым кем-то. — Ну, что за жалкий вид, поднимайся! — строго окликнул его дед, и Есенин открыл глаза.       Мир стал вдруг до тошноты осязаем, лавка отвердела в пальцах. К нему тоже вернулась телесность. Сергей тяжело сел обратно, отдышался и спросил. — Где бабочки? — Ну всё, — махнул рукой Федор Андреевич, — допился, грешный. — Божечки, делать-то что? — тихо спросила мать и обернулась на деда. — Всё ты со своими обычаями. Выпить да выпить! — Не трожь обычаи! Они и при Христе соблюдались не для того, чтоб их какая-то баба ругала! — обернувшись на внука прибавил. — Это он с московскими переобщался. Забыл, что такое водка. Ничего, это мы подлечим. — Папа! — А ну цыц! — пригрозил Фёдор Андреевич.       Сергей молча поднялся и, пошатываясь, пошёл из избы. Он не понимал, о чём говорят эти люди, но они не замолкали. Шум доводил его до исступления. Есенин вышел на крыльцо, обошёл счастливо скачущего Дружка и снова, становясь едва осязаемым, не пошёл, а попутешествовал к дому Беспалова. Сам не знал, зачем шёл в эту опасность по сугробам. Может, из-за того, что на подкорке еще сидела мысль, заставляющая его метаться между жизнью и смертью, а может, в подсознательном желании найти там Маяковского. Он, конечно, тот ещё дурак, но благородный. Не обидит. До кровати дотащит, сапоги снимет, одеялом накроет, ещё и тазик у изголовья поставит. Даже жалко его, что он со своей «хорошестью» так часто спотыкается о никчёмных людей. Зато его поиски благородны и ищет он людей по себе. Таких, чтоб два человека разделяли страсть к совместному поиску высшей истины. Может, это не стоило называть любовью. Может, это называлось дружбой. Да, надо будет сказать Володе, чтоб он больше не искал никаких любовей, чтоб обернулся на зов дружбы и наконец-то смирился со своим предназначением. Оставил и Лилю, и Прасковью и своим карим оком выцепил себе какого-нибудь друга. Его, например. Пожалуй, Владимир сейчас оказался Сергею самым близким человеком. А причина была неожиданно проста — у него больнее всего Маяковский ныл в груди. Краем глаза он заметил, что все зимние бабочки стали слетаться навстречу этой мысли. Заваливаясь в избушку Тита, он первым делом припал к чану с водой. — Дежавю, — заключил Беспалов, подбоченясь. — Знаете, Есенин, о чем думается, глядя на вас? «В чем разница между трупом и покойником? В одном случае — это мертвое тело. В другом — мертвая личность». — Веселые, — отвечал Есенин, оторвавшись от ковшика, — мыслишки.       Роман Олегович выглянул в окно, снова перевел взгляд на Сергея, забросил расшитое кухонное полотенчико на плечо. — С Маяковским снова разругались? — Что? — не понял Есенин. — Разве не он вас забирал из дома? — Нет. Я шёл сюда один.       Беспалов мрачно насупился, прошел к столу, взял свои маленькие часики. — Четыре часа… — Роман Олегович поджал сухие узкие губы, потер тонкую шею. — Вы его видели? Где Маяковский? — Не знаю. Не видел. Мне-то какое дело до него? — Он вас пошёл будить. Весь день о вас переживал. — Глупости. Ну разминулись по пути, что уж теперь, — отмахнулся Есенин. — Может, он вообще к Прасковье пошел? — Не думаю, — покачал головой Беспалов. — Он ушел четыре часа назад. Если он вас не встретил, значит ещё ищет. А много ли мест в деревне, где он мог бы вас искать? — Да ну, — скривился Сергей, а сам в действительности задумался. — Только дом деда. Ну, школа… и то вряд ли.       Маяковский был шибко сердобольным. Но разве он пошёл бы искать Есенина по всей деревне? Пошёл бы. Он его до больницы на руках тащил. Хотя он же и поспособствовал попаданию туда Сергея, но всё же. Владимир вечно носился с ним, как с писаной торбой, а теперь, отправляясь на его поиски, вдруг бы свернул с дороги? Может, кто из деревенских сказал, где он? Но тогда бы Владимир сошёл за ним в погреб и там бы снегом умыл, а потом бы в дом занёс греться, руки свои, большие, ему бы на уши положил. Нет, что-то не сходилось, но перед Беспаловым не стоило раскрывать всех мрачных мыслей, потому он просто лениво пожал плечами. — Вы слишком хорошо о нём думаете. Не так уж сильно он заботится о других. Тем более обо мне. Роман Олегович как-то странно повёл головой, будто прицеливаясь. Жилы его натянулись, как струны. Сергей почувствовал железную хватку на руке, и ноги сами засеменили за этой железной силой. До двери и в комнату, по холодному дереву пола к плакату, лежащему на столе. Типичный кричащий футуристичный плакат Маяковского, а в крестьянине, зовущем всех в школу — Есенин. Его черты прозрачные, едва уловимые в этом грубом жанре, но в чёрных линиях завитков волос, во всей вольнолюбивой и зовущей позе угадывался именно он. — Это просто плакат! Говорю же, к бабе он ушёл…скорее всего. — заартачился Сергей. Он не понимал злости Беспалова. Его невротичных выпадов в свою сторону. Попытался вырвать руку из железной хватки, но та только усилилась. — Ну разминулись мы, с кем не бывает. Он сейчас всё село пару раз обойдет и вернется домой холодный и обозленный. И что вы вообще ко мне пристали? Нужен Маяковский, так ищите его сами! Думаете я собачка, чтоб бегать по любому вашему поручению?       Роман Олегович ослабил хватку и Сергей выдернул руку. — Сколько раз за четыре часа можно обойти всё ваше село? — сурово спросил он. — Ну! — Раза три… — задумался Есенин. Краем глаза он заметил, как дрогнула у Беспалова рука. — Что? Снова за пистолетом потянетесь? Угрожать будете? Да идите вы знаете куда со своей…       В эту самую секунду, неосторожную тираду, ему в скулу прилетел кулак. Беспалов выпрямился, потирая руку. — Мне, чтоб вас на место поставить, пистолет не нужен.       Сергей пошатнулся, схватившись за скулу, взглянул на Романа Олеговича с ненавистью, но в ответ на него смотрели глаза убийцы. И их спокойное благородство — спокойствие сытого зверя, чувствующего себя в безопасности, заставило Есенина затихнуть и не ответить насилием на насилие. — Паршивец, — не сдержался Роман Олегович, — хоть помните, что вчера натворили? Ну! Рожа пьяная! — Беспалов замахнулся было еще для одного удара, но увидев, как съёживается у стены Сергей, остановился, тихо заговорив. — Несли о нём всякую чушь. Всему селу рассказали о его любви втроём, на какие-то связи с мужиками намекали. Забыли, какие нравы правят в этом богом забытом месте? Да вы вчера деда своего против него настроили! — Не было такого! — взвизгнул Есенин, а потом понял, что было. Говорил. Но в шутку же. Просто так… потому что на язык попалось. — Они ничего с ним не сделают. Я знаю деда… — Знает он, — хмыкнул Беспалов, — что вы знаете? Вы свалили, только водка баюкать начала. Вы знаете о чем они говорили? Кого обсуждали? Что вообще делали? — Но они… — Народ. Необразованный, голодный и босой. С иконами в самом видном углу хаты. Дичающий без хозяина и заедающий слабых и незнакомых. Им всегда надо кого-нибудь ненавидеть, и вчера вы им показали, кого. — Люди не звери! — Да? — ухмыльнулся Роман Олегович, — неужели они создания Божьи? То, что у вас, Есенин, нет когтей и шерсти, не шибко помогает отличить вас от скота. Крупнорогатого, например. — Хватит! Мы, в первую очередь, люди! — Так идите и найдите Маяковского у Прасковьи! Докажите мне, что ваши односельчане не звери! Что вы не совершили непоправимого вчера! Спросите у вашего деда, заходил ли к нему Владимир? Есенин зло смотрел в глаза Беспалову и ждал чего-то. Уходить Сергей не спешил. Словно, если бы он двинулся, пошёл одеваться, то ему тут же в затылок бы прилетела пуля, оставив по себе только крошечное входное отверстие и багряную струйку. Роман Олегович, почувствовав весь ужас Сергея, невесело ухмыльнулся. — А Маяковский вас смелее будет, — развернулся к Есенину спиной и пошёл прочь. Сергей напряженно смотрел ему в спину и ничего не делал. Потом, словно его кто-то подтолкнул, Есенин пошатнулся и сломя голову побежал в прихожую. Схватил пальто и выскочил на холод, натягивая его по пути, он старался не думать о плохом. В первые секунды пребывания на холоде, Сергей думал, что закричит от собственной трусости, раскрывшейся пред ним во всей своей наготе и откровенности. Он был не готов сознать себя трусом! Нет! Он ещё очень молод и очень храбр, как и любая юная душа.       Застегивая последнюю пуговицу на пальто, он вдруг осознал, что ему уже тридцать, а не кокетливые восемнадцать. Не двадцать и даже, чёрт возьми, не двадцать пять. Он уже немолодой, уставший и с несколькими попытками суицида за плечами. Выяснилось, что ни Льва Толстого, ни Фолкнера из него не вышло, хотя всё, что он писал, публиковалось. И на передний план выдвинулись какие-то странные вещи: выяснилось, что у него семья, что брак — это не просто факт, это процесс. Выяснилось, что дети — это не капиталовложение, не приниженные существа, которых ты почему-то должен воспитывать, будучи сам чёрт знает кем, а что это какие-то божьи создания, от которых ты зависишь, которые тебя почти не помнят и с которыми ты не общаешься, потому что жена нашла себе мужчину по статусу. Чёртова еврейка!       Вспомнил Сергей и ещё одну важную вещь. Вышел он на улицу не просто так, а чтоб искать Маяковского, потому что Беспалов со своей паранойей смог напугать даже его. Чёртов фанатик с безумными идеями! Когда же ему партия зубы обломает? Скоро и его ведь под монастырь срать подведёт. Чекисты долго не живут и очень быстро тлеют. Сейчас-то ему Сергей если не силой, то фактами зубы обломает! Придёт к деду, спросит, не заходил ли Маяковский, а когда получит отрицательный ответ, сразу пойдет к Прасковье. Застанет его там со штанами, спущенными до колен, и будет Беспалова долго этим понукать. Пока он свой чёртов коммунизм не выстроит — не забудет ему этой паники. Сделав ещё шаг по прямой улочке к дому деда, Сергей остановился. А зачем к нему? Лучше сразу к Прасковье. Увидеть всё и не позориться, у деда не спрашивать.       Спешно свернув в проулок, он отправился к маленькой избушке Прасковьи. Жила она как ведьма — на краю деревни у замёрзшей речки.             Домишко маленький, бедненький, свет в нём никогда не горел, а гости ползли в темноту, отчетливо зная, что в ней скрывается. Вот и сейчас, подгоняемый нервами, под опускающийся за лес солнечный диск, Есенин бежал в эту тьму. Скорее увидеть Владимира, скорее убедиться, что всё в порядке. Свернув с тропинки, он побежал по снегу к измазанным дёгтем воротам, перемахнул через забор и, заскользив на льду, едва добрался до входной двери. Дернул её, что было силы, но та не поддалась. Поймать с поличным не получится. Выпрямившись, Есенин чуть перевёл дыхание и постучал.       Через минуту дверь распахнулась. На пороге стояла Прасковья в ночнушке и наспех наброшенной на волосы шали. — А, это ты, — кисло хмыкнула она, завидев Сергея. — Чего пришел? Тоже захотел? Так месту нет. — Маяковского позови. — Нет его, — скрестив руки под грудью, Прасковья загородила своим дородным телом проход, мешая Есенину даже заглянуть к ней в дом. — Не ври. — Сергей схватился за дверь, налегая на Прасковью и крича в темную хату. — Маяковский! Скотина! Мне Беспалов шею из-за тебя чуть не намылил! Ну-ка выходи! Надевай грёбаные портки! Нас ещё работа ждёт!       Наконец, Прасковья, не вынесшая натиска, подалась назад, чуть отступила, давая больше места и Сергей ринулся в её дом. В темноте, разгоняемой светом из окна и распахнутой двери, увидел на печи голую ногу, схватил за пятку и потянул на себя. С печи донесся высокий мужской вскрик: — Пусти, Сатана!       Есенин испуганно отдёрнул руку, наблюдая как нога, подобно змее, спряталась под одеялом. Тело отползло вглубь печи и вскоре показалась голова. — Сергун, твою мать, очереди подожди!       Прищурившись, Есенин едва губами пошевелил: — Генка? — Нет, блять, дева Мария.       Обернувшись к Прасковье, Сергей спросил: — А Маяковский? — Говорю же, нет его у меня! Утром слинял. Галантный такой, ещё пытался меня не разбудить. — А потом? — Не знаю, — пожала плечами Прасковья. — А что? Есенин промолчал, не зная, как ответить. — Я его видел, — кутаясь в одеяло, сказал Генка. — Он к твоему деду заходил. — И? — похолодев спросил Сергей. Страшно было признавать то, что Беспалов мог оказаться правым во всем. — Чё «и»? Не знаю. Меня когда тошнит, уши сами закрываются. — Тудыть твою растудыть, — шикнул Есенин и направился прочь из дома Прасковьи. — Ты куда? — спросила она, едва удерживая на волосах шаль. — К деду. — сухо ответил Сергей, добавляя шагу.       Прасковья поджала губы, захлопнула входную дверь. Шаль сползла на плечи. — Так продолжим? — спросил Генка, свесившись с печи. — Нет, — глухо ответила Прасковья, прижав руки к груди. — Хватит тебе на сегодня впечатлений. Уходи. — Ну-ну, — Гена нагой спрыгнул с печи, обнял Прасковью со спины своими чёрными руками, прижал к себе, зарываясь в черные волосы, — совсем ты, девка, от рук рабочих отбилась. Показать тебе, какую силу они имеют? Прасковья ахнула от крепости объятий, с силой наступила Гене на ногу и, отскочив к столу, как кошка, усмехнулась. — Это ты-то рабочий? Всю жизнь пропил, в колокола прозвонил и теперь к рабочим примазываешься? Я, вот, пойду к Беспалову и расскажу, кто ты и чем занимаешься. Как думаешь, что он сделает? — Не посмеешь, сука! — повысил голос Гена, шагнул к ней, ухватив за черную косу, наматывая её на кулак, дёрнул к себе, притягивая женщину ближе. Прямо в лицо ей выдохнул варёным луком, — Попробуешь рот открыть, и я тебя с собой в ад утащу, ты поняла?! Морщась, Прасковья едва держалась на ногах, сломленная болью и обидой за своё маленькое бессильное тело. В эту секунду она поняла, что та любовь, о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо неё ещё в тот момент, когда белый офицер затащил её за эту самую косу в сено. Пересилив себя, она вздёрнула голову выше, насколько ей позволяла коса в кулаке Гены, и бросила ему одну из тех улыбок, которой женщина даёт понять мужчине, как много она ему отдала. — Я рад, что мы поняли друг друга. — Гена разжал руку, и Прасковья смогла вновь от него отойти. — Ты всё понимаешь, ты же умница. — Когда женщине говорят, что она умница, это означает, что она — круглая дура, — хмыкнула Прасковья, кутаясь в шаль — Уходи. Ничего сегодня не будет. Я тебе это точно говорю. Гена думал было что-то сказать ей. Взять силой, но отступил. В этот раз отступил, почувствовав в Прасковье силу самоубийцы. — Да чёрт с тобой, дурная баба. Махнул он рукой, оделся и вышел.

***

      Есенин бежал в дом деда, сломя голову, поскальзываясь на льду, коварно припорошенном снегом. Он же ничего вчера плохого не сказал! Ну, пожурил Маяковского перед всеми. Ну, сказал, что он живёт в чужой семье. И что? Он это так!.. Забавы ради!.. Ради забавы переложил на него вину за собственную просьбу поцеловаться… — Блять, — шикнул себе под нос Сергей, влетая во двор. — Де-е-ед! Де-е-е-е-ед!       Закричал он, раздирая горло. Влетел в кухню, не разувшись. — Ну, куда в обуви, щенок?! — прикрикнул на него Фёдор Андреевич, поднявшись из-за стола, угрожающе сжав деревянную ложку, но Сергей не отступил. Топнул ногой, разметая снег по коврам. — Где Маяковский?!       Дед смолк, так и не дойдя до пика злобы. Уселся обратно, бросив ложку в щи. — Мне откуда знать? — Мне сказали, что он шёл к тебе меня искать. — Значит, не дошёл, — равнодушно пожал плечами дед и потянулся к бороде, пытаясь уложить её как можно ровнее. — Не ври, дед — тихо пригрозил Сергей. — под Богом ведь ходишь. Фёдор Андреевич хмыкнул. — Учить меня будешь моими же словами? Поперёк лавки бы тебя, да прутом по заднице. — взял узловатыми пальцами ложку в руки. Сергей наблюдал за бесчисленным множеством его движений, в которых Фёдор Андреевич никак не мог найти гармонии. — Сказал ему, что ты спать ушёл. В лес. — В ЛЕС?! — воскликнул Сергей, метнувшись к выходу. Взявшись за дверную ручку, он вдруг остановился и спросил. — Почему? — Человек, живущий в чужой семье на правах второго мужа, нам чужак. Ты ведь сам это сказал. А садомитов и вовсе принято отправлять на расправу генералу Морозу. Хорошая там смерть. За чертой нашего селения. Сергей ничего на это не ответил. Не было сил, не находилось слов, чтоб выразить всю его неправоту, всю злобу, которую парой слов внёс в его сердце дед. Выбежав из дома, Есенин рванул к сарайкам. Снег под ногами становился всё синее, на кудрявую бедовую голову опускался вечер. Сама жизнь играла против него. «Четыре часа назад. Уже пять… Может шесть… Маяковский! Идиот! Неужели и правда в лес за мной побежал?»       Отворив засов, Сергей натужно потащил на себя дверь. Старая кобылка заржала, завидев чужака. — Спокойно, Сивка, это я, Серёжа. Не узнаешь, что ль? — Есенин протянул к её морде руку, поглаживая влажный нос. — Вот так, милая. Да. Я тоже по тебе скучал. Помоги мне, старушка. Сергей протиснулся к ней в стоило, взял в руки хомут и уздечку, да так и застыл. А надеть-то на неё это как? Он уже и не помнил, как снаряжать лошадь. В первую мировую, когда решено было отправить его медбратом на фронт, он первый и последний раз справлялся с голодной обессилевшей кобылкой. В Москве и Петрограде он просто брал кареты. Кони давно были снаряжены не им. Что же было делать? Бежать в лес так, как есть? А если Маяковский давно околел там? Он его не дотащит! Зачем вообще свой поганый рот открывал? Чёртова водка! Она должна была сгубить его жизнь, а не жизнь Маяковского! Это Сергей готовился к смерти! — Володя… Володенька, — шептал он, побеждая горечь и пытаясь набросить на лошадь узду. Шлейки соскальзывали с морды, не успевал Есенин даже начать их застёгивать. — Володя… Володенька. — Серёжа, — тихо окликнула его мама. Она стояла в проходе в дедовском тулупе, шаль опустилась на плечи, седые волосы выбились из косы. — Маменька, — жалостливо позвал её Сергей, чувствуя, как затряслась нижняя губа, а по щекам потекли горячие слёзы. — Деда убил Володю… Мама шагнула к нему, как никогда не шла, даже в безвинном детстве. Мягко и плавно в своих грубых обувочках. Протянула руки, обняла, прижала голову к плечу, проходясь сухой рукою по кудрям. — Ну чего ты, лошадь снарядить не можешь? Тоже мне беда. Давай сюда узду. Сергей, утирая кулаком горячие слёзы, протянул маме всё, что было у него в руках. Татьяна Фёдоровна легко зацепила узду, на спину лошадёнки накинула потник. Вставила ей в зубы удила. С усилием надела на неё хомут и дугу. Протянула Сергею поводья. — Выведи её на улицу, я сейчас сани выкачу. Сергей, опешивший от силы собственной матери, в которой вряд ли когда-то видел что-то большее, чем отстраненность покойника, повёл молча лошадь во двор. Кто бы знал, что эта старая женщина ниже его ростом в силах поднять над головой деревянную дугу, надеть хомут, затянуть удила. Это была истинная сила русской женщины? В этом состояла её русскость, её национальная особенность? Сергей знал о ней непростительно мало. Всё детство проживши с бабушкой и дедушкой, видя маму пару раз в год, ему было неведомо, какой силой она владела. Как злилась бессильно на своего мужа, рожала детей и хоронила их. Как кричала на сносях Серёжей: «когда я умру во время родов очередного винтика для ненавистной системы от человека, которого мне приказали любить, похороните меня по всем христианским обычаям, а на могиле напишите: сердцем она вам не принадлежала, её разум всегда был свободен». Железные болты вошли в крепления, лошадь заржала, и Сергей вздрогнул. — Поезжай, Сереженька, и будь аккуратен. Пока ночь не нашла на нас, ты ещё можешь его найти. Вот. –Татьяна Федоровна достала керосиновую лампу. — Света от неё будет немного, но хоть губы его рассмотришь. — Губы? — Если синие, то… В общем поезжай. Выхватив фонарь, Сергей забрался на сани и стеганул лошадёнку. Сивка потрясла гривой и пошла вперёд. Татьяна Фёдоровна едва успела открыть ворота на нужную ширину, когда сани пронеслись в сантиметрах от её маленькой фигурки. На прощание она перекрестила сыновью спину шепча тихую молитву. Есенин Сивку не жалел, хлестал по бокам кнутом и требовал от неё скорости, которую она и в молодости-то была не в силах взять. Сани трясло на ямах. Казалось — ещё одна такая ямка и всё развалится, но медлить было нельзя. Въезжая в темный лес, Сергей закричал что было сил: — ВО-ЛО-ДЯ! — эхо подняло с гнезд ворон. Стоило стихнуть их крикам, как лес погрузился в ту же мертвую тишину. — ВО-ЛО-ДЯ! Снова и без надежды крикнул Есенин. Дёрнул поводья, и Сивка неспешно пошла вглубь леса, петляя меж деревьями. Сергей не переставал вглядываться во тьму. Уже и лампу зажёг и голову искрутил. Все валежники обыскал, не боясь нарваться на медведя — никого. Остановив лошадь, Есенин, шатаясь вышел из саней, подошёл к Сивке, погладил её заиндевелую морду, обнял старую шею, пряча слёзы. Лошадь тяжело дышала, мотала головой, пытаясь сбросить сбрую. — Это я убил его. Я и водка. Я не хотел, чтоб вы-вышло так, — сквозь слёзы бормотал Есенин и, отстранившись от Сивки, снова крикнул, что было сил: — ВОЛОДЯ! — и снова лес отозвался тишиной. Сергей бросился прочь от лошади, от саней, от всего, что могло выражать собой жизнь. Как он возненавидел в эту секунду всё сущее! Проклял в сердце всё искусство, талант и единую мысль. Он бы сейчас от всего этого отказался в угоду одного единого чуда господнего — спасения Маяковского. На бегу, в едином порыве найти свою гибель так же бесчеловечно в лесу, он споткнулся о поваленную ветром березу и кубарем покатился в обрыв. Там, привалившись к осине, сидел Маяковский. Подобрав к себе ноги, спрятав лицо в ворот парки и сильнее натянув на уши картуз, он сидел, не шелохаясь. — Володя! — крикнул Сергей, подползая на карачках к нему, утопая в сугробах и обхватывая влажными, облепленными снегом ладонями его лицо. Глаз Владимир не открыл. Казалось, вообще не подавал признаков жизни. Поборов в себе первую панику Есенин прижался к нему ближе. Почувствовал, как завиток волос над ухом дернулся от дыхания. Жив! Он жив. Заложив четыре пальца в рот, Сергей свистнул так громко, что у самого уши заложило. Послышалось ржание Сивки, и он свистнул ещё раз. Тяжело дыша, забывши про всё на свете, он расстегнул пальто, потянул Владимира на себя, прижимая такого холодного, почти околевшего к тонкой рубашке, в которую была обернута собственная крестьянская грудь. — Всё хорошо. Хорошо, — шептал онобветренными губами, удерживая на затылке Владимира картуз. — главное: мы вместе, и совсем не важно, кто из нас кого придумал. Сивка показалась из-за сугроба, подошла к Есенину и остановилась. — Молодец, хорошая моя. Нашла! Пройди чуть вперёд. Давай, пройди. — махал он ей одной рукой, другой вжимая в себя Маяковского. Лошадь переступила с копыта на копыто и сделала несколько нерешительных шагов вперед. Потом ещё несколько, протянув за собой сани. — Вот умничка! Стой! Стой сказал! ТПРУ! Похлопав Владимира по щекам, он с замиранием сердца наблюдал, как едва открываются его осоловелые глаза. — Нельзя спать, Володенька, нельзя. Поехали. Сейчас я тебя… — Есенин встал, обхватил Маяковского за пояс, и чуть приподнял. — здоровый же ты…мужик… Шипел он, стараясь как можно выше оторвать его от земли, чтоб затащить в сани. Шаг. Усилие. Ещё шаг. Усилие. Пяткой он налетел на древко саней. Вшагивая в них, он потянул Владимира на себя. При всем старании у Сергея не выходило затащить его в сани. Надо было придумать как поднять Маяковского. Чем придержать тело? Оглядываясь по сторонам, Есенин почувствовал толчок. Владимир, силясь, подгребал ногами, самостоятельно заползая в сани. Падая на застеленное соломой дно, Сергей прижал к себе Маяковского крепче, вытягиваясь стрелой, потянулся одной рукой к поводьям. Слегка дёрнул их, и Сивка двинулась вперёд, своими лошадиными мозгами понимая, что пора домой. Есенин, прижимая к себе Владимира так крепко, как было вообще возможно, грел его щёки холодными ладонями. Обтирал пальцем губы и всё просил: — Володя, открой глаза. Маяковский открывал их, смотрел тяжело куда-то в себя и снова закрывал их, засыпая. Сергей опять просил, губами отогревая щёки: — Володенька, ну открой глазки…