Страна негодяев

Владимир затянул Сергея за кулисы, прижал палец к губам, но Есенина было не остановить. Разгорячившийся, он едва сдерживал голос, рвущийся в крик. — И с этим вы предлагаете мне сотрудничать? — он указал в сторону сцены и Маяковский несознательно потянул его вглубь кулис, чтоб никто не услышал их спора. — Вы хотите выжить? — Нет, Маяковский, я же вам сказал уже, что не хочу. Плевать я хотел на эту чертову жизнь. Тошнит меня от неё! Вот! — Есенин сунул два пальца в рот, изображая страшную тошноту. — Перестаньте, — злым шепотом прервал его Владимир, схватив за руку, отдергивая её от лица. Сергей замахнулся на него другой, но Маяковский перехватил и этот удар. — Какая муха вас покусала? — Какая муха?! Колхозы! Коммунистическое насилье над гражданами! Это что вообще за ультиматумы?! Обучать будем только деток коммунистов? А остальные пропадом пропадать? Я думал, что вы несёте своим знаменем равные права для всех! — Есенин злился, брызгал слюной, выглядел в общем-то жалко. Отчаянная жажда оставить свой маленький уголок, свою родину в стране, становящейся ему непомерно чужой, заставляла превращаться в агрессивного дурака, готового наброситься на каждого, кто хоть сколько-то будет угрожать его дому. По-видимому, именно когда дело касается чего-то особенно сокровенного, сказывается само существо человека, животного, в массе своей злого и ограниченного, склонного к безумию, легко заражаемого всеми болезнями и самую широкую дорогу кончающего неизбежным тупиком. И оттого, наверное, так высоко над жизнью человека стоит его искусство. Есенина надо было усмирить, удерживая от кулачной, Маяковский потянул Сергея на себя, попятился в шторы кулис, стараясь укрыться от любых непрошеных глаз. Дёргающийся Есенин только запнул на них конец шторы со стороны подсобки. Все же они достаточно далеко отошли от сцены, пока боролись, здесь можно было выплеснуть все свои эмоции. Оказавшись нос к носу в плотной пыльной шторе, они снова взглянули друг на друга. На мгновение успокоившийся, оробевший Есенин показался Владимиру красивым — холёная светлая кожа, правильные черты лица, выразительные глаза. Эта мелькнувшая в нем красота не была пижонистым лоском, который тот так старался поддерживать, не была вульгарной, модной, а настоящей, исполненной достоинства. — Думаете, если руки мне сковать, я вам ничего не сделаю?! Я плюну в вас, мерзавца! — сипел Сергей, выкручиваясь со всей отчаянной предистерической прытью. — Думаете, я слюны вашей боюсь? — Думаю, вы унижения такого боитесь, — Сергей начал звучно набирать слюну в рот. — Я вас, идиота, сейчас поцелую, если вы не перестанете пороть горячку — пригрозил Маяковский, облизав сухие губы. — Вы думаете, меня ваши слюни усмирят? — парировал Сергей. Должно быть, некий дьявол изобрел мораль, чтобы замучить людей гордостью; а другой дьявол лишил их однажды её, чтобы замучить самопрезрением. Чуть склонившись, Владимир слепо ткнулся в его плотно сомкнутые губы своими и замер, с той же напористостью, не спеша отстраняться. Послышалось нервное сглатывание и Есенин замер. Выходил не поцелуй, а борьба плотно сомкнутыми губами. Они скорее проверяли на прочность зубы, силясь сделать больнее друг другу. Первый сдался Маяковский, когда почувствовал, как больно губы стали упираться в новые, вставленные зубы. Отстранился. Разжал руки, выпуская Сергея, тот сразу отступил и встал в воинственную позу, выбросив кулаки. Он был готов драться до последнего. Его не смутил ни глупый полупоцелуй, ни угрозы. — Что мне с вами делать, Серёжа? — сдался Владимир, развёл руки в стороны в примирительном жесте, выпутываясь из шторы. — Я бы советовал убить, — со знанием дела ответил подошедший Беспалов. Маяковский вздрогнул, обернулся. Собрание уже кончилось? Он это видел? — На кой чёрт вы шторы путаете? Поломаете здесь всё, и никаких выступлений ваших не будет. На морозе будете стихи свои читать, — продолжил отчитывать их как детей Роман Олегович. — Мы дрались, — сухо ответил Есенин. Беспалов перевёл строгий взгляд на Маяковского. — Не знал, что вы такой тюфяк. С вашими-то силами его можно было одним ударом в ухо кончить. — Это кто кого бы кончил ещё! — Сергей вспыхнул как спичка и снова полетел агрессивно на Владимира, будто это он на него задирался. Маяковскому оставалось только встретить пару его ударов ладонями и перехватить Есенина за запястья. — Мальчишка, — хмыкнул Беспалов, а про себя подумал: «убить такого — большое зверство». — Ну, отставить. У вас бабы в селе дерутся лучше. Вы же как два петуха на жердочке. Выдохнув, он попытался настроиться на рабочий лад и важно обратился к Владимиру. — Где ваш партбилет? Неужели вы его не взяли с собой? — Нет у меня билета, — развел руками Маяковский, — Совсем? — Совсем, — когда Роман Олегович взглянул на него недоверчиво, уточнил, — беспартийный я. Беспалов перевёл мрачный взгляд на Есенина. Тот ограничился кивком, мол «тоже беспартийный». — Позор. Какой позор. Ну ладно этот, — он махнул рукой на Есенина, — но вы то почему решили беспартийным остаться? Ваш ЛЕФ… он же продвигает устои коммунистического труда. А его главред беспартийный! Стыд! Маяковский даже стушевался на такие речи, переступил с ноги на ногу. Хорошо доказывать, что ты коммунист, поэтам, которые и сами не имеют билета. А когда на это указывает не последний человек большевистской партии, становится очень неуютно. — Вот вам, товарищи, мой первый выговор. Завтра чтоб оба заявления принесли на получение партбилетов. — Не будет этого! — Есенин угрожающе ступил на Беспалова, тот предупреждающе положил руку на пиджак, напоминая, что пистолет он достанет быстрее, только пыл Сергея не остудил. Он вскипел от этого действия больше, толкнул Романа Олеговича плечом: — Думаешь, мне страшно? Рычаг давления нашёл? Выстрели и закончим, — зашипел Есенин, всеми силами подбадривая себя. Ерепенился просто так. Как и любое существо на земле, осознание смерти его пугало. Единственное утешение было в том, что этот страх — короче папиросы. Окурок ещё дымится, а ты уже герой, пусть и посмертно. — Сергей Александрович… — вступился Маяковский, на что получил закономерное. — Заткнитесь сексот. — Вы очень зря думаете, что я могу только вас убить, — тонкие пальцы зашли за левый борт пиджака и вытянули чёрный пистолет. Ствол обошёл Есенина, холодно нацелившись на Маяковского. — Вы дуэли любите? А рабочие лагеря? Думаете, как долго ваши сестры там проживут и что с ними станется? Сергей похолодел, Беспалов глядел на него не скрывая раздражения, и в его остром взгляде он так ясно чувствовал пулю, как будто она уже находилась в его груди. Роман Олегович знал, что победил. Даже не столько благодаря пистолету, сколько тому, что мог на кон поставить больше. Знавал он таких гордецов, переживавших самые тяжелые приступы меланхолии. Своя шкура не в цене, а вот товарища собой закроет в любом случае. Что уж говорить о семье? — Значит договорились? — осведомился он, снимая с прицела недвижимого Маяковского. — Я не требую с вас ничего космического, Есенин, поймите меня правильно, вы не должны мешать моей работе. Вы не должны усложнять её. Учитесь не пороть горячку. Ваш разум подвластен чувствам, чувства подвластны сердцу, сердце подвластно разуму. Круг замкнулся: с разума начали, разумом кончили. Учитесь его дисциплинировать. — Роман Олегович, — шагнул к нему Владимир, вытесняя Сергея себе за спину, и обыденно осведомляясь, — так, что насчёт школы? — Да-да. Завтра обойдёте все дворы и соберёте данные на детвору. Как зовут, сколько лет, чей ребёнок. Заодно узнаете, кто будет вступать в колхозы. — Почему бы нам просто не подождать недельку, пока вам все заявки не принесут, и уже не начать обучать тех, кто изъявил желание? — встрял Есенин, выглянув из-за спины Маяковского. — Потому что за неделю всё может круто измениться… Может, коммунизм без вас отстроится, а может, вы за это время придумаете как сбежать и усложнить мне мою работу. Так что я буду требовать с вас хоть воду в ступе толочь, лишь бы вы были заняты. Решив, что задание ясно, угрозы приняты к сведению и переварены, Беспалов шагнул обратно к сцене, как вдруг услышал упрямое: — Вот пойду сейчас и утоплюсь в реке! Он так и остановился, занеся ногу для нового шага, вздохнул, повернулся к Сергею, выглядевшему так торжественно от очередной благоглупости, будто уже победил. — Ну что вы! Кто же топится в декабре, когда на реке двухаршинный лед? — снисходительно улыбнулся он, — Вашу семью это не защитит… Владимир Владимирович, жду вас сегодня в доме Тита, третий дом от площади налево, забор высокий, дом угловой, комнату вам уже освободили… И да, на ваших плечах вся ответственность за нашего утопленника. Достав из пачки сигарету, он немного подумал и бросил её Маяковскому, намекая на то, чтоб тот сам поговорил и успокоил Есенина. Ему же делать здесь было больше нечего. Владимир бросил быстрый взгляд на Сергея, тот стоял отрешённый, сжимая кулаки, смотрел как удаляется Беспалов. В данный момент едва ли он мог держать под контролем что-то кроме своих рук. Весь натянутый как струна, в любую секунду Есенин мог обрушиться на Маяковского с кулаками, ведь это он первый полез защищать жизнь Сергея. — Вы же сказали, что он готов убить меня. Тогда почему? — Потому что с вами поехал я. Ему явно выгоднее иметь при себе двух послушных деятелей культуры, — догадался Владимир, аккуратно подбирая слова. Напоминать Есенину, что они ко всему прочему ещё и поэты, сейчас не стоило. Сергей повернулся, стояли они очень близко. Глаза Есенина были слишком горячими, чтобы дать слезам пролиться, казалось, что они сразу высушивали их. И потому эти прекрасные глаза, всматриваясь в которые Маяковский часто ловил себя на мысли, что они всегда готовы плакать, не были влажными. Напротив: блестя слезами, они излучали жар, являли собою образ, излучение тепла, а не влажности, ибо при всём своём желании, им не удавалось пролить ни единой слезинки. Зная больше об актовом зале своей школы, Есенин пошел вглубь кулис, с каждым шагом толкаясь от деревянного пола сильнее, переходя на бег. Маяковский хотел бы уверить себя, что выбор не бежать за Сергеем у него был, просто не стоял в те секунды так необходимо. Конечно, стоило Есенину помчаться прочь, и Владимир тут же сорвался за ним. В незнакомой деревне, с незнакомыми порядками и только одним человеком, которого он пусть и не знал, но читал как себя, выбора шибко не было. Сергей сбежал по старой скрипучей лестнице в котельную, не касаясь перил. Владимир за ним. Пробегая по промерзшему глиняному полу, почти наощупь, мимо выстывших труб, по которым когда-то шёл горячий пар от печки и согревал школу, он умолял всё на свете, чтоб не поскользнуться, не оступиться. В этом подвальчике с низким потолком, из-за которого приходилось пригибать голову, он не видел Сергея — слышал. Слышал, как тот завернул, и каблуки его ботинок застучали по деревянной лестнице вверх. Свернул туда же, ухватился за ступени, чуть не упав на промерзшем, растрескавшемся дереве. Выскочив из котельной, он попал в кухню, и тут всё стихло. Он больше не слышал цоканья квадратных каблуков Есенина, не слышал топота, даже сбившегося дыхания. «Спрятался» — подумал Маяковский, осторожно ступая по глиняному полу между железных столов, на которых раньше стояли тары еды для учеников. — Солдатская заповедь: подальше от начальства, поближе к кухне? — отшутился он в тишину. Подойдя к чугунной плите, работавшей на углях, он едва углядел шевеление. Опасливо зажёг спичку и наконец увидел Есенина. Тот сидел у плетёной корзины для картофеля, уронив голову на руки. Затаился хорошо — здесь, в тёмном помещении, печка скрывала даже малую его тень. Присев на одно колено перед Сергеем, он поднёс спичку ближе. Маленький огонек выхватил из тьмы его кудри, обжёг пальцы и затух. — Пойдёмте домой, Сергей Александрович, полно бегать. Вас семья ждёт… Есенин, не поднимая головы, как-то сразу, неожиданно закричал, всею полнотой и силой дикого, неслыханного крика. И так же сразу, весь похолодев от чувства непередаваемого ужаса, Владимир понял, что Сергей — проклинает. Сидит на этой грязной, промерзшей кухонке, посередине огромной жизни, — и проклинает проклятием зверя и деревню эту, и людей, и землю, и небо. Прервался этот бессвязный крик так же, как и начался. Казалось, логичным завершением его должны быть слезы, но Владимир их не видел и не слышал. Сел рядом, уже смирившись, что парку он измарает в саже и крысином помёте. Ничего, дело поправимое. Всё можно отстирать, была бы щётка да кусок мыла. — Как же мне опостылели вы и ваши грёбаные коммунисты. Носитесь со своей идеей всеобщего счастья как с писаной торбой. При царе мы жили хуёво-хуёво, а теперь с каждым годом всё хуже, — глухо, без нажима сказал Есенин, но почему-то этот тон показался Маяковскому самым обидным. — Вы сами давно без идеи живёте? Вы поэт, Есенин, вы тоже без идеи не можете. — Могу! — Не врите! Видел я ваши последние стихи. Люди без идеи так не пишут! Вы тоже заражены идеей коммунизма. Вы участник великой битвы за действительное обновление жизни! Вы — идеолог народа, а не Беспалов. Вы это: «Скажи, кто такое Ленин? Я ответил: он — вы». — Я это писал от голода! — взъярился опять Сергей, повернув злой взгляд в сторону Маяковского. В темноте его видно не было, но Владимир нутром почувствовал, как старательно он строит из себя оскорблённого пиита. — Вы писали это от любви! От любви к простому мужику, которому теперь будет хорошо. Наконец-то будет хорошо! — Вы себя слышите, Маяковский?! Какое хорошо? Его свободы лишают! Кабалят в какие-то колхозы, совхозы. Опять загоняют в плуг! — Куда вы хотите деревенского мужика от земли оторвать? — резонно спросил Маяковский. — Не хочу я никуда его отрывать, хочу, чтоб на своей земле он себя вольно чувствовал! Свободно! А тут и земли своей не предусмотрено. Где ему умирать прикажите? В коллективе?! Замолчали надолго. Владимир пошарил по карманам парки, достал беспаловские сигареты, закурил. Затленный кончик заалел при вдохе, высветив в темноте только большой нос и плотные губы. Послышался тяжелый выдох, запахло табаком. — Помните, у Достоевского в «Легенде о Великом инквизиторе», — начал Маяковский, вытащив изо рта сигарету. Есенин молча взял её и тоже затянулся. — в ней идет спор о свободе. О том, что путь свободы трудный, страдальческий и трагический… — Хотите сказать, что вы своими кандалами простому мужику лучше делаете? — Да не перебивайте, горемычный. Вспомните, как он писал: «для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столько стоит?» Человек должен всё время выбирать: свобода или благополучие и устроение жизни. Свобода со страданиями или счастье без свободы. И большинство людей идёт вторым путём. Они должны идти им. Вы же помните, Великий инквизитор говорит Христу, когда он только вернулся на землю: «Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришёл нам мешать и сам это знаешь». Фёдор Михайлович что-то знал… палач говорит Христу «Столь уважая его, Ты поступил как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него требовал… Уважая его менее, менее от него и потребовал бы, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл… Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем преклониться…и кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». — Человек не так прост, как считал инквизитор. Мы — мечтатели. Вы, коммунисты чёртовы, вообще романтики, с вас брать кроме анализов нечего. Душа человека трудится и страдает, а дело, это верно, движется дело мало, потому что сил на него уже не хватает. Самое важное — дело стоит, — Есенин тяжело вздохнул. — Загадочная русская душа… Все пытаются её понять… читают Достоевского… Что у нас за душой? А за душой у нас только душа. Поговорить на кухне, почитать книгу, журнал. Отсидеться за кремовыми шторами. Главная профессия — читатель. Зритель. И при этом какими особенными, какими исключительными мы себя чувствуем! Хотя никаких оснований на это нет. Вон, что нам немец показал в войне. И газ и танк. Едва не проиграли! Муки, душа… С одной стороны это нам и мешает быть как немец. И при этом такая в нас зреет гордость за свою исключительность, за свою особенность. Мы другие! Нас страдать научил Достоевский! Сплошные тупики и ощущение, что именно это даёт нам ощущение смысла. Царя расстреляли, а в воздухе висит та же идея «Россия должна сотворить, показать миру что-то из ряда вон выходящее». Богоизбранный народ. Особый русский…советский путь. Сплошь у нас Обломовы, лежат на диване и ждут чуда. Но не Штольцы. Деятельные, проворные Штольцы, презираемы за то, что срубили любимую берёзовую рощу, вишневый садик. Заводики там строят, деньги делают. Чужие нам Штольцы. Владимир покачал головой, забрал сигарету, стряхнув пепел, не согласился, стараясь успокоить и дать Есенину силы на борьбу, заговорил: — Так и вы Штольцев гоните. Теперь у нас весь народ — русский Штольц. Не на диванах он не на заводах, а на баррикадах. Революция, война — это всегда существование на баррикаде. Баррикада только одним плоха — опасное это место для художника. Ловушка. Там портится зрение, сужается зрачок, мир теряет краски. Там, на передовой, черно-белый мир. Оттуда человека уже не различишь, а видишь только мишень. Беспалов всю жизнь на баррикадах, он бы хотел уйти оттуда. Да, хотел бы. Сам мне об этом обмолвился. Хотел бы научиться радоваться жизни. Вернуть себе нормальное зрение. После войны сотни людей вышли на улицу, держась за руки. У них огонь в глазах и в сердце. Они наше возрождение. Мне тоже хочется быть с ними. Возможно, школа — то, что нам сейчас нужно. Ведь от нас будет зависеть то, о чем будут говорить дети, как они будут поступать. Вы согласны? Сергей долго молчал, Маяковскому даже показалось, что он уснул, устав от пережитого за сегодня. — Беспалов на вас пистолет наставил, а вы всё его выгораживаете. Зачем? — Я знаю, он человек с горящими глазами. Он когда смотрит, видно, что сердце его горит. Именно с такими будет город-сад. Которые не «я» свое тешат, на первое место ставят, а «мы»! Не горшок щей, домик, садик, а идея равенства, братства, коллективного труда. Вы же гуляли по улицам Москвы. Слышите, про что молодёжь говорит? Революция! Любовь! Ходят на собрания, спорят об идее Александры Коллонтай «любовь трудовых пчел». Любовь без лишнего, без вздохов и без цветов, без ревности и слёз. — Вы так не умеете, — вклинился Есенин. — Не умею. Вы тоже не умеете. Нам не выжить без волнующей любви. Без любви с «черемухой». Как-то к слову приходит Цветаева, и Маяковский декламирует: — По ночам все комнаты черны, Каждый голос темен по ночам все красавицы земной страны Одинаково-невинно-неверны. На плечо опустилась кудрявая голова, и Владимир выдохнул. Им удалось найти общий язык. Маяковский пытался быть как можно ближе к Сергею в этот момент. Его пугало то, что в своих душевных скитаниях Есенин был так похож на него. Казалось бы, какое может быть дело до чужих страданий тому, кто сам пребывает в их власти? Разве открытая рана в груди другого облегчала зияющую рану в его груди? Разве кровь, пролившаяся рядом, останавливала его кровь? Нет, каждый страдал сам по себе, каждый боролся со своей мукой, каждый плакал своими собственными слезами. — Пойдёмте, я отведу вас домой. Сергей на это только головой помотал. — Я думал, мы уже договорились. — Я ногу подвернул, — тихо сказал Есенин. — Что? — Ногу. Подвернул. Тут то Владимир понял, почему он засел в тёмное место, а не продолжил этот глупый марафон. Вздохнув, Маяковский встал, оглядел помещение, решая, что же делать. — Ну, давайте я вас понесу. Дом ваш я помню где, — он повернулся к нему спиной, присел на одно колено. — Нет, домой не надо, — глухо попросил сконфуженный Сергей. — А куда же вас тогда? — К Титу, — Есенин залез к нему на спину, обхватил за шею руками. — Вы то ли дурак, то ли самоубийца. К Беспалову со мной решили пойти? Владимир взял его покрепче за бедра, почувствовал, как Есенин боднул его в затылок от обиды. — Лучше я буду у Беспалова на мушке, чем родня моя у него… на карандаше. Это вы, идиот, не знаете, чем занимаются эти чёртовы особисты. Я знаю! Я был в бутырке при советской власти. Я знал людей, которых приговорили. Сломали. А я… я человек обыкновенный. Слабый… чёрный, белый, жёлтый…всякий. Я пыток не переживу. Но и не дам тронуть мою семью! Пусть лучше меня, мои мозги по бетонному потолку они размажут. Я виноват. Я левым эсером был, я не хочу быть голосом революции. Сестры мои не причём. Они же девочки ещё… — Успокойтесь Есенин, я обещаю, что вас никто не тронет, — Владимир говорил спокойно, поднимаясь с колена и аккуратно продвигаясь к главному выходу. — А кто меня защитит? Вы что ль? Думаете, вас не сломают? Я когда в Бутырке был, били меня страшно, не кормили совсем. Однажды ко мне зашёл… Лагерный начальник видимо. Дёрнул за волосы и знаете, что спросил? Елейно так мне в лицо спиртовым своим дыханием «знаешь, Сергун, где человек кончается? Знаешь, как быстро он кончается? Я тебе отвечу: ножку венского стула в задний проход или шилом в мошонку — и нет человека… Нет человека — одна фигня! Ха!» Ощущая, как вжимается в его спину Есенин, Владимир поёжился. Не врал. Такое придумать было невозможно. Только услышать. Дорогу до дома Тита они проделывали молча. Маяковский не стал упрямо повторять «я вас защищу», нет, последнее время и его стихи обходят ласковые лучи советской власти. Если сегодня он станет не у дел, завтра за ним уже придут и попросят. Хорошо, если попросят уехать, а если в лагерь? Романтики в этом мало. — Знаете, какая странность в этом есть? — вдруг спросил его Есенин, — Я вам столько всего наговорил, о стольком рассказал, но прямо сейчас я не чувствую абсолютно ничего, и я не знаю, что больше всего меня пугает: чувство пустоты или того, как это невероятно опьяняет. Милые, красные от мороза руки, цеплявшиеся за меховой ворот парки Маяковского, недолго держались. Вдруг ослабли, повисли, да всё тело как-то враз сдало, осело. Владимир оглянулся. Есенин спал, положив голову ему на плечо. Надо же, как много сегодня было потрясений, и как быстро он решил их забыть во сне. Устал, не выдержал, а может просто чувств лишился. Нет, на морозе это не проверишь, надо было идти до Беспалова. Дом Тита нашел он нескоро. Несколько раз свернул не туда. Пусть Беспалов и описал этот дом, как «угловой, бревенчатый, третий от центра», а вышло, что таких угловых за забором было с пол-Константиново. Остановил одного деда с ведром, спросил, куда идти. Тот прошмякал что-то беззубым ртом, пальцами покрутил, а потом, видя, что его не поняли, рукой махнул и дальше пошел. Пришлось идти по тем путанным палечным маршрутам, что запомнил Маяковский. Дом он все же отыскал. За забором виднелась крыша, крытая мелкой щепой, две трубы — одна короче другой, тёмные окна и тишина во дворе. Ни собак, ни какой другой скотины не слышно. Толкнул калитку — открылась, вошёл. И впрямь двор был погружен в необычайную тишину. Пустовала будка, молчал хлев и коровник. Всё будто вымерло разом. В окне мелькнул свет, послышалось копошение в сенках, распахнулась дверь. На берёзовом крыльце показался Беспалов в исподней рубахе и штанах. В руке он держал керосинку, инстинктивно закрывая огонь от ветра. — Кто с вами? Есенин? — приглядываясь, спросил Роман Олегович. Казалось, трескучий мороз его совсем не пугал. — Вы его что? Споили? — Нет, я… — запнулся Маяковский. — Я его успокоил. — Называйте как хотите, но чтоб больше такого не было — Беспалов сделал шаг назад, в сени, давая молчаливое разрешение Владимиру пройти. Пригибаясь ещё ниже, он перешагнул порог и услышал тихое: — Не ожидал от вас такого… неспортивного поведения. — Да трезвый он, просто спит, — повторил Маяковский убеждённее. Сдерживая дрожь озябших рук, Владимир занес Сергея в переднюю комнату, которую Беспалов уже начал устраивать по своему видению. Окна были занавешены тяжелыми тряпками, сундуки раскрыты и пусты. На столе, за которым раньше видно обедала большая семья, теперь лежали стопки бумаг. На русской печи громыхал крышкой чайник. Роман Олегович схватил прихватку, поспешил переставить его на пол, чтоб вода не выкипела. — Проходите, Владимир Владимирович, не стойте, как истукан. Ваша комната прямо… вон, — он кивнул головой на беленую дверь. — Положите Сергея на кровать, обудку с него снимите. Пальтишко, желательно, тоже. Нечего в новый дом старую грязь тащить. — учил он и вдруг спросил, — Вы чая хотите? Не ужинали же. У меня картошка в котелке варится, маслица немного есть… Есенина, если не пьян, будите и тоже есть зовите. Владимир кивнул, в полутьме нащупал медную, холодную ручку, отворил дверь.       В свете керосинки, идущем с кухни, он почти ничего не видел. Силуэты очередных открытых сундуков, железной кровати и большого шкафа. — Проверьте, как бы он на вас не замерз насмерть, — внёс Роман Олегович в его комнату свечи, запалил их от спички и поставил на небольшой туалетный столик. — Жирно они тут жили. Глянь, столы, сундуки, шкафы. А говорили «не кулаки, не кулаки». Жиды! — как-то очень горячно, совсем в другой интонации высказал свое недовольство Беспалов. Свечки разгорелись, осветив комнату. Богато убранная, с резиной мебелью, широким комодом, она ему напомнила больше дворянское убранство. Досталась ему видно комната жены Титка. В углу ещё стояла полочка, но образов на ней не было. Пол застелен коврами, на большой кровати две пуховые подушки, сложенные одна на одну и прикрытые вязаным полотенчиком. Н-да, даже после разграбления представителями советской власти, дом казался наполнен изысками. Во всяком случае, чета Есениных жила беднее, пусть и была у них лампа вместо свечей. Опуская Есенина на покрывало, Владимир осторожно пошевелил плечом, на которое тот положил подбородок. — Сергей Саныч, просыпайтесь — позвал его Маяковский, но тот не отреагировал, — Сергей Саныч… — снова повел плечом Владимир, но никакого ответа не последовало. Тут уже и Беспалов подошёл, потряс Сергея за плечо — тот не отозвался. — Говорите, не пил? — сквозь зубы процедил он, похлопывая Есенина по щекам. Голова только в такт ударам слабо пошевелилась — Да где ему пить-то было? Мы в школе были. Где бы он бутылку достал? Все время у меня на глазах был. Роман Олегович только рукой махнул. — Свинья грязи везде найдёт. Притянув его к себе, Беспалов с удивлением обнаружил, что не чует никакого запаха алкоголя от Есенина. — Кажется, сознания он всё же лишился. Володя, принесите воды. Она в углу в чане. — поторопил его Роман Олегович, похлопывая Сергея по щекам. Каждый хлопок становился сильнее предыдущего, и уже от ощутимого удара по щеке Есенин завозился, потянулся руками к лицу. — Очинайтесь бедовый, приходите в себя, — Беспалов спешно потянул Сергея за руку, взяв у Владимира ковш с водой, склонил Есенина над ковром и вылил ледяную воду на красное лицо. Есенин вскрикнул, заозирался шально, закашлялся. Роман Олегович спокойно вернул Маяковскому ковшик, сделав замечание: — Когда я просил вас не доставлять мне проблем, я думал, что вы хоть сутки продержитесь. — Это всё ваши угрозы нервы ему попортили, — Владимир перехватил Сергея из сухих рук Беспалова, прижал к груди, отходя к углу комнаты, под полочку для образов. Сейчас, пока Беспалов безоружен, он был не так страшен. В полумраке свечей, без пиджака, пистолета и прочей лирики советского чекиста, оказался простым мужчиной. С сединой в волосах, худощавым, нескладным. Только в движениях его оставались какие-то жуткие волчьи повадки. Сергей, подхваченный на руки, завозился, попытался слезть, приходя в себя. — Бросьте, Маяковский. Есть в этом что-то бабское — жалеть бандитов и забулдыг, — наблюдая, как каждое его слово воспринимается в штыки, Беспалов только цыкнул разочарованно и пошёл из комнаты. Ему не выгодно лишаться поэтов. Грамотных людей, которые могли взять хоть часть програмы по образованию населения.       С кухни послышалось шуршание и грохот чайника. Владимир взглянул на бледного как мел Сергея, усадил снова на кровать. Снял с него ботинки, пальто, отнёс всё это в прихожую. Роман Олегович сделал вид, что не заметил его. Отпил чая, макнул ручку в чернила и навис бездумно над бумагой. До Сергея быстро дошло где он, но совершенно не прояснялось то, как он добрался до избы Тита. Помнил только, что Маяковский посадил его к себе на спину и понёс. Значит выключился? Плохо. Что он, кисейная барышня что ли, чтоб в обморок падать при любой глупой драме? Вошедший Маяковский, растерянный донельзя, ситуацию не красил. — Значит теперь вы будете жить здесь? — спросил его Есенин, ощупывая ноющие щеки. — Как вы? — сбил его вопросом Владимир, подходя ближе. — Никак. Я первый спросил, — отмахнулся Сергей, но вставать с кровати не торопился. — Ваш вопрос ответа не предполагает, вы и сами его знаете. «Знаю» — подумал Есенин, — «знаю, что ты с этой сволочью теперь вяжешься. И я вяжусь». — Останетесь? — для верности переспросил Владимир. — А у меня выбор есть? — Тогда я принесу вам отужинать сюда. — Не надо, сам выйду. Я не боюсь его. — Никто про это и не говорит, но вы на ногах-то не стоите. Сергей молчал, голова у него кружилась, но сдаваться без боя Беспалову даже в тех моментах, где борьбы не было, он не собирался. Встал, попробовал перенести вес на подвёрнутую ногу — терпимо. Пригладил волосы и похромал на кухню. Владимир только плечами пожал и направился за ним. Хочет отужинать за одним столом с чекистом — пусть, только бы не свалился. Роман Олегович что-то писал, Есенин прошёл мимо, сел за стол, уставился нехорошим взглядом. — Картошка в печке, чайник у неё, тарелки в шкафу надо мной, — не поднимая головы сориентировал Беспалов. Маяковский решил не накалять ситуацию и просто накрыть на стол. — Кляузу на меня снова пишете? — не удержался Есенин, следя за сухой рукой с механическим пером. Он так и горел праведным страшным гневом, который выплёскивался из него с каждым сказанным словом. Роман Олегович это тоже видел и понимал, потому только вздохнул, отложил перо, воззрился на него совершенно без интереса. — Теперь я понимаю, Сергей, почему у вас так много разводных штампов в документе… — Правда, Роман? — Конечно. Не должен мужчина быть болтливее бабы, неправильно это как-то. Есенин скрипнул зубами, перед ним легла тарелка с картошкой, сдобренная маслом, и стакан чаю. — Вы будете, Роман Олегович? — спросил у него Маяковский, поставив тарелку для себя. — Нет, спасибо, закончить надо, — покачал головой Беспалов, взяв механическое перо. Есть пришлось в напряжённой тишине. Есенин бросал косые взгляды на Романа Олеговича, Роман Олегович работал, а Маяковский начал понимать Осипа, который чаще всего отстраненно сидел на кухоньке при выяснении отношений. Кусок в горло не лез, но надо было его протолкнуть, чтоб с голоду потом не пухнуть. Шутка ли это весь день без крошки хлеба во рту провести? — Баню вам предложить пока не могу, в ней сейчас вещи Тита, как только разберёмся с ними — растоплю, — сказал Беспалов, когда тарелка Маяковского опустела. — Ещё не придумали, куда продать все его пожитки? — встрял Есенин, за что уже Владимир захотел дать ему ложкой в лоб. Что за натура лезть в петлю быстрее, чем палач её завяжет? — Завтра, когда пойдете по домам — не говорите с жителями слишком долго. Ни об их прошлом, ни об их судьбе. Ясно? Владимир кивнул, а Сергей, не найдя как сострить — многозначительно засопел. Убрав тарелки в ближайший тазик, Владимир поднялся, допил чай, проследил взглядом, как горделиво прошёл в комнату Есенин, и выдохнул. Ну, драки за едой не случилось, и то хорошо, только разговор тоже не завязался. Стоило Маяковскому направиться к комнате, как Беспалов окликнул: — Владимир, следите за этим… бедовым. Я его от пули отведу, но это не значит, что он не упадет и не утопится самостоятельно в луже. Маяковский кивнул, ему было хорошо известно, каким может быть Сергей. Безбашенный, резкий, идейный. Он пылал так, как может пылать только истинный гений. — Да… — невпопад ответил Владимир, уже совершенно забывший про существование Романа Олеговича. В голове его был только полупридуманный образ недоступного, богоподобного Сергея Есенина. Зайдя в отведённую им комнату, Маяковский обнаружил его уже спящим на кровати. Откинув покрывало и положив под голову одну из подушек, Есенин лежал по-детски поджав колени, и Маяковскому оставалось только любоваться на серые носки. Спать было негде, а чекист за стеной — Есенина видно не волновал. Сняв с себя рубашку и брюки, Владимир осторожно и тихо попытался перебраться через Сергея, чтоб улечься к стенке. Кровать была жутко скрипучей, неудобной и будто сделанной для пыток. Проваливаясь в середине, она так и норовила сблизить два тела. Верно вот, что называли супружеским ложем деревенские жители. Ложась к самой стенке, Маяковский почувствовал от нее приятный печной жар. Укрывшись одеялом, Владимир возвёл взгляд к потолку, нервно потёр щёки и вдруг различил тихий оклик. — Володя… — Да? — Вы можете меня снова поцеловать?