Страна негодяев

             И надо же было так стукнуться идее в него! Оказалось, если выпить, то эти идейки, раньше казавшиеся невесомыми перьями, ныне тяжелые, как шары для бильярда, влетали как бешенные. Результат — с похмелья болело все тело.       Владимир попытался пошевелиться. Повел ладонью по лицу, за ночь почувствовавшему всю силу земного притяжения и, как теперь казалось, сползшему с черепа, прижарившемуся к печи. Вторая рука чудилась прикованной. С силой разлепив глаза, пересохшие так же сильно, как и рот, он обнаружил длинные темные волосы, поглотившие половину плеча, груди, живота и одеяла. Приподняв его и не обнаружив на себе белья, Маяковский вновь зажмурился, вспоминая, что было до того, как он отключился. На пьяную голову секс вспоминался урывками, чем-то секундным, горячим и очень даже техничным, чем на трезвую — он не являлся.       Аккуратно выпутавшись из волос Прасковьи, сняв её голову с затёкшего плеча, Владимир сел на печи, закрыв лицо руками. Надо было немного посидеть, подождать, пока голова придёт в норму. Как же он позволил телу взять над разумом верх? На Прасковью поворачиваться было страшно. Вчера должны были сойтись все кометы, взорваться все звёзды, чтоб он забыл о долге и пошёл вот так просто за женщиной. В итоге, задрав юбку красавице, он увидел то, что искал, а не новые дивные дивы.       Поводив рукой по матрасу, он едва нашел трусы. Потянул на себя, белые, с резинками на ножках, с какими-то глупыми лентами по бокам, они были настолько нелепыми и громоздкими, что два локтя его вошли бы в этот пояс.       Он снова приподнял одеяло, заглянул под него. Вчера она казалась меньше и легче. Возможно, потому что он был сверху. Стыдливо отложив женское бельё, Маяковский продолжил шарить по печи в поиске своих исподников. И, найдя наконец, аккуратно перелез через Прасковью. Спустился с печи, прислушался — ни единого звука. Хоть бы пошевелилась во сне из кокетства… Собирая свои вещи и спешно одеваясь, он делал то, что делали все мужчины, заставшие себя в неудобном положении — надевал штаны и уходил, не прощаясь. Владимиру было стыдно за такой уход, но продолжения вечера он точно не хотел. Если подумать, ему это и нужно-то было постольку-поскольку. От вечера не отказывался, нет. Скорее всего, если бы не эта женщина, он бы сошел с ума в этой забытой деревушке. Вчера он перебрал в голове столько эпитетов, чтоб описать её, а сегодня нашел это слово на полу, пока застёгивал брюки. Необходимая. Вот какой она была вчера. Не несравненная, не великолепная, не нежная. Необходимая. Но раз он нашёл для этого чувства слово, значит оно уже погибло в его сердце.       Владимир прокрался к выходу, попытался тихо приоткрыть дверь, чтобы улизнуть, как вор и как подлец. Но та не поддалась. Он ведь вчера не решил с ней проблему. Да и сегодня не нашел бы ей решения. Пришлось толкнуть сильнее. Дверь заскрипела, выдавая его позорный побег хозяйке дома. — Уходи нормально, Маяковский, что ты мнёшься. Не первый чай. — донёсся смешливый голос с печки. Так Владимира ещё никто не уязвлял. Он хотел было остановиться, возразить, что он не такой мерзкий человек, что он никогда не поступал так низко, но вовремя остановился. Именно сейчас он поступал так, как зарекался никогда не делать.       Молча выйдя и с силой затворив дверь, Маяковский посильнее запахнул парку и пошел к Беспалову. На улице был крепкий морозец. Не меньше тридцати градусов. Щипало щёки, а солнце было настолько ярким и беспощадным к похмельному взору, что Владимир безошибочно определил это кармой.       Беспалова он застал у кухонного стола с бумагой и красками. — А, Володя! Вы что так рано? Подвиги закончились? — усмехнулся он, наблюдая, как Маяковский сразу прошел к тазу с питьевой водой. Заложив кисть за ухо, Роман Олегович принялся орудовать на бумаге карандашом. — Какие подвиги? — Не знаю, может, вы вчера Варшаву брали или Феодосию? Нет, кажется, это была Прасковья. — Безразлично пожал он плечами и взялся за ластик, стирая набросок, пыхтя при этом как паровоз. — Брал, — безразлично пожал плечами Маяковский, утерев воду с губ. Прошёлся обратно к прихожей и снял парку, повесил на гвоздь. — Скорее она меня взяла, чем я её. — Тем более. Это ваше поражение. Но разве в этом суть? Мне казалось, что вы считаете Брик своей женой, так стоит ли здесь находить баб? — пошарив по карманам, Беспалов обернулся к Маяковскому. — Моя пачка у вас? Закончилась? Владимир обернулся на парку, пошарил по карманам и достал сигареты. — Вам ли ковыряться в моём сердце? — Вы всё же коммунист. — Коммунист, — тихо повторил Маяковский и с жаром начал, словно это слово могло спасти его. — Вы тоже коммунист, Роман Олегович. Значит нам есть о чём поговорить. — Ну, говорите, — Беспалов подкурил от спички, бросил ее в хрустальную розетку. Владимир нервно прошёлся по кухне, оперся руками о стол, гипнотизируя ватман. — Вот, скажите мне, товарищ Беспалов. Как будет при коммунизме насчет любви. Будет она там или нет? — Вот так вопрос, — засмеялся Роман Олегович. — Так вы за этим от Прасковьи сбежали так рано? В чувстве преисполнились? Ну идите-идите обратно. Будет любовь. — Да при чем тут Прасковья, — поморщился Владимир, подняв глаза. — Ну, а если вот так: замужняя женщина, а ты полюбил её. Сломить её не вышло. Жить с ней, с замужней, тоже не выходит. А может хочется — мочи нет. Вот как это? Вяжется с коммунизмом или нет? — Раньше вас это не очень озадачивало. Сколько вы с Брик живёте втроем? Пять лет? — Двенадцать. — Задача! В марксистской теории на то ответа, брат, нет. А если зашел разговор, то скажу… Сами понимаете… Нехорошо это всё же с замужней… Нечисто. А у вас ещё и налево ходить нормой стало. Надо в себе это побороть. — А если нельзя побороть? Если, даже сменив койку, город на село, всё равно не даётся забыть. Вот я уехал, думал, здесь будет спокойнее, а оно спокойней не становится! Я уже стал падать к другим женщинам в объятия! — Так вы с ней Брик представляли? — Нет, я отчетливо представлял богиню. А сегодня бельё ее достал. Во! — и Владимир развел руки в стороны. — А как проснулся, еще тяжелее стало! — Ну, тяжелее, тоже мне. Работой займитесь. Вот, плакат нарисуйте. Вы же окнам РОСТА рисовали? За работой это забудется — развел он руками, — койку ещё раз смените. Возьмите в объятия человека, который бы с Брик ничего общего не имел. — Даже пола? — Хорош шутник! — воскликнул Беспалов, не ожидавший такого от Маяковского. — Бросьте такие шутки. Какие же мы коммунисты, если с простым баловством справиться не можем? Охото вздыхать, вон, влюбитесь в девку. Предъявите права на Прасковью. Или она слишком «ВО»? — передразнил его Роман Олегович, разведя руки в стороны. — Да не о девках я щас, пропади они пропадом! Любовь ведь она не спрашивает, есть у неё муж или нет! Пол твой или не твой! Жгёт ведь! Дыхнуть не могу! И потом, что это за теория, если в ней об этом ничего не сказано?! Какая это теория? — Погодите-погодите… — Вот с вами сейчас говорю, а только о ней и думаю. Где она? С кем она? Почему меня отпустила? Что с ней с бедной? Знаете, как она тапочки мои отчаянно забирала? Вот и ответьте мне, если вы марксист… — Хорошо, — Беспалов выпрямился, отложил карандаш и посмотрел снизу вверх на Маяковского. — Ваши шутки о поле я опущу только потому, что это шутки. Но вы глупостей здесь не чудите. Не Москва. За персиковыми занавесками не спрячетесь. Вот я со своей женой восемнадцать лет в браке. Чёрт знает где пропадаю, а она, знаете, что? Ничего. Ждет меня на казенной квартире в которой кроме одноместной койки ничего ей не принадлежит! И все равно никаких в её постеле офицерчиков! Никакого бомонда! — А я не против её измен! — Тогда вы, извините, тряпка, — разумно заключил Беспалов. — Вопрос не в изменах стоит, а в том, что вместо того, чтоб выбрать вас, она выбирает себе до кучи ещё кого-то. Впрочем, и вы этим занимаетесь. Хороша была Прасковья? — Не помню. Выпил я, — отмахнулся Маяковский, возвращаясь взглядом к бумаге. — Помню, что была «во». Беспалов только хмыкнул невесело и пошёл ставить чайник на печь. — Что вам нарисовать? — обошёл Владимир бумагу, как бы примеряясь к ней. — Напишите плакат об объединении хозяйства в колхоз. О том, что собрание состоится вечером воскресенья. Школа начнет работать в кратчайшие сроки. Список детей у вас есть? — Да. — Хорошо. Берите Есенина и подготавливайте уроки. Первое занятие отведите теории коммунизма. Знаете её? — В общих чертах, — замялся Маяковский. — И это наш рупор революции, — вздохнул Беспалов, –ладно. Я проведу этот урок сам, когда время будет. А пока поговорите с ними, оцените общий запал и знания. Владимир, прищурившись, стал мерить пальцами затертый лист бумаги, прикидывая, что он может сделать. — Вы, Роман Олегович, Сергея видели? — На пьянке со всеми был, но после трёх ушёл, — отмахнулся Беспалов, ставя на стол варенье. — Куда? — А пёс его знает. Одежду вашу… ну из чемодана, я положил вам на кровать. Если захотите переодеться, то… — Пожалуй, очень хочу, — согласно кивнул Владимир. — Шибко Есенин пьян был? — На ногах держался. Отсыпается где-то. Работайте, Володя. Нам, вон, вчера Фёдор Андреевич смородинового варенья дал. Теперь вкусно будет нам жить.       Маяковский поджал губы. Ему не давало покоя то, что Есенин до сих пор не вернулся. И куда он ушёл? Здесь его дом. Может, к какому соседу завалился, может к девке, да спит без задних ног. Расколотая похмельем голова никак не давала сосредоточиться на самых важных мыслях, и Владимир, как бы не пытался ухватить за хвост самую важную, промахивался. Рука с карандашом падала на бумагу штрихами, и Маяковский почти забывал о переживаниях. Беспалов налил им чая, сел рядом, наблюдая за работой. Так бы они и просидели весь день молча, неспешно потягивая чай с вареньем и готовя плакат. Когда Владимир стал покрывать бумагу краской, раздался стук в дверь, заглянул Николаич. — Здравствуйте, Владимир Владимирович, — улыбнулся ему Свиридов и, сняв валенки, прошел к Беспалову. — Роман Олегович, я по поводу вчера. — Балда ты, — вздохнул Роман Олегович беззлобно. — По такой мелочи пост отставил свой. — Да, но… вы же остались? — Остался. — Наблюдали? — Наблюдал. — И чего? Беспалов пожал плечами: — Ничего, — он обернулся к Маяковскому. — Володя, у вас в комнате тоже есть стол, не могли бы вы…       Владимир сухо кивнул, забрал бумагу и краски, притворил за собой дверь и тут же к ней припал ухом. Любознательность взяла верх над совестью. — Я и не ожидал, что сразу здесь найду пособников контры. Это дело не одной недели, — расслышал он голос Романа Олеговича. — Вот соберу всех при одном колхозе, тогда всё друг у друга на виду будет и найдем контру, — подбодрил Николаича Беспалов. — Дети вещи получили? — Получили, спасибо вам. Большое спасибо, — в голосе Свиридова послышались слёзы. — Ну, не меня надо благодарить. Это тебе от партии, за то, что ты её на фронтах защищал. За руку, за жизнь, за доблесть. Это меньшее, что может дать тебе партия. –Спасибо, — глухо ответил Свиридов. — Ну, будет тебе. Лучше скажи, где ещё проблемы у нас? — Есть одна, Роман Олегович. Мы кулаков раскулачили, скотину забрали, а собак-то никуда не пристроили. Так они как оголодали, стали друг друга жрать, кур таскать. Я видел титковскую. Больна она кажется чем-то, как бы эпидемия не началась. А то и на людей бросаться бы не стали. — А отстрел? — Стоит, да охотник наш, Мишка, не хочет. Собаки у него же и свои есть, а эти от людей-то не отвыкли. Вот, встретишь её на улице, она курицу тащит или псинку какую поменьше грызёт. Тебя увидит — тушку бросит, хвост прижмет, и семенит за тобой вся стеснительная. Узнает ещё человека, пресмыкается инстинктивно. Без хозяина они не могут.       Молчание затянулось, Беспалов что-то обдумывал, а потом глухо ответил. — Хорошо ты это сказал… что без хозяина не могут. Попроси Демида, собак надо убрать. Передавить, потравить. Только без вреда для людей.       Свиридов засопел, но перечить не стал. Отойдя от дверей, Владимир едва не выронил кисти. Как бы он себя выдал сейчас! Хотя, вряд ли Беспалов уповал на его совестливость, выставляя за дверь. Верно знал, что подслушает, а попросил просто из-за учтивости к работе Николаича. Отойдя от двери, он разложил на столе писчие принадлежности, бумагу. Взял кисть и ещё раз приноровился к холсту, больше напоминавшему обои. Работа на удивление закипела. После такого длительного перерыва в рисовании, работы только редактором, публицистом, поэтом, Владимиру казалось, что он совершенно разучился быть художником в прямом понимании слова. Но нет. Вот уже показались большие буквы в центре, а по бокам крестьянин и крестьянка. Закончив общие мазки, он взял чугунную кружку с темной водой — следовало сменить.       Маяковский тихонько вышел на кухню, где сидел в одиночестве Беспалов и мрачно курил. — Скажите мне, Володя, — нарушил тишину Роман Олегович, наблюдая, как Владимир наливает воду в жестяную кружку. — Что делать, если без хозяина невмоготу? — Вы про собак? Беспалов улыбнулся: — Рад, что вы подслушивали. Нас это роднит. — Коммунистов? — Поэтов и ищеек. Любознательность введёт нас во грех, но мы не о том. Так, что бы вы сделали?       Владимир неуверенно поджал губы. Вопрос был с подвохом. Этот иссушенный человек с сухими, узкими губами никогда ничего не спрашивал просто так. — Я бы дал время им оправиться и научиться жить без хозяина… наверное. — Наверное? — Без хозяина им после стольких лет будет очень сложно, сначала, конечно, они одичают… — А потом? — не унимался Беспалов. — Не знаю, постороют свою цивилизацию, выбрав вожака. — Значит, вместо хозяина-человека они изберут себе хозяина-пса? Первый среди равных, так? Значит, если избрание вожака неизбежно, придется либо силой предотвратить их одичание, либо ждать, пока они перегрызут друг другу глотки за право быть вожаком, так? — Но люди не собаки! — не вынес этой игры Маяковский. — Люди? Разве мы не о псах говорим? — искренне удивился Беспалов, весело засмеялся. — Знаете, Володя, какое у меня доброе сердце? Доброе-доброе, верьте на слово. Но вот мои руки принадлежат дьяволу. — он протянул их вперед, словно желая кого-то схватить. — Я жду ещё от вас плакат. Сделайте милость, пока я привожу дом в порядок, доделайте его.       Маяковский все понял, сжал кружку сильнее и пошел к себе. Надо было доделать работу и быстрее бежать искать Есенина. Сердце было не на месте. Где он, этот чертов пропойц? Он же явно за воротник закладывал больше всех. А если перепил и свалился лицом в суп? Так и захлебнулся бы насмерть. Или как Барков — пошёл в туалет, оступился и утонул там.       Вот уж достойное завершение его жизни.       Есенин сам по себе был непредсказуемым, невозможным. У него всё было своё. Своя поэзия, свои радости, свое восприятие мира, рифмы и даже времени. У него был свой особый, не похожий ни на чей календарь жизни. Казалось, попроси его Маяковский составить календарь, и он принес бы листочек бумаги со множеством точек: весь листок был бы в точках, одни точки, и каждая точка означала бы день. Тысячи дней — тысячи точек. Вряд ли бы даже сам Сергей смог бы объяснить, какой день соответствовал той или иной точке: он ничего про это не знал. Он просто жил. Без года, месяца или века жизни. Ибо он не знал, что означают упомянутые слова.       Произнося их теперь вслух, Владимир тоже не знал этого, как не знал и такого определения времени, в истинности которого он бы раньше не усомнился. Что же теперь думать? Смириться! Ни Есенин, ни Маяковский, никто из их приятелей, поэтов не смог бы объяснить, что разумелось при рассуждении о времени.       Спрягая глагол «есть» и разлагая жизнь на вчера, сегодня и завтра, Маяковский заканчивал плакат. Слова всё крутились у него в голове. Будто эти слова отличаются друг от друга по смыслу, будто не сказано: завтра — это лишь другое имя сегодня, будто им дано осознать хоть малую долю того, что происходило с ними здесь, в замкнутом пространстве необъяснимой песчинки, будто все, что здесь происходило, «есть», «является», «существует» — действительно, на самом деле есть, является, существует.       Отложив кисть в стакан с черной водой,       Владимир вздохнул и пошел одеваться. Беспалов сидел всё так же на кухне за столом и что-то писал. — Готово? — Да, сохнет, — кивнул Маяковский — Вы не против, если я зайду в вашу комнату и посмотрю? — Конечно. Я возьму ваши сигареты? — Конечно, — протянул пачку Беспалов, — обстановка у нас с вами в партячейке фантастическая. Я бы сказал, симбиоз коммунизма и варварства. Еда — общая. Перья, сигареты и обязанности — общие. Зарплаты отсутствуют.       Маяковский невесело ухмыльнулся, надел сапоги. В деревни хорошо б валенки сработать. А то деньги у него есть, а купить ничего нельзя. Негде. Деревенские и сами голы, да босы, магазинов нет. Чтоб что-то купить надо ехать в Рязань. А если он туда поедет, то сорвется и сбежит. Наверняка сбежит, потому что сдался уже сейчас. Здесь его никто почти не знает, в делах коммунизма, как оказалось, он ничего не смыслит. Здешние девушки в своей пленительности и царственности дадут фору столичным. Кроме Есенина его здесь ничего не держит. И что же он прикипел к нему так? Нет. Бежит! Окажется на перроне и побежит к поезду, а то и под него. Сутки и он в Ленинграде. Поймает машину, еще полчаса и он обнимет выпирающие коленки Лилички, прижмется к ним лбом и будет долго извиняться за то, что бежал, за то, что подумал, что сможет без нее, что где-то еще ему будет лучше. Какого ужаса он здесь натерпелся! — Я когда поеду к райкому с отчетом, привезу нам блок сигарет.       Владимир вздрогнул. Нет, это не закончится. Он всё еще в деревне, Есенин на привязи у Беспалова, и сойдет с ума, если останется с ним один на один. Маяковскому не хватит подлости закончить всё вот так. — Может, еще и валенки? Денег я дам. Беспалов вздохнул: — Решим, Володя. Куда вы? — Сергея искать. Домой приведу. — Скажите ему, что у нас сегодня каша будет. Наверное с мясом. Я горшок тут нашел, пока убирался. — Хорошо.       Выйдя на улицу, Маяковский пошел по единственному адресу, который знал и где надеялся найти Есенина. На лавке перед домом Есениных сидели мужики и умывались снегом — видно похмеляясь. Во дворе встретил его большой весь заиндевевший пес. Залаял, встал на задние лапы, натянув до предела цепь и мешая войти во двор. — Дружок, фу! — раздался требовательный приказ деда. Фёдор Андреевич, в тулупе и с клюкой, остановился на крыльце. — Слушайся, дурак окаянный, а то кормить не буду! — он стукнул клюкой по перилам, и пес затих. — Только силу понимает, стервец. Старший Есенин посмотрел на Маяковского настороженно, почти враждебно. — Че хотел, Московский? — Сергей здесь? — Какой? — Внук ваш. — А что ты хотел от него?       Владимир поджал губы. Его тут совсем не были рады видеть. Это чувствовалось во взглядах деревенских, в коротких ответах, больше напоминающих отмашку. Раньше рядом был Сергей и сглаживал углы, а теперь Маяковский остался один против всей деревни. Эти люди, с собачьими лицами, с волчьим оскалом, смотрели на него враждебно и будто ждали команды, чтоб растерзать. Он был в осаде мифических ужасов. Он был чужаком для них, мертвецом, приехавшим из-за леса, из города. — Работа у нас…коммунистическая. — Конечно, видели! — сказал один из мужиков с черным щербатым лицом. — Не видывали. Ночью он бутылку взял и сказал, что в лес пошел. Там спать. — В лес? — недоверчиво переспросил Маяковский. — В лес. — Как? Куда? — Туда, — мужик махнул рукой в сторону темнеющих за сугробами бездорожья снегов.       Маяковский сразу рванул туда. Отчего-то он верил им. Этим собачьим оскалам, волчьим лицам. В памяти ясно всплывало лицо Сергея, которого он поймал в «Англетере» — совершенно больного и измученного пьянством. Всё это время Есенина гложила какая-то внутренняя болезнь души, и он не видел никаких причин для того, чтобы жить так, как живут люди, рассчитывающие на длинную жизнь. Положительно ему не за что было ухватиться на свете. Не зря же он так цеплялся за него. Просил поцеловать, вспылил на Прасковью. Всё, по разумению Маяковского, было просто, и он, черпая полные сапоги снега, бежал в лес.