Вечно горящие огни

Комната погружается в полу мрак, которую рассеивает лишь лампа, стоящая на тумбочке и чужие зелёные глаза. Фран лежит с книгой, тяжело вздыхая, поправляя съехавшие на нос очки и бросая быстрый взгляд на Эбардо, который лежит на его груди, с интересом смотря в его глаза. Эбардо явно хочет что-то спросить или сказать ему, потому что просто так молчать, а не говорить как неугомонная птичка он не будет. Тем более это явно что-то важное, что уже заставляет напрячься и ощутимо занервничать, ибо угадать, что на уме Эбардо — задачка не из лёгких, если и вовсе не невозможная, поэтому приходится отложить книгу в сторону и снять очки. — Что ты уже хочешь? — спрашивает Фран, приподнимаясь на локтях, дабы упереться спиной в изголовье кровати. Эбардо приподнимается и смотрит Сан-Франу в глаза. Он и сам не верит, что собирается спрашивать об этом, даже просить. Десять лет назад это бы показалось ему абсурдом, лишь одной из бесконечных шуток, которыми он обычно смущает эльфа, но сейчас всё изменилось, даже как-то слишком резко и бесповоротно. Такие мысли голову посещают всё чаще пусть и кажутся иногда какими-то странными и чужеродными. Ведь обычно к такому важному и судьбоносному решению существа проходят через сто лет проживания вместе. Они готовятся морально и физически, дабы свыкнуться с мыслью, что они готовы и стоит пойти на этот риск и отчаянный шаг, шагнуть в бездну чужого внутреннего мира, ради достижения этих чистых непорочных чувств. Эбардо никогда не верил, да и сейчас слабо верит в то, что это когда-нибудь сбудется и всё пройдёт гладко, без каких-либо проблем, которые выбьют почву из-под ног и навсегда разрушат всё его мнение о партнёре за короткий миг, сделав настолько больно, что оправиться от столь сильного удара будет невозможно. Однако сейчас хочется попробовать, ступить на территорию, которая казалась до этого запретной именно с Франом, только и только с ним одним. — Господин Сан-Фран, что вы думаете о том, что нам стоит завести ребёнка? — с лёгким оттенком стыда и смущения спрашивает Эбардо, отводя глаза в сторону и чувствуя, как щёки предательски краснеют. Сан-Фран теряет дар речи. Казалось бесконечный и неиссякаемый словарный запас резко падает до нуля, а изо рта вырываются только обрывки звуков и слов, пока лицо горит, а сердце заинтересованно ударяется о рёбра так резко и сильно, что дыхание спирает. Фран пытается найти в чужих глазах намёк на шутку или насмешку, но лицо Эбардо приобретает слишком уверенные и серьёзные черты, чтобы всё это просто оказалось очередными словами на ветер, для того чтобы через пару секунд громко рассмеяться от его неловкости и того, что Фран действительно поверил и повёлся на его очередную ничего незначащую шутку. — Эбардо, ты сейчас серьёзно это спрашиваешь или шутишь? Ибо если это шутка, то крайне несмешная! — говорит Сан-Фран, всё ещё пребывая в шоке. Эбардо скрещивает руки на груди и смотрит с нотками злости на Франа и то, что тот не воспринимает его слова всерьёз, пусть сам парень и виноват в этом, ибо не стоило так часто шутить с эльфом, а то вечно видит в его словах двойное дно и завуалированный способ засмущать и вогнать в краску. Пусть это в большинстве своём и является правдой, но всё же Эбардо бывает серьёзным, сколько бы существ не утверждало обратное, особенно сейчас. Парень уже начинает от чужого пристального взгляда чувствовать себя ещё более неловко и некомфортно и даже немного жалеет о заданном вопросе, который теперь не получится даже перевести в шутку, да и не хочется. Однако Эбардо собирается с силами, тяжело выдыхает и, сжав края майки, уверенно и чётко говорит: — Господин Сан-Фран, я сейчас серьёзен, как никогда! Это не чистый интерес и любопытство. Это самые что ни на есть чистые чувства и желания. Они не навязаны мне ни обществом, ни другими существами, ни вызванными секундными импульсивными эмоциями, — говорит Эбардо, приложив руку к груди, до сих пор не веря, что произносит столь серьёзную клятву сейчас. — Поэтому я прошу вас, господин Сан-Фран, серьёзно обдумать мои слова. Эльф усаживает Эбардо рядом с собой, подтягивает к себе колени и утыкается в них головой. Мозг отказывается работать как следует, система перегревается до предела, а собственные глаза бегают из стороны в сторону. В груди рождается паника, сердце начинается биться в истерике о рёбра, пока дыхание прерывается, а тело бьёт дрожь. Он знал, что когда-нибудь этот разговор настигнет, встанет остро на ребро, упадёт на его плечи, придавив своим весом, ведь сколько не пытайся к этому подготовится всё равно к этому никогда не будешь готов в полной мере, чтобы безэмоционально перенести всё происходящее вокруг и спокойно ответить. Сан-Франу просто страшно даже представлять себя в роли родителя. Он боится отступить, ошибиться, сломать своего ребёнка так же как его когда-то сломали родители, для которых он был функцией, предметом для того, чтобы показать обществу, какой он успешный и то, что они родители, они смогли удостоиться этого звания. Хотя иногда Франу казалось, что испытание, пройденное ими, не дотягивало даже до среднего уровня, ибо их миры были идентично ужасными и смириться с похожим монстром гораздо проще, чем с совершенно другим. Эбардо с тревогой смотрит на Франческо, на то как подрагивают чужие плечи и осторожно начинает поглаживать его по спине, боясь, что тот с секунды на секунду провалиться в бездну собственных страхов, истерики и паники, что огромная чёрная волна захлестнёт с головой, заставит задыхаться под своей толщей и большим количеством соли, которая забивает и оседает на лёгких в виде камней. Эбардо осторожно трясёт Франа за плечо до того момента пока тот не поднимет на него глаза и раскидывает руки в разные стороны, как бы показывая, что здесь он может показывать и проявлять свои слабости, что всё хорошо, что он рядом. Фран пытается сфокусировать свой испуганный взгляд на Эбардо несколько секунд, прежде чем обессиленно упасть вперёд в чужие объятья, с силой сжав ткань одежды, ища в ней спасение и дрожа всем телом, когда его начинают осторожно и нежно гладить по спине. Эльф был просто не готов к таким вопросам, не ждал, да и не мог в принципе ожидать. Казалось до этого мгновения, что впереди у него столько времени, что они ещё успеют пожить и насладиться пьянящей страстью вместе, насладиться обществом друг друга, но сейчас часы кажется действительно тикают. Кажется, что если не сейчас, то уже больше никогда, хотя времени до их условной старости всё так же невообразимо много. Даже зная, что тебя ждёт впереди ещё четыре века, довольно проблематично представить столь огромный отрезок времени в своей голове. И даже если всё хорошо сейчас, то какова гарантия, что всё будет хорошо в недалёком двадцатилетии? — Я рядом, всё хорошо. Я не говорил, что прямо здесь и сейчас. Дышите глубоко. Никто и никогда не будет вас к этому принуждать, — говорит Эбардо, гладя Франа по спине, пока тот не перестаёт дрожать в его руках и ощутимо расслабляется, обмякая и полноценно ложась на него. — Что вас пугает? — ласково интересуется Эбардо, смотря уже в более спокойные глаза. — Я боюсь большой ответственности, того что могу стать как мои родители, что причиню лишь боль, как было с тобой. Сколько раз я тебя отталкивал? Сколько раз делал тебе больно, жестоко растаптывая твои чувства? И разве в этой ситуации будет по-другому?! — восклицает Франческо, хватаясь за голову, зажмуривая глаза от ужаса, что может творится в недалёком будущем, пока его взгляд вновь начинает нервно бегать по комнате. — Тш-тш, всё хорошо. Всё будет хорошо. Вы не можете утверждать наверняка о том, что произойдёт в недалёком будущем. Вы не раз ошибались в своих мыслях о моём отношении, о наших с вами отношениях и дальнейшей жизни, так почему в этот раз должно быть иначе? Эбардо прижимает эльфа к себе, не понимая откуда в нём столько страха и нерешённых внутренних конфликтов. Психолог по ощущениям ему будто не помогает, хотя возможно сам Сан-Фран давно забросил занятия, ошибочно полагая, что всё наладится само собой, но тот вновь ошибся. В любом случае сейчас первостепенной задачей Эбардо является: успокоить, поддержать и помочь принять ту часть себя, которая так этого отчаянно хочет, которая не раз заставляла самого Сан-Франа размышлять в слух о детях и о их дальнейшей жизни вместе. Пусть тот почти сразу замолкал, краснел и отводил глаза в сторону, когда Эбардо присоединялся к разговору, находя такие разговоры с ним чересчур неловкими и неправильными, так как вроде не имел никакого права расписывать чужую жизнь и дальнейшую судьбу на столь большой срок. — Я хочу ошибаться. Ты даже не представляешь, насколько сильно. Однако всё равно я не могу унять тревогу. Такие решения так просто не принимаются! Надо подготовится, составить план, подобрать имя, всё ку- Фран не успевает договорить, так как его губы мягко сминают, что заставляет глаза прикрыться от наслаждения, от привкуса лайма и мяты. Эльф опускает уши вниз, чувствуя, как в его волосы зарываются, и закидывает руки на плечи Эбардо, смыкая пальцы в замок на шее. Эбардо проводит языком по чужим сухим губам, смачивая их и безмолвно прося впустить его, что эльф и делает приоткрывая рот. Сан-Фран чувствует, как от чужих напористых действий мысли и паника отходит на второй план, заменяясь сильным жаром и огнём в груди, который с каждой секундой горит всё ярче, задевая своими языками пламени кожу изнутри. Франческо позволяет себе растворится в этом приятном мгновения, где с ним играют и дразнят, заводя в безумный и жаркий танец, из-за чего лёгкие спирает — и дышать становится труднее с каждой секундой. Эбардо отстраняется от чуть припухлых, но столь желанных губ, на которых долго не задерживается гигиеническая помада, которые не успевают иногда заживать, из-за появления новых ранок и которые почти всегда сухие по этим двум причинам. Ниточка слюны тянется между ними и почти сразу обрывается, пока Сан-Фран тяжело дышит от жара внутри и смотрит влюблённым взглядом в глаза напротив, чувствуя спокойствие и умиротворение, смотря в этот столь яркий и нахальный зелёный изумруд. Все тревоги и страхи от одного взгляда вновь прячутся в самый глухой угол сознания, превращаясь лишь в маленькое и незначительное пятнышко, которое в отличие от гигантской грозовой чёрной тучи не несёт угрозы. Эбардо мягко примыкает к шее, нежно её кусая и зализывая укусы, иногда проходя по метке, пока Фран прижимается ближе к чужому телу, буквально впитывая в себя чужое тепло и вдыхая запах лайма и льда, который для него представляют будто весь мир. Однако Фран совершенно не против дышать этим воздухом вечно, вновь и вновь в нём утопать, пока на тело накатывает волна смущения. Эбардо вновь блестит своими глазами, нежно целуя чужие пальцы, медленно спускаясь вниз к ладони, на запястье, а затем плавно возвращаясь обратно, обдавая горячим дыханием подушечки пальцев, которые сильнее всего ощущают жар от чужих губ. Уши стыдливо опускаются вниз от тихих волн тепла и удовольствия, которые накрывают его сердце, омывая его. Фран стыдливо поворачивает голову в противоположную сторону, прикрыв второй рукой рот, и зажмуривается от удовольствия и одновременно неправильности происходящего. — Что ты делаешь? — вновь задаёт этот вопрос Фран, не понимая, почему с ним так нежничают. — Для этого процесса вас надо максимально расслабить, чтобы погружение прошло безболезненно. Да и вам просто хочу сделать приятно. Отбросьте хоть раз все планы и позвольте себе расслабиться, не планируя каждую свою секунду на годы вперёд. Просто глубоко дышите, закройте глаза и доверьтесь мне, — шепчет Эбардо, начиная легонько массировать чужие плечи, и касается своим лбом его. Чужой голос похож на тёплое парное молоко с ирисками, которое медленно льётся в его уши, а затем разливается по телу, принося с собой умиротворение и спокойствие с чувством безопасности, нужности и такой важной в данный момент любви. Фран расслабляется в чужих руках, вновь отдавая и доверяя всего себя существу напротив, прикрывая глаза и касаясь лба Эбардо, чуть приподнимая голову, на секунду приоткрывая глаза, дабы посмотреть в спокойные и умиротворённые черты лица. Однако Сан-Фран явно не ожидал столкнуться с крайне заинтересованным наполненным нежностью зелёным взглядом настолько близко, из-за чего щёки вспыхивают красным, а глаза резко зажмуриваются, из-за чего со стороны слышится тихий смешок и чувствует, как на нём специально или всё же случайно ёрзают, из-за чего тяжело выдыхает, обдавая лицо Эбардо своим горячим дыханием. — Дышите глубоко и слушайте только мой голос. Постарайтесь максимально расслабиться, — тихо говорит, даже скорее шепчет, Эбардо у чужих губ. — Я рядом и буду рядом с вами на протяжении всего этого времени, так что бояться не стоит. Однако если станет страшно, то можете сжать мою руку или представить море, как оно бьётся о скалы и омывает берег, превращаясь в солёную пену. Насчёт три вы уснете, ясно? Фран лишь сдержанно кивает, чувствуя, что его подводят к краю пропасти, с которого от малейшего движения сыпятся вниз маленькие камни и кусочки земли. Сан-Фран вновь смотрит в эту бездну, внимательно всматривается во тьму, что резко распахивает свои глаза чистого белого снега, излучающие слабое свечение, что заставляет дёрнутся от страха и заставить панику зашевелиться в голове, вместе с опарышами. Эльф с силой сжимает чужие пальцы, на что их сжимают несколько раз в ответ, давая понять, что он рядом, всё будет хорошо, главное расслабиться и довериться ему. — Раз, — шепчет Эбардо, когда чувствует, как пальцы расслабились, а хватка на руке ослабела. Сан-Фран чувствует, как на тело навалилась усталость, как сознание поглощает лёгкая дымка тумана, а веки становятся тяжёлыми. Собственные ресницы чуть подрагивают от попыток сомкнуть веки ещё сильнее, где в темноте под ними танцуют мошки и цветные пятна, сталкивающиеся между собой и тающие почти сразу. — Два, — шепчет Эбардо, придвинувшись чуть ближе к чужому уху, которое рефлекторно опустилось вниз от стыда и такого взаимодействия. Эбардо приоткрывает глаза, видя, как чужая грудная клетка начинает ходить медленнее, пальцы сами собой выскальзывают и падают на тёмно-зелёное покрывало, а губы чуть приоткрываются. В таком состоянии Фран выглядит по-особенному умиротворённо, расслабленно и мило, из-за чего Эбардо не упускает момент едва ощутимо коснуться чужих губ и заправить некоторые прядки за чужое ухо, которое почувствовав прикосновение, начинает мило подёргиваться, а его обладатель краснеет, протягивая руки вперёд, дабы прижать к себе самого Эбардо или подушку. Так он всегда делает во сне, видимо, чтобы в полной мере прочувствовать чужое тепло и почувствовать себя нужным, что кто-то рядом. — Три, — шепчет Эбардо, начиная через пару секунд слышать тихое посапывание, а затем прикоснувшись рукой к месту, где у эльфа медленно стучит сердце, и добавляет: — Duetoro couse ve. Эбардо пытается сосредоточится на связи, которая протягивается между ними, словно тонкая белая нитка, готовая разорваться в любую секунду от неудачного шага и балансировки на грани. Эта связь, если верить книгам, почти никогда не бывает тёплой сладкой и спокойной, однако даже Эбардо не ожидал погрузиться буквально в ледяную воду с головой, от которой все мышцы сводит судорога. До этого чужие проблемы казались решёнными почти полностью, но сейчас Эбардо начинает сомневаться, осматривая со всех сторон стены и двери с воспоминаниями, покрытые толстой коркой льда, потолки, откуда крупными каплями стекает слизь, которая разбивается об пол на тысячи других капель и где от рта идут клубы белого пара, которые затем сливаются с самим пространством, превращаясь в кристаллы льда, которые с характерным звуком падают на пол, рассыпаясь, словно бисер, и отбиваются эхом от стен вместе с шагами, каждый из которых даётся с большим трудом. — М-да, что я вообще ожидал от Сан-Франа? — нервно усмехаясь, спрашивает самого себя Эбардо. Хотя сам он и так знает, что хотел увидеть: хотя бы немного оттаявшие стены, почти полное отсутствие слизи, которая обозначает копящееся внутри эмоции, которые никто не выплёскивает. А они скапливаются внутри, оседают на стенках разума, пока окончательно не затопят всё пространство, заставив захлебнуться под этой толщей, задохнуться, ощутить всю безвыходность данной ситуации, а затем впасть в состояние истерики. Эбардо пугает окружение, напрямую говорящее о том, что работа с психиатром и время не лечит, не помогает, а делает явно хуже, если до этого не было всё в разы плачевнее и страшнее. Утверждать о втором, всё равно что указывать на одну из миллиарда звёзд пальцем без бинокля и утверждать, что она та самая и единственная, однако от таких мыслей всё равно легче не становится, пока Эбардо продолжает идти, пытаясь открыть множество дверей, которые лишь ранят руки своими ледяными шипами, заставляя кровь упасть на пол и окрасить шипы в ярко-розовый цвет. Коридоры петляют между собой, а пространство всё не заканчивается, лишь превращается в абстрактную картину, состоящую из стен и коридоров ведущих в никуда, бетонных колонн, уходящих в высоту и теряющихся в белом свете. Полы представляют собой ломанные линии и прямоугольники, которые соединяются между собой, пока в воздух поднимаются цветные полупрозрачные сферы, которые плавно и медленно летят по воздуху, сталкиваясь между собой и сливаясь в кляксы, которые затем распадались на сотни других сфер в процессе, которые дрейфуют затем по воздуху. Каждая частичка кажется живой и выполняющей свою функцию, несмотря на всеобъемлющий хаос, которым сполна пропиталось это место и стало единым с этим ёмким словом. Эбардо даже не знал, чего ожидал и хотел от душевной составляющей и сознания творца, который спокойно годами топил себя в бессмысленных загонах, мгновениях самокопания и чувстве вины за всё и сразу. Что он собственно хотел от эльфа, чьи сценарии рвались и переписывались на ходу, а глаза каждый раз судорожно бегали по тексту, пытаясь найти там ту самую нить, за которую стоило только потянуть и картина расползётся, из-за чего среди ночи часто сонный Эбардо поднимал голову, неловко потирая глаза, сразу видя яркий свет лампы на столе и Франа, который уставший, взявшись за голову, всё переписывал, из-за чего приходилось вставать, обнимать его мягко и нежно со спины, а потом класть на кровать рядом с собой обнимая. Эбардо нравились такие мгновения. Было в них что-то особенное и по-своему интимно-личное, о чём даже он не хотел распространяться, желая всё оставить в тайне, оставить данные подробности и небольшие секреты только между ними, дабы не нарушить ненароком весь сакральный смысл таких внеплановых мгновений ужаса и страха, любви и нежности, горести и печали. Эбардо не считает ни одно из этих воспоминаний и мгновений ненужным и хранит каждое из них с теплотой за специальной дверью, окрашенной в пыльно-розовый цвет, у Сан-Франа же эти мгновения находятся в пузырях, дрейфующих в прострации. Они сталкиваются, соединяются, разбиваются и изображают его растерянность среди этого буйства чувств и непонимания, куда ему идти и двигаться дальше. В ушах стоит оглушающий звон, что заставляет с силой сжать уши и при этом идти дальше вперёд, продвигаясь всё дальше и дальше к чужим страхам, проблемам и боли, чувствуя, как температура с каждым метром опускается всё ниже, а пол под ногами не выравнивается становясь лишь плоской белой и бесконечной поверхностью, с большим количеством путей и вариантов, куда Эбардо может отправиться, однако собственное сердце ведёт его чётко и неумолимо вперёд, заставляя забыть и о звоне в ушах, и о болезненном прокалывании в подушечках пальцев, покрасневших от холода, и о холоде, что сковывал тело, словно тяжёлое одеяло. Вскоре перед Эбардо буквально вырастает дверь, отличающаяся от других своей тёмно-фиолетовой окраской, близкой даже к чёрному, которая опоясана железными ледяными цепями, которые Эбардо дёргает руками, слыша характерный звон и лязг с хрустом льда, когда корка трескается от взаимодействия с ними. Эбардо слышит, как собственное сердце выбивает нервный ритм из грудной клетки, пока мозг кричит о том, что это не стоит делать, но отступать уже поздно. Эбардо поудобнее берётся за звенья и несколько раз дёргает их на пробу, дабы проверить, насколько они хорошо скреплены и насколько велика вероятность разорвать и сломать. Из-за холода они стали довольно хрупкими, кое-где истончились, что облегчает задачу, поэтому Эбардо оттягивает их к полу, придавливает ногой и наматывает на руки, чувствуя сильное и слегка болезненное давление на них, как куски льда впиваются мягкую плоть, разрезая её и пуская кровь, которая полноценно стекает на пол. Эбардо стискивает от боли зубы и резко дёргает цепи, заставляя лёд ещё сильнее впиться в подушечки пальцев и ладонь. Парень слышит лязг, хруст и звон, продолжая дёргать цепь, пока звенья не рвутся, железная крошка не сыпется на пол, а в его руках не остаются лишь две половинки одного целого, которые ослабшие пальцы выпускают и заставляют упасть на пол. На подгибающихся ногах от резко навалившейся слабости Эбардо чуть ли не падает на дверь, сочувствуя Франу, который сейчас наверное себя чувствует ещё хуже в данном месте, в его голове, слушая о том, как он кричит от боли, которая его разрывала внутри при очередном предательстве партнёра, когда в его адрес и лицо летели оскорбления, букеты с шипами, подарки или просто чужая рука. Каждый раз Эбардо чувствовал себя в эти мгновения опустошённым, ужасно глупым и жалким, где ему только и оставалось, что дрожать от слёз и криков с просьбами вернуться, не бросать и клясться в том, что он измениться ради него. Однако его сердце лишь растаптывали, разбивали на тысячу мелких осколков, наплевав на чувства, переживания и эмоции, которые он может испытать в следующие мгновения. На него смотрели как на мусор, бесчувственную куклу, игрушку, с которой можно поиграть, а затем выбросить, но никак не человека. И Эбардо тогда просто устал. Устал пытаться измениться ради кого-то, устал притворяться кем-то другим, в итоге теряя нить своей личности, поэтому самостоятельно стал разбивать чужие чувства, боясь привязаться, боясь, что на него вновь накинут поводок, который затянут потуже, что сам и не заметил, как вновь полюбил. Эбардо не заметил, как сердце начало любить, не желая терять это существо навсегда, не заметил, как в лёгкие вновь забились цветы и бабочки, не заметил, как позволил себе привязаться то, чего до этого боялся больше Чумы. Однако сейчас ни о чём не жалеет и счастлив. Но в душе всё равно эта рана явно открыта и скрывается за дверью, которую Франу предстоит открыть, однако эльф справиться. Почему-то Эбардо в этом уверен, хотя как таковых поводов для этой самой уверенности и нет. Эбардо тяжело вздыхает, боясь неизвестности, что поджидает его, но поздно уже останавливаться, оставлять за спиной настолько большое количество пройденных этапов, дверей, метров и страхов, что воют, создавая тем самым этот гул и звон, который может полноценно свести с ума, если в него вслушиваться, вычленять из этого сплошного шума отдельные обрывки фраз и слов: «Хватит!», «Мне страшно!», «Больно!», «Пожалуйста, остановись!». Хочется закрыть уши и отключить мозг, чтобы не понимать смысл этих фраз, слов, букв и звуков, поэтому Эбардо наваливается всем своим телом на дверь и еле сдвигает её с места. Эбардо кое-как протискивается в щель и идёт средь непроглядной тьмы и пустоты, где стоит гробовая тишина и где стоит могильный холод, пробирающий всё тело и заставляющий пробежать мурашки по всему телу и нервно потереть предплечья в попытках сохранить стремительно ускользающее из пальцев тепло. Впереди виднеются слабые проблески света, но Эбардо точно не был готов увидеть нечто подобное, пугающее, раздирающие душу на части, разрывающие горстями, превращающее в куски плоти и лоскуты кожи. Со стен, потолка капала чёрная мерзкая слизь, а в середине всего этого сидит Фран его лицо абсолютно безэмоционально, пока слизь стекает по лицу, пока нож изрезает собственные руки, превращая в кровавое месиво и что-то отдалённо напоминающее эту часть тела. Больше всего пугает взгляд. Он слишком пустой серый без проблеска надежды. Он лишь выражает отчаяние и безысходность. Когда эльф поднимает глаза на Эбардо его пальцы выпускают нож, заставляя его утонуть в этой бурлящей жиже, которая продолжает стекать с потолка. Фран поднимает изрезанные руки вверх и с силой ударяет по этой чёрной гадости, заставляя тысячи мелких капель разлететься по-этому пространству, испачкав идеальную поверхность светлого пола, который будто светится. Эбардо боязливо ступает в это чёрное озеро по колено, протягивая собственную руку вперёд, следя за реакцией Франческо, который успокаивается и замирает на месте, словно статуя, только зрачки двигаются, дабы уловить малейшее движение со стороны, из-за чего даже Эбардо становится некомфортно — и руки начинают предательски подрагивать, пока кончики пальцев погружаются в чужие волосы. По ощущениям они не те мягкие и шелковистые, а жёсткие и колючие, словно солома, но Эбардо не отстраняется, не одёргивает руку, словно его больно ужалила медуза. Он сидит смирно, с тревогой смотря в чужие глаза, пока чёрные, как смоль, слёзы стекают по его щекам, оставляя за собой такие же тёмные дорожки, вместе с пузырящейся кожей, которая отходит от его лица. — Что с тобой?! — с тревогой спрашивает Эбардо, невольно с силой сжимая чужие плечи. — Тебе действительно есть до этого дело? Тебе действительно не плевать, потому что меня любишь или потому что я в какой-то момент могу прийти в негодность?! Могу растерять всю свою красоту, могу отказывать в близости, могу просто-напросто нуждаться в любви! — кричит на него Фран, пытаясь оттолкнуть парня, но Эбардо лишь прижимается ближе. — Я всегда буду рядом, чтобы не случилось, чтобы не произошло и каким бы вы не были, — шепчет Эбардо, начиная гладить подрагивающее в своих руках тело по спине, чувствуя отчаянную хватку на одежде. В голову начинают плавно перетекать воспоминания о всех страданиях и боли, что пережил эльф, находясь в том или ином промежутке времени. По щекам Эбардо тоже начинают течь слёзы, а сам он с силой зажмуривается, прижимая Франа ближе к себе, не вынося уже звон посуды с глухими звуками от ударов, вида количества крови, криков, жестоких слов, хруста костей и криков о том, чтобы эти люди остановились и прекратили делать больно, прекратили добивать убитое внутри существо, перестали мучать его и просто добили, раз настолько ненавидят. Эбардо не понимает, за что с Сан-Франом так поступали, зачем и почему, если в таком возрасте он не мог ничего сделать, он только познавал себя, познавал мир, который крайне жестоко с ним обошёлся, проткнув ножом грудь насквозь, что заставляло лишь падать от безысходности и тихо плакать в подушку, с силой сжимая одеяло, дабы почувствовать себя в безопасности и стало на душе немного легче и спокойнее. В этих воспоминаниях не было ничего хорошего, ничего радостного, ничего, что могло бы подарить надежду на дальнейший счастливый исход, даже настоящее было окрашено для Франа в градацию, состоящую лишь из красноречивых серых оттенков, однако Эбардо не хочет, чтобы Фран и дальше продолжал его от себя отталкивать в своём сером холодном внутреннем мире. — Какой же вы всё-таки упёртый и глупый. Я всегда люблю, любил и всегда буду любить вас, всё приму и прошу, если надо, буду всегда рядом, только вопрос позволите ли вы? Фран отстраняется и смотрит в чужие глаза довольно продолжительное время, не отводя свой стеклянный взгляд от глаз Эбардо, которые искрятся надеждой и тихой мольбой. Там нет места громким словам о том, что он сделает больно или о том, что врёт, дабы получить желаемое. Там лишь пылает на дне яркий свет, который вселяет надежду и заставляет слабо улыбнуться. Фран берёт руку Эбардо, прикладывает к своей груди, на место где должно биться сердце, но там находится лишь дыра, в которую погружается рука парня, на лице которого на секунду мелькает страх, пока пальцы на автомате не сжимают нечто обжигающе круглое и пульсирующее. Парень достаёт руку, а пальцы сжимают светящуюся белую сферу, чей свет ползёт по сети из вен и чьи светлые нити цепляются за его кожу, словно раскалённые железные крючья. Эбардо смотрит на то, как она ливитирует, прежде чем на последок обнять Франа и сказать: — Мне пора. Ещё увидимся. — Надеюсь, что нет, — отвечает Фран, грустно улыбаясь и хлопая в ладоши, из-за чего всё озаряет яркий свет. Эбардо выныривает из этого омута, жадно хватая ртом воздух и пытаясь прийти в себя. Всё тело стонет и ноет, каждое движение отдаётся саднящей болью. Голова кажется неимоверно тяжёлой, а перед глазами простирается пелена тумана, пока правая рука горит огнём. Каждый вздох отдаётся неимоверным болезненным жгучим жаром в груди. Вскоре взгляд проясняется — и Эбардо смотрит на то, как тысячи зелёных и фиолетовых искр соединяются вместе, кружатся в сумасшедшем танце, сталкиваются между собой, образуя огненный фонтан, который в виде маленьких кристалликов рассыпается по воздуху, сливаясь с пространством и становясь с ним единым целым. Весь этот вихрь превращается в белую сферу, от который исходит самый настоящий, ни с чем несравнимый жар. Неожиданно вспыхивает яркое пламя, которое своими языками в какой-то момент достаёт до потолка, прежде чем плавно и медленно погаснуть, обнажая перед его взглядом хрупкую и новую жизнь, которую сам Фран осторожно берёт на руки. Эбардо даже упустил из вида, тот момент, когда Фран очнулся, да и тот момент, когда он укутал ребёнка в полотенце тоже. Эльф улыбается, пока по его щекам текут слёзы, которые мешают получше рассмотреть внешность ребёнка, который открыл глазки четверть которых была каряя, а остальная часть фиолетовая и звонко смеялся, протянув ручки к прядям белых волос, которые покачиваются из стороны в сторону. — Почему вы плачете? — спрашивает Эбардо, нежно убирая с чужих щёк слёзы и с беспокойством смотря в чужие глаза. — Я-я просто с-счастлив, — говорит Сан-Фран, чувствуя, как его требовательно за волосы тянут вниз. Он поворачивается и заостряет внимание на ушах, которые были чуть опущены и с более плавными чертами, чем у него, что указывало на то, что перед ним лежит девочка. До сих пор не верилось, что это именно их ребёнок, что они действительно смогли пройти это испытание их чувств на прочность не шелохнувшись и сейчас на его руках именно его ребёнок, его дочь. Фран не может перестать улыбаться, пока сердце в груди быстро бьётся, наполняясь теплом и счастьем, из-за чего все остальные мысли и проблемы отходят на второй план. Для него есть только его дочь, которая радостно смеётся, смотря на него и на Эбардо, который притягивает его за талию к себе и кладёт голову на плечо, дабы показать Франу, что он рядом. Эбардо осторожно гладит Франа по рукам, шее и талии и целует в щёку, прежде чем начать осыпать чужое лицо беспорядочными поцелуями, дабы показать всю свою радость в данный момент времени. — Как же я вас люблю, — шепчет Эбардо, уже ощутимее прижимая эльфа к себе. — Я тебя тоже очень люблю. Ты даже не представляешь насколько, — говорит Фран, оставляя на чужих губах лёгкий поцелуй, отдающий привкусом кофе, корицы и ванили. Эбардо хочет углубить поцелуй, притянуть Франа ближе, глубоко вдохнуть исходящий от эльфа насыщенный запах холодной малины и фиалок. Эбардо хочет зарыться в его волосы или просто повалить Франа на кровать, дабы прижаться к нему всем своим телом, впитывая таким образом всё тепло, чувствуя, как проваливается в сладкую дрёму. Однако поцелуй быстро прерывают и отстраняются, оставив на губах лишь призрачное тепло и приятное покалывание. Ресницы Франа чуть подрагивают, прежде чем он открывает глаза и, улыбаясь, смотрит на растерянное лицо Эбардо, который не понимает, зачем эльф прервал столь приятный и тёплый для них миг, на что эльф указывает глазами на девочку у него на руках, как бы намекая, что не время, что всё будет потом. — Как назовём её? — спрашивает Сан-Фран, вновь жмурясь от того, что его волосы хватают руками и дёргают на себя. — Сложные вопросы задаёте, господин Сан-Фран. В этом вопросе я вашей фантазии больше доверяю. Как-никак я из имён знаю только Ксения и Евангелина, — говорит Эбардо, неловко почёсывая затылок. — М-да, с фантазией ты явно не дружишь в этом плане. Может Роузи или Эсми? — обращается Фран скорее к самому себе, нежели кому-то конкретному, но девочка всё равно недовольно хмурится. — Агата? Виолетта? Или Виола! Да, Виола. Тебе нравится? Виола радостно улыбается и хлопает в ладоши, выпустив из рук пряди его светлых волос. В её глазах будто сверкают две огромные звёзды, а на дне плещется яркий свет, который заставляет зажмуриться. А от одного этого вида сердце Франа готовится выпрыгнуть из груди от счастья. — Жалеете о чём-нибудь? — спрашивает Эбардо тихо и осторожно, начиная тереться о чужую шею. Он не знает, когда настигает этот момент познания, что ты хочешь отдать этому существу всё, одарить его любовью и защищать как минимум вечность от всех невзгод и неприятностей, но сейчас эльф испытывает нечто подобное. Фран хочет сделать её счастливой, хочет подарить Виоле именно то пропущенное счастливое детство, которого не было у него, хочет защитить именно от того самого коренного перелома, который сломал его и частично задел Эбардо. Франческо просто хочет защитить её от самой страшной жёсткости внешнего мира, с которой ему пришлось столкнуться в самом начале пути своей жизни поневоле, где твои родители и проводники во взрослую жизнь стали самым главным ночным кошмаром и самыми настоящими карателями. Не было планомерного входа и познания взрослой жизни, нет, его будто сразу бросили в ледяную воду, что жгла тело, медленно убивала душу, заставляла задыхаться и начинать медленно терять сознание. С первым ударом пришло осознание, со вторым пришла боль, а с десятым он, наконец, тогда понял своё положение. Эльф корит себя за то, что слишком поздно всё понял, что все годы молчал только из глупого давящего чувства обязанности на плечи и то, что не обратился за помощью. Хотя не только он, но и учителя, директор и школьный психолог. Молчали все до последнего дня его выпуска, до которого казалось он не доживёт. Ни доживёт даже не по вине родителей, а по своей собственной, когда руки уничтожались, а таблетки глотались пачками, чтобы, наконец, покончить со всем этим. Но каждый раз его откачивали, собственный организм выворачивал его наизнанку и приводил в сознания, боль лишь приносила временное спокойствие, а потом становилось лишь больнее. Больно от своей слабости и неспособности пережить это спокойно. Ведь все так живут, всем плохо, так почему он жалуется? Фран со временем понял почему: ему хотелось бороться, отстоять своё право на спокойное существование, хотелось прожить жизнь намного лучше, а не в окружении шприцов и бутылок. Сан-Фран не помнит, что его сломало окончательно, заставило прогнуться в позвоночнике и захрустеть, заставило буквально закричать от боли и упасть на землю бьясь в конвульсиях. Однако из эмоций у него осталось почти ничего, буквально базовая реакция на всё происходящие, где даже собственные эмоции приходилось буквально вырывать из недр своей груди и души. Франческо тогда казалось, что именно так выглядит смерть, что именно тогда он умер, прежде чем ожить. Любовь, даже скорее какая-то до боли отчаянная привязанность, возродила чувства из пепла. Ему впервые было настолько хорошо, именно тогда он почувствовал себя живым за столь долгое время, впервые почувствовал себя существом, достойным этого, а сердце само влюбилось и не хотело разлюблять, дабы не утонуть в чувствах и разочаровании. И сейчас он здесь. Стоит с ребёнком на руках, а сзади к нему прижимается любимый человек, так разве можно о чём-то сожалеть в такой ситуации? — Единственное, о чём я могу пожалеть на данный момент, так это о том, что не могу полюбить тебя дважды. Я умер и ожил, когда полюбил, когда понял, что кому-то нужен, поэтому я не хочу умирать, я хочу вновь ожить, — отвечает Фран, стыдливо опуская уши вниз и отводя глаза в сторону. — Всё ещё будете утверждать, что не являетесь романтиком? — спрашивает Эбардо, целуя эльфа в щёку и продолжая тереться о его шею. — Естественно. Я лишь оказываю тебе заботу и внимание, как и любое другое существо, которое испытывает платонические чувства, — говорит Сан-Фран, чувствуя, как на его шею закидываю руки и тянут на себя, любезно забирая у него Виолу. — Ваши оправдания перед самим собой, как всегда глупы до безобразия, но я сделаю вид, что поверил. А сейчас идёмте, хоть увидите, чем я занимался последний месяц, — говорит Эбардо, выходя из спальни, а за ним следом семенами Фран. У эльфа нет в голове абсолютно никаких предположений, чтобы это могло быть. Да и честно он не замечал, чтобы Эбардо в последний год занимался чем-то необычным, хотя утверждать на сто процентов даже сейчас он не может. Сан-Фран как всегда старается утонуть в бумагах с головой, будто в очередной раз пытаясь добиться состояниями смертельной усталости от всего и сразу, от которого его спасает Эбардо, за что на него Франческо в душе злиться, оставаясь при этом благодарным за проявленную заботу. Эбардо просто его берёт на руки, заранее укутывая в плед, из-за чего планы на побег сразу таят, как и желания сопротивляться, и его берут на руки, чтобы осторожно положить на кровать и прижаться к нему, невесомо проводя кончиком носа по задней части шеи. Поэтому особо никаких мыслей по-этому поводу и нет. Единственное, что приходит на ум так это то, что у Эбардо появилась новая престижная роль или он заказал себе очередной крайне занимательный костюм с множеством деталей, или ему выдали сценарий, на счёт, которого ему неймётся услышать рецензию от него. Эбардо тем временем вручает ему обратно Виолу, чтобы открыть дверь в комнату, которая для него уже довольно долгое время выполняла склад пыли и совершенно ненужного хлама, с которым давно пора было что-то сделать, только руки не доходили из-за количества работы и банального нежелания этим заниматься. Да и сам Фран её держал на замке, ибо довольно часто именно там он выплёскивал свои накопившиеся эмоции. Он мог благодаря хорошей звукоизоляции бить посуду, ломать и так поломанные вещи и разбивать руки в кровь, из-за чего на серых бетонных стенах оставались тёмные багровые пятна, которые даже отмыть не получалось. Именно там слёз было пролито больше всего, почему-то это для него выступало в роли того самого уголка, о котором никто не узнает, уголка где можно и даже нужно проявлять и выплёскивать наружу все подавленные эмоции: гнев, грусть, страх, злость, тревогу и панику. Всё это недоступно было для других, даже для Эбардо. Сан-Фран переживал эмоции, как умел, как мог, где чувствовал себя в безопасности и где единственным его слушателем были стены, потолок и гора разбитых вещей. Фран даже может вспомнить, с какой силой бросал хрустальные бокалы в стену, какие именно тарелки попадались ему под руку в порыве необоснованной ненависти к себе, помнит хруст костяшек от того, что ими нещадно били по стене, пока на них практически невозможно было смотреть. Он помнит всё слишком ярко, чтобы заходить туда вновь и смотреть на тот ужас, что там творился. Зрачки боязливо сужаются от собственных догадок, что ему хотят показать, о чём хотят спросить, что хотят буквально выпытать, чётко говоря, что без ответов не оставят в покое или ещё хуже затащат в постель. От последних мыслей его передёргивает, по телу пробегают мурашки, а зубы прикусывает нижнюю губу, дабы себя успокоить. В последнее время Франу тяжело испытывать какое-либо желание и влечение, из-за чего он чувствует себя ужасно и подавлено, так как не может даже дать то, что от него просят. Даже скорее не в состоянии. Может виной всему стресс, может работа, может усталость, но факт остаётся фактом: ему тяжело, он винит себя, а Эбардо по ощущениям на него наседает, не даёт сделать спасительный глоток эфемерной свободы выбора, но возможно он просто устал от всего — и ему начинает сам партнёр казаться навязчивым, ведь раньше всё было хорошо. Его тащили и заталкивали куда угодно, целовали, обнимали, зажимали и трогали. Всё было хорошо, но в последние лет пять всё это переносится с каким-то отторжением и страхом. Может эльф просто потерял к Эбардо интерес? Хотя это мало вероятно, даже сердце от таких мыслей в груди протестует и начинает стучать быстрее и сильнее. Может стресс и усталость так сказывается, ведь работать по десять, а иногда и по двенадцать часов без перерыва над сценарием каждый день — это ненормально, вроде ненормально. От собственных мыслей Фран кажется скоро начнёт сходить с ума, поэтому ему всё-таки придётся записаться на приём к Джейсу, насколько он бы этого не хотел, дабы понять, что с ним происходит хотя бы отчасти. Сан-Фран поворачивает голову и открывает рот. От прошлой комнаты ничего не осталось. На светло-серых стенах нарисована сова, сидящая на раскидистом дереве, с веток которого свисают ловцы снов. В углу стоит детская кроватка, над которой висит карусель со светящимися в темноте звёздами и луной. Возле окна стоит столик для еды и пеленальный стол с чистыми пелёнками, присыпкой и другими средствами гигиены. Часть дощатого пола закрыта мягкими плитками-пазлами, на которой стоит ящик полный развивающих игрушек, возле стены находится шкаф, дверцу которой Фран отодвигает и смотрит на большое количество различных вещей до трёх лет для Виолы. А на тумбочке возле кроватки стоят бутылочки, соски и лежат погремушки. Пока Фран осматривает и оценивает работу Эбардо, сам парень кладёт Виолу в кровать, включив карусель и включив парогенератор с фиолетовой подсветкой, от которого поднимается клубами белый дым, насыщая воздух кислородом и делая по влажности комнату удобоваримой для ребёнка. Виола же в это время радостно смеётся, смотря за тем, как крутятся звёзды, и тянет к ним руки. Эбардо с улыбкой смотрит за ней и немного качает кроватку, слыша, как к нему подходит Фран, который протягивает руки, дабы его прижать за талию к себе, но одёргивает себя и неловко потирает предплечье, что вызывает непонимание и заставляет повернуться. — Что-то не так? Вас что-то тревожит? — обеспокоенно спрашивает Эбардо, переставая укачивать Виолу. — Нет-нет, всё в полном порядке, — говорит Фран, начиная слегка нервничать. — Вы же врёте сейчас. Вас что-то беспокоит? Просто скажите об этом, — просит Эбардо, сжимая его руку в своих и грустно улыбаясь. — Ты не видел в этой комнате ничего странного? — спрашивает Фран, проглатывая вопрос о том, не считает ли сам Эбардо желание завести ребёнка поспешными и на данный момент чересчур стрессовыми, учитывая, что по ощущениям отношения между ними начинают опасно натягиваться. — Нет, а должен был? Эбардо решает умолчать о крови, о фотографиях с вырезанным лицом Франа, о разбитых бокалах, о сигаретах, бинтах и разорванных листах бумаги, на которых находился весьма неплохой сценарий, дабы не заставлять эльфа вновь переживать по-этому поводу. Тем более явно все эти вещи и кровь оказались там не просто так. Явно с этой комнатой ничего хорошего не связано, поэтому она и была закрыта на ключ, который находился среди сотни других, за связками, чтобы точно никто не нашёл. Эбардо просто было интересно, что там, и пока Фран работал, а у него был выходной он пытался подобрать ключ. Тогда он чувствовал страх, когда увидел часть творящегося там кошмара, он буквально чувствовал остаточную негативную энергию и магическую ауру, которая больно покалывала пальцы и жгла всё изнутри. Эбардо не мог там долго находится, его трясло, сердце быстро стучало в груди, а дыхание прерывалось, голова шла кругом а из носа начала течь кровь от резонанса, который создавала чужая магия, пропитанная болью и отчаянием. Он тогда еле вышел за дверь, по которой затем съехал вниз, так как ноги не держали. С этим сумасшедшим ураганом надо было что-то делать, поэтому Эбардо пришлось обратиться к специалисту по чистке и уборке ауры, дабы это не навредило будущему ребенку, да и в принципе не впиталось в стены квартиры, после чего образовало там гнездо, поражая собой всю квартиру, из-за чего состояние жильцов оставляло бы желать лучшего. Даже весьма опытная девушка была поражена такому урагану из негатива, даже поинтересовалась не нужна ли Эбардо психологическая помощь, от которой он тактично отказался. На всю нейтрализацию ушло больше пяти часов, час из которой девушка убегала в ванную, чтобы остановить с помощью ваты кровь, что не собиралась останавливаться, поэтому Эбардо пришлось искать в аптечке Франа салатовые цветы дерева Хиоджи, которые кое-как смогли стабилизировать её магический баланс. Эбардо даже не помнит, сколько раз извинился перед ней, протягивая сумму, превышающую оговоренную в три раза и напоив её чаем с шоколадными кексами, которые Фран есть по непонятным для него причинам отказался. Дальше было проще, ибо нанять рабочих, которые покрасят стены, уберут весь мусор и проведут проводку — не такое уж и сложное занятие. Сложно было только с выбором вещей, которые пригодятся для полноценного развития и нормального роста ребёнка. В какой-то момент от количества различных вещей перед глазами начало рябить, поэтому Эбардо взял практически базу, ибо она была проверена временем и об этом говорили всё, да и некоторые вещи нужны были скорее для девушек и женщин, а для них с Франом это было бы весьма странно. А дальше всё оставалось за малым: заставить прочитать все возможные книги по заботе за детьми и конкретно зачать ребёнка. Сан-Фран, конечно, в самом начале возмущался о том, мол, зачем ему эта информация, что ему нужно работать, что ему не до этого, но в конце концов всё прочитал, под внимательным взглядом Эбардо, который тогда и завёл первый серьёзный разговор о детях, без малейшего оттенка шутки. Ему крайне важно было услышать мнение Франа на этот счёт, ибо ещё недолюбленную жизнь производить на свет хотелось в самую последнюю очередь. Он даже тогда надел кулон для большей уверенности, пока сердце замирало от каждого нового слова Франческо. Сан-Фран тогда опустил голову с ушами и отвёл глаза в сторону, густо покраснела. Он не знал, куда следует смотреть, и ужасно смущался пока говорил о том, что хотел бы завести ребёнка с ним в недалёком будущем. Эбардо помнит, как тот сжимал его руку и неловко, но при этом так нежно улыбался, что сердце замирало, а пальцы сами собой соединились в замок. Эбардо помнит это тепло, исходящее в тот момент от чужого тела и приторно сладкий вкус карамели на чужих губах в тот момент. Франческо без конца повторял, что хочет этого и хочет именно с ним, только с ним одним, но никак не решался. Каждый шаг Эбардо воспринимал в штыки и убегал, не желая создавать эту связь, хотя бы попытаться это сделать, но сегодня он позволил прикоснуться к себе таким образом, создать эту связь и создать новую жизнь, но Сан-Фран при этом не выглядит счастливым. Он выглядит растерянным, напуганным и встревоженным. — Что случилось? — спрашивает Эбардо, кладя руки Франа к себе на талию и позволяя себя притянуть. — Я, мне… — начинает говорить Фран. — Я всё купил кроме смесей. — А… Эм, я не об э- — Замки на ваши ящики тоже. Ваши документы не пострадают. Стены покрашены, так что много времени на удаление фломастера или краски со стен не понадобиться. Через две недели, в четверг уже идём к врачу для консультации и освидетельствования. Документы уже завтра можем оформить, — говорит Эбардо, улыбаясь. «Но я не об этом хотел сказать. Ладно лучше буду молчать», — думает Фран, но всё же пытается вставить хоть слово, хотя бы чтобы на него перестали так наседать: — Я-я хотел сказать, ч-что. — Помню забрать в шесть. Осталось только решить, кто из нас уйдёт в декретный хотя бы на год, — задумчиво говорит Эбардо, что даёт Франу понять, что его не слушают и слушать не собираются, из-за чего глаза жгут подступивших слёзы обиды, которые сразу проглатываются, ведь Эбардо наверняка делает это не специально, да и эльф должен сам справляться со своими тараканами в голове. — Зачем брать декретный, ведь я и так могу работать из дома, просто сосредоточившись на сценариях? — говорит Фран, прижимая Эбардо ближе к себе и зарываясь носом в его волосы, чувствуя приятный запах лайма. — Господин Сан-Фран, отдохните хотя бы год. Нельзя так работать на износ. Вы только профессиональное выгорание так словите. Вам нужен отдых и спокойствие, без бумаг, телефона и ноутбука. Да и разве вам не надо будет в недалёком будущем куда-нибудь ехать? — Ну, как бы да, но я физически не смогу оставить тебя и Виолу, а эти командировки могут занимать месяца. Я не хочу, чтобы Виола росла без кого-то из родителей и чувствовала себя одинокой. В случае чего я могу использовать интернет для присутствия там, пусть это и ужасно усложняет работу, — говорит Фран, тяжело вздыхая. — Зато ваши крики смогут спокойно игнорировать, просто выключив звук, — усмехаясь говорит Эбардо. — В любом случае мы можем перевести её на домашнее обучение. — Что насчёт проблем с социализацией? Хотя её и без этого могут обижать, а если- Фран не успевает договорить, так к его губам прикладывают указательный палец в призывающим жесте замолчать. Эбардо даже в таком положении чувствует, насколько сильно трясёт Франа и его тревогу, которую он испытывает, пытаясь предусмотреть и распланировать до мельчайших подробностей каждый из планов. Это тоже стоило предусмотреть и учесть, что Франческо наверняка будет мучать себя мыслями о том, что не справиться, что не готов, что может поступить и сделать что-то не то, сломав ещё и чужое детство. Эбардо должен был понять, что несмотря на то, насколько существо выглядит уверенным и сильным это не значит, что оно не переживает и пережило все свои травмы и раны. — Господин Сан-Фран, если вам так будет легче, то мы можем возобновить походы к Джейсу и обсудить, что вам конкретно не нравится и причиняет дискомфорт или то, что тревожит, хорошо? — спрашивает Эбардо, слегка грустно улыбаясь и соединяя пальцы Франа со своими в замок. — Хорошо, сам недавно думал об этом. Думаю нам стоит прояснить некоторые вещи. И да, я через две недели, в четверг, возьму выходной. Я не могу прийти в себя, и я хочу сходить на кладбище навестить свою бабушку, давно там не был. Всё не мог найти время. Я наверное ужасный внук, — говорит Фран с нотками грусти, но при этом сохраняя беспристрастные черты лица, не позволив ни одному мускулу выдать то, что ему грустно, плохо и больно. — Всё с вами хорошо. Мне составить вам компанию? — спрашивает Эбардо. — Нет, я хочу побыть один. Иногда мне это одиночество крайне нужно, — говорит Фран, прекрасно понимая, что Эбардо не уловит его намёк на то, что ему чужда близость каждый день, постоянная забота с прикосновениями и ему нужна просто тишина и одиночество, хотя бы иногда. — Ваше право. И кажется Виола хочет к вам на ручки, чтобы вы её покачали, — говорит Эбардо, усмехаясь тому, как девочка тянется к Франу. Сан-Фран смотрит на Виолу и аккуратно ее берёт, как в книге, теперь прекрасно понимая, зачем Эбардо его заставлял это читать: держа крепко и уверенно, хорошо зафиксировать голову в локтевом сгибе. Фран укачивает её медленно и плавно, с небольшой амплитудой, тихо начиная петь колыбельную «Taurëa lórelindë» на своём родном языке, пока в груди разливается тепло от ощущения тепла, звука тихого посапывание рядом и то, как к нему прижимаются, сжимая одежду в кулачках. Эбардо же просто слушает и сам чуть ли не засыпает от этой песни. Мелодичный и чуть приглушённый голос в купе с эльфийским языком, на котором Фран никогда при нём не разговаривал создаёт особенную умиротворяющей и усыпляющую атмосферу, которую вновь воссоздать не сможет никто кроме самого Сан-Франа, который перестаёт укачивать Виолу, осторожно кладёт её в кровать, заранее переодев, и накрывает одеялом с вышитым на нём изображением ловца снов. Они вместе тихо удаляются из детской, однако эту тишину всё же перебивает щелчок язычка двери и глухой звук с тихим шуршание простыней, на которые лицом вниз падает Фран и тяжело дышит, пытаясь унять подступающую в груди панику, ведь рядом находится другое существо, значит эмоциям ещё рано выбираться наружу, поэтому Сан-Фран заталкивает их вновь в глубины грудной клетки, наваливаясь на дверь всем весом и поворачивает несколько раз щеколду, дабы они точно не выбрались наружу. Франческо вновь и вновь говорит своим эмоциям, что ещё не время, пока ему не станет настолько плохо, что рука схватится за сигарету, щеколда в ванной не опуститься вниз, блокируя вход всем посторонним, чтобы не видели его в таком жалком состоянии, чтобы не прикасались, чтобы не трогали, не обнимали, не целовали и ничего не говорили. Только тишина, одиночество и он задыхающийся на полу и больше никого и ничего. Это единственное, что хочется в такие моменты, ибо чужое присутствие будет лишь смущать и снова заставит подавить в себе очередной приступ истерики или сам Фран сорвётся, сделав что-то непоправимое: ударит, убьёт, оскорбит. В таком состоянии эльф за себя не отвечает и не ручается, поэтому и ограждается от всего и вся. Эбардо об этом тем более не должен знать, проблемы Франа не должны его касаться, как и не должен знать, что эльф давно забросил пить таблетки, которые хоть немного улучшали его положение, как и перестал ходить к Джейсу. Сан-Фран не хочет выслушивать очередные дотации, слышать этот наигранный приторно-сладкий ни капли не успокаивающий голос и тем более не хочет, чтобы в его голове копались, вскрывали одну за другой рану, которая зажила и которую можно было оставить в покое. Он просто хотел покоя, и разве он просит сейчас так много? По щеке невольно стекает слеза, которую Сан-Фран незамедлительно вытирает запястьем и смотрит в потолок, во тьму, слыша тихое посапывание рядом. Электронные часы на тумбочке подсказывают, что сейчас почти три часа ночи. Видимо сегодня у него не получится выспаться, хотя это и не имеет значение. Деревья за окном натужно скрипят, воет ветер, унося жухлую листву вдаль, а трубы будто протяжно воют и стонут вместе с домом и его стенами. Собственное дыхание начинает казаться менее ровным и кажется переходит на еле слышимый свист, пока сердце болезненно бьётся в груди, а глаза зажмуриваются. Воротник собственной пижамы начинает давить на горло, кислорода начинает не хватать. Пальцы начинает бить дрожь, которую Фран пытается унять скомкав простыню и стиснув в зубах кусок одеяла, чтобы не издавать лишних звуков, чтобы изо рта не сорвался случайный тихий всхлип или крик от боли, что пульсирует в груди и крайне быстро нарастает. Грудная клетка быстро ходит вверх вниз, пока Фран давится кислородом и одеялом, пока по щекам стекают холодные слёзы, а глаза нервно бегают ища спасение во тьме, что медленно подбирается к нему. Паника лишь сильнее захлёстывает, сдавливает быстро стучащее сердце, заставляя невидимые шипы роз впиться в пульсирующий орган, пустить кровь и не давая успокоиться, взять себя в руки и нормально задышать. Страх парализует, сковывает, сводит мышцы судорогой, заставляя их забиться, заставляет впервые настолько бояться за собственную жизнь и сводит с ума, давая вздохнуть кислород, чтобы не умереть. Всего один глоток кислорода, а затем вновь удушье, заставляющее пространство перед глазами поплыть, пальцы задрожать сильнее, а зубы чуть не выпустить одеяло, дабы наружу вырвался один единственный жалобный хрип. А потом всё сходит на нет. Ты вновь дышишь, сердце тихо стучит в груди, тошнота и жар с холодом отходит на задний план, но тело, покрытое холодной испариной, ноги, которая свела судорога и лёгкая дрожь в пальцах с мокрыми дорожками от слёз напоминает, что это было, это реально, это больно и это ненормально и стоит это прекратить как можно быстрее. Фран тяжело выдыхает, прикрыв глаза и вздрагивает от того, как Эбардо переворачивается во сне на другой бок и что-то неразборчиво бормочет себе под нос. Теперь уснуть точно не получится, поэтому остаётся лишь прислушиваться к тишине. Фран чувствует, как собственные уши дёргаются, улавливая в соседней комнате тихое копошение, заставляющее встать ногами на холодный пол и направиться в детскую, где Виола ворочается из стороны в сторону и беспокойно жмуриться. Фран совершенно забыл, насколько дети эльфов восприимчивы к эмоциям своих родителей, когда они не далеко от них. Сан-Фран чувствует вину за то, что заставляет Виолу нервничать, крутиться из стороны в сторону и испытывать тот же негатив с отчаянием, что и он. Эльф берёт её на руки и кладёт себе на груди, медленно покачивая и гладя по голове. — Тихо-тихо, всё хорошо, я рядом, — шепчет Фран, сам не веря в свои же слова. Он лишь обманывает самого себя, чтобы Виоле стало легче за счёт его самого. Виола же в отличие от Франа всё прекрасно чувствует и понимает, поэтому сжимает в кулачках его пижаму и лишь ближе прижимается к груди, где у эльфа стучит сердце и где разливается тепло от ощущения того, что ребёнок рядом. На душе у Франческо становится спокойнее от чужого тепла, пока уши продолжают нервно подёргиваться, напоминая, что через месяц уже зима — и ему стоит заранее обеспечить себе укромное и тихое место, в котором он сможет провести время с любимым без принуждения и пережить этот период. С последним впервые могут возникнуть некоторые проблемы, поэтому придётся что-то думать, но это будет потом, а пока Фран всё ещё укачивает Виолу, которая вскоре расслабляется и спокойно засыпает, когда душа и сердце эльфа перестаёт биться в конвульсиях, а остатки панической атаки сходят на нет. Эльф опускает её обратно в кровать, но не уходит, а подтаскивает себе стул и садиться, начиная немного качать кроватку и петь колыбельную, из-за чего в воздух начинает подниматься большое количество белых сфер, которые почти сразу тают, растворяясь в воздухе, пока Фран из-под полуприкрытых глаз смотрит за умиротворёнными чертами Виолы и грустно улыбается, предчувствуя, насколько тяжёлым будет завтрашний день. Моя душа в смятение страха Не может ничего понять, Куда бежать и что же делать, Как время то вернуть всё вспять. Я не пойму на что согласен И согласился ли вообще. Когда вдруг понял: «не согласен» Давно я стал к своей судьбе. Увы, не станет страх тем счастьем, Когда я жил и не страдал. Оно лишь будет тем ненастьем, Когда от боли замирал. А сердце вдруг стучит быстрее, Дыхание вдруг срывает вмиг. Я не могу держаться дольше, Когда душа везде болит. Я не понимаю, что мне делать, Куда идти кого спасать? Но жизнь мою не переделать, А я продолжу всё страдать. Кряхтеть от боли и смятенья, Что разрывает в этот час. Смотреть на все свои сомнения, Без возведённых тех прикрас. И вот я тут, дышать всё легче, Пока бежит в крови всё никотин Я не справляюсь с этим страхом. Мы лишь с ним дальше всё бежим.

***

Ледяные порывы ветра треплют и играют с белыми волосами и перьями, забираясь под всё ещё любимое, но потрёпанное временем лиловое пальто с светло-серым шарфом на шее, из-за чего по телу пробегают мурашки. Небо затянуто серыми тучами по цвету близкому к молочному, лысые деревья натужно скрипят, а их ветви склоняются над ледяными крестами и гранитными плитами, пока чёрные, словно сама тьма, вороны утробно каркают. Жухлая трава и поникшие цветы вместе с искусственными еле покачиваются, пока маленький огонёк свечи подрагивает, так и норовя в скором времени потухнуть и заставить белый шлейф дыма закружится в собственном танце. Джодах в очередной раз прикрывает и вновь открывает глаза, тяжело выдыхая, пытаясь собраться с мыслями и начать говорить. Однако собственный голос будто над ним издевается, из-за чего изо рта не вырывается ни звука, ни слова, ни даже жалобного хрипа. Красные от холода кончики пальцев с силой теребят ткань пальто, пытаясь найти в ней силы, спокойствие и умиротворение, но всё это вновь теряется в холоде, в слезах, что стекают по щекам и разрывающей душу на части пустоте. Джодах устал, устал врать, устал носить маски, устал быть не в силах поделиться своими переживаниями даже с психиатром, устал следить за каждым своим словом, боясь, что одна нечаянно проскользнувшая в разговоре фраза будет стоить всего, достигнутого за прошедший десяток лет, устал притворяться тем, кем не является и делать вид, что всё хорошо, что ничего не произошло и не происходило, что это никак на него не влияет и не повлияло в дальнейшем. Джодах знал на что идёт, что делает, к каким последствиям это может привести, но всё равно пошёл на этот шаг, всё равно рискнул, зная, что потом будет мучиться угрызениями совести, что поедала собственный мозг, словно один единый паразит, будет мучиться от боли и сожалений, если Бартоломью умрёт, знал, что будет чувствовать пустоту в груди, опустошение, будто о его сердце затушили сигаретный бычок. Но даже сейчас почему-то в смерть Бартоломью не верилось спустя десяток лет, несмотря на то, что он лично его хоронил, лично проверял на то двойник это или нет и лично ощущал, как холодеет чужая кожа. Всё это кажется до сих пор лишь одним бесконечным кошмарным сном, который не может и не должен быть в реальности, но жизнь и есть один кошмарный сон, от которого у него никогда не получится очнуться. Джодах знает, что Бартоломью мёртв, он никогда с ним не поговорит, не будет никогда ни с кем настолько откровенным и честным, как с ним, не будет уже ничего как раньше. Собственные ноги подкашиваются и больше не держат, из-за чего Джодах падает на сухую мокрую и промёрзлую траву, пачкая джинсы и прислоняясь лбом к гранитной плите не в силах больше держать маску серьёзности, не в силах держать в руке букет гвоздик, не в силах больше держаться и так же стойко стоять. Он не обращает внимание ни на холод, ни на вой ветра, ни на ледяные капли дождя, что с силой бьют и стекают по лицу волосам и перьям на крыльях, которые лежат на земле, как бесполезная груда костей, пуха и перьев. Ничего не имеет значение, весь мир будто резко остановился и потерял для него абсолютно все краски, превратившись в один большой белый лист бумаги с редкими пятнами серой краски, что не разбавляют всё происходящее внутри него. Всё внутри рвётся, бьётся в конвульсиях о стенки из плоти, режет изнутри и пускает кровь, но при этом черты ангела остаются спокойными и безразличными. Он привык уже заглушать боль, топить её под насущными проблемами, глотать слёзы с горечью и запивать отчаянием с безысходностью, из-за чего даже сейчас плакать не выходит. Джодах даже не помнит, что именно заставило его, тогда в комнате Бартоломью плакать под пластинку, натурально захлёбываться слезами, что стало тем самым спусковым крючком, после которого впервые за долгое время стало легче. После слёз становилось легче, приходило облегчение, а с души будто падал тяжёлый груз, но даже сейчас в момент собственной слабости, когда он стоит на коленях перед могилой человека, которому обещал, что будет плакать, как никто другой, даже Ави это не может это сделать. Глаза слишком сухие для того, что творится внутри, для того насколько громко звучит рой мыслей в его голове, для того насколько ему больно, холодно, противно и мерзко от самого себя. Они слишком сухие для этого акта сопереживания, попытки сожалеть о том, о ком сожалеть уже и не стоит. Во рту стоит вкус собственной крови от прикушенной губы, вместе с солью и желчью с лёгкими нотками противной полыни. Хочется вновь выпить таблетки, которые стирают память, которые помогали чувствовать, помогали выплёскивать всё накопившееся внутри, но нельзя. Нельзя вновь причинять близким боль, нельзя вновь идти на риск умереть, когда ему действительно есть кого и что терять. Но даже понимание этого не избавляет от этого навязчивого, тяжёлого и гнетущего чувства, да и навряд ли когда-нибудь избавит. — Знаешь, — начинает говорить Джодах, пытаясь проглотить крик боли, рвущейся наружу, — иногда я думаю о том, что мне не стоит вообще открывать рот, не стоило всё это тебе предлагать! Не стоило на это идти! Ты говорил, что глупо сожалеть о том, что нельзя изменить, но я сожалею! Я безумно хочу изменить тот роковой день! Я эгоист раз хочу, чтобы ты был рядом, чтобы хоть кто-то мог меня понять и выслушать! Тело начинает бить сильная дрожь, крылья с силой бьют по земле, пока слёзы стекают по щекам. Но от них не становится легче, они лишь отравляют, делают ещё хуже и так убитому моральному состоянию. Они жгут сердце, щёки и душу, разрывают на части то, что зажило с большим трудом, то что еле залечило само себя, то что удалось собрать и восстановить с помощью большого количества успокоительного и антидепрессантов. Однако сейчас это всё рухнуло, словно карточный домик, в один миг, будто и не было до этого этих десяти лет масштабной работы, будто не было никакой рефлексии, будто и не было никаких разговоров по полностью анонимной линии помощи, будто не было ничего, что до этого лечило или по крайней мере казалось лекарством, но на самом деле выступало в роли самого настоящего яда. — Я никогда не рассказывал о прошлом, никогда не был до конца честен ни с кем, как с тобой. Хотел после завершения этого дела говорить на «свиданиях» с тобой, дабы стало чуть легче, но, — Джодах вновь останавливается, зажмуривая глаза и прикусывая свою губу насквозь и дрожащими руками, схватившись за могилу продолжает говорить: — Но ты всё решил за меня. И я хотя бы сейчас хочу поговорить о том, почему я убил своего отца, почему и зачем это делал, ведь для тебя, наверное, мои слова о моральном насилии показались весьма не убедительными, так? Да он меня избивал, я из-за него чуть не умер дважды! Он сломал мне рёбра, бил по ногам и рукам палкой! Душил и спаивал алкоголь, чтобы я отключился и не так кричал от боли, пока он прижигал мои руки! И-и я-я не знал, к-как бежать. О-он держал м-меня на контракте, к-как на поводке, словно с-собаку! Ему стоило лишь дёрнуть за эту цепь — и я на ней повисну, начиная задыхаться! И-именно тогда я-я и придумал, к-как избавиться от него навсегда. Джодах дрожащими пальцами зарывается в волосы, пытаясь сдержать истерический смех, который разрывает лёгкие на части и заставляет задыхаться, пока плечи дрожат от смеха, а красный и туманный от слёз взгляд вновь не поднимается на чёрно-белую фотографию на могиле, а кулаки с силой не ударяют по плите, заставляя волны боли выстрелить в мозг и болезненно скривиться. «Всё хорошо». «Дыши глубоко». «Не вини себя». Вновь пытаются успокоить его голоса в голове, на что он лишь кричит, заставляя воронов подняться ввысь: — Я во всём виноват! Мой план — убить всех них! Я втянул в это Бартоломью! Не отпускал, не остановился, действовал до конца! Знал к чему приведёт и всё равно это сделал! Думал, что не буду плакать над его могилой! Думал переживу! Что за бред?! Я слабее его, я слабее их всех! Ибо не смог смириться и молчать дальше! Руки с силой бьют по грязи, которая образовалась от земли, Ави поднимает голову к небу, плача, пока капли стекают по его лицу, пока волосы лишь пачкаются и прилипают к коже, пока лёгкие судорожно пытаются наполниться спасительным кислородом, который стремительно ускользает от него, как и спокойствие. — Я убил собственного отца! Споил ему яд вместе с его спонсорами! Я их убил! Я отдал приказ убить тех шестерых и никто другой! Только на моих руках их кровь и ничья больше! Только я своим решением подтолкнул Бартоломью к этому, только я ему дал указания! Только я дал ему всё! Планы зданий, расположение оборудование, доступ к сценариям, списки актёров, а самое то главное план! Я не ставил никого ни во что! Считал себя выше остальных, не мог спокойно смотреть на существ не как на функцию, а как на живых существ! Не мог увидеть в них ничего больше заложенных действий и ступеней к преодолению целей без наркотиков, ядов и алкоголя в моём организме! Ты думаешь, почему я выбрал эти таблетки?! Да потому что они почти полностью стирали старую личность, буквально заставляли твоё старое сознание гнить вместе с мозгом, медленно убивая тебя! Это помогало разглядеть в существах существ, не думать о том, что мне навредят или попытаются убить! Я знаю всех своих потенциальных убийц! Знаю имя каждой твари, наливающей мне в бокал яд с наркотиками! Я убил каждую из них через третье лицо! Я шантажировал их, доводил до суицида, пытал и получал на них данные и садил! Мне нет прощения! — Джодах останавливается, пытаясь перевести дыхание. — И самое главное моё наказание — невозможность ни с кем поделиться этой информацией, невозможность идти дальше, постоянный страх за собственную жизнь и то, что Лололошка в один миг всё узнает! Да это была вынужденная мера! Я должен был соврать! Выстроить такую картину событий, которая бы не облачила всю мою гниль и которая помогла бы Ло двигаться дальше! Но из-за неё я стою на месте! Я не могу идти вперёд! Меня только тянет назад прошлое, а я даже с психиатром не могу быть честным! Единственный мой собеседник только ты, ветер и стены квартиры с подушкой. Всё… Джодах обессиленно запрокидывает голову, позволяя дождю охладить горящую огнём кожу и выровняться дыханию, пока прерывистое и сиплое дыхание покидает его грудь. — Я сам себя загнал в ловушку собственного разума, собственных решений и путей, которые выбирал будто неосознанно. Я запер сам себя в клетке, дверцу которой уже не могу открыть. Я-я просто не з-знаю, к-как это сделать… Я даже не знаю, кто я есть на самом деле, — говорит Ави, растерянно и удручённо смотря на свои руки, которые затем сжимает в замок. — Я-я не знаю, к-какая из вариаций меня я-является настоящей личностью, я н-не знаю к-как я должен реагировать, ч-что должен изображать на лице, как д-должен проявлять себя. Я-я-я просто другой, с-совершенно не то с-существо, что и десять лет н-назад, что пятнадцать лет назад, я-я даже не уверен, что похож на вчерашнего себя. Я-я-я п-просто зап-запутался! Я не з-знаю, к-куда идти, к ко-кому б-бежать, что стоит говорить и стоит ли говорить вообще, я н-не знаю, с кем я м-могу быть д-действительно иск-искренним, д-да и не знаю кому доверять! Как я могу вообще доверять кому-то, если я не могу даже себе доверять?! Джодах вновь вскидывая голову к небу, где во всю разыгралась стихия. Ветер заставляет стволы деревьев скрипеть и склоняться чуть ли не к земле, дождь больно бьёт по лицу и сбивает своей силой листья, тучи становятся всё темнее, приобретая оттенок ближе к чёрному, пока ветер так и норовит вырвать из его крыльев пару перьев и сорвать любимый шарф. Вой ветра в ушах начинает свистеть почти до глухоты, а затем резко всё стихает, резко становится спокойным. Дождь больше не бьёт по лицу — и Ави боязливо открывает глаза, боясь, что умер, лишился всех чувств, потерялся ещё больше в этом огромном вихре из эмоций, из-за чего собственный мозг с нервной системой сдал и сделал шаг назад и по доброте душевной подарил ему спасительный сон, а всё происходящее лишь кошмар, после чего он утром проснётся в кровати от первых лучей солнца, а рядом будет лежать Лололошка, но нет. Это реальность. Самая жестокая и беспринципная, которую только может представить себе существо. Однако резко всё затихает, будто он наконец оглох, дождь перестаёт бить по лицу, а нос улавливает в воздухе знакомые нотки ванили, фиалок и холодной малины, что заставляет повернуться. Джодах туманным и слегка размытым взглядом смотрит в такие же уставшие, что и у него, фиолетовые глаза. Фран держит над ним чёрный зонтик, перегибаясь через ограду, дабы не нарушать его единение со своей болью, даже на миг. Ави внимательно его осматривает, видя, что под тёмно-фиолетовым пальто находится довольно непривычная чёрная рубашка, а на шее у Франа качается не светло-серый, а чёрный, словно крыло ворона, шарф, в его руках находится одна гвоздика, видимо положили только чётное число, из-за чего Франу приходится стоять с этим одиноким и поникшим цветком. — С-сколь-сколько в-вы здесь стоите? — спрашивает Джодах дрожащим голосом, боясь ни сколько возможного заключения, как того, что вскроет вся гнилая правда. — Часа два где-то, — спокойно отвечает Сан-Фран. Ави растерянно смотрит на эльфа, который даже не схватился за телефон, не позвонил в полицию и не попросил хотя бы сторожа это сделать, как любое добропорядочное существо. Да и сейчас он не выглядит напуганным. Его взгляд такой же безэмоциональный, искусанные до крови губы сомкнуты в тонкую линию, а дыхание такое же тяжёлое. Он даже не пытается его схватить или накричать, ударить, да что угодно. И это молчаливое осуждение кажется хуже того, как если бы его ударили. На него лишь смотрят и ничего не говорят, лишь молчат и делают вид будто ничего не слышали до этого, будто это нормально, будто это в порядке вещей, но Джодах всё равно чувствует это сквозящее из всех щелей ледяное и при этом болезненно обжигающее осуждение. — Ага, два часа. Не самая лучшая погодка для исповеди и поминовения усопших, не думаешь? — спрашивает Фран, опираясь щекой о локоть и скучающе смотря на Джодаха. — Д-да, н-наверное… — Пошли лучше в машину. Думаю у меня найдётся для тебя сухая одежда и плед. Так же у меня в машине есть термос с чаем. Нечего тебе тут на улице сидеть под дождём: заболеешь ещё. Идём, — говорит Фран, протягивая Джодаху руку, которую тот принимает, понимая, что бежать уже бессмысленно, а терять попросту нечего, ведь если бы Фран захотел его сдать, то сделал это гораздо раньше и даже бы не стал приглашать к себе, слушать его глупые оправдания и жалкие попытки сойти за идиота. Фран берёт Джодаха под руку, прекрасно видя, в насколько он плачевном состоянии, что тот просто не в состоянии не то что ходить, даже стоять на ногах, которые то и дело подгибаются от неуверенности, страха и тревоги, что, словно волны моря, набирают силу, захлёстывают с головой, а затем сливаются с гладкой поверхностью воды. Франческо чувствует дрожь, что пробирает чужое тело от страха неизвестности и порывов ветра, что пробираются под промокшую полностью одежду. Со стороны Ави всё ещё звучат жалобные хрипы и всхлипы от боли и горечи утраты, которая не смогла оставить его даже после десятка лет, поэтому скорее всего придется доставать из бардачка успокоительное, чтобы его нервная система перестала так истошно кричать, да и ему заодно для спокойствия и умиротворения не помешает таблетка другая. Сан-Фран усаживает Джодаха на задние сидения и чуть ли не кидает ему в лицо ту самую тёплую одежду, которую сам Ави забыл у него после похода по грибы. Фран не знает вспоминал ли вообще Джодах о них в перерывах между своими репетициями, интервью и светскими мероприятиями, но судя по тому, что эти вещи лежат у него в машине уже третий месяц говорит что нет. Хотя не эльфу его осуждать. Он сам часто что-то забывает вроде банального ужина или обеда, или всего сразу вместе с завтраком, иногда под нож собственной памяти попадают собственные сценарии, но чаще Фран забывает про сон. Хотя как забывает, просто не может вновь в последнее время уснуть без побочных средств, которые скрывает от Эбардо, чтобы тот не задавал ему лишних вопросов по поводу них. В любом случае сегодня поспать у него не получится, ибо ему завтра надо сдавать последний отчёт перед уходом в декрет и долгосрочный отпуск, что огорчает, ибо сидеть в четырёх стенах один на один с ребёнком не для него, точно не для него, поэтому Фран даже не знает, как переживёт этот период и не сойдёт с ума в процессе, хотя по ощущениям он и так сходит с ума от тревожности и паники, что поедают его изнутри, пока боль пытается найти выход наружу, но лишь натыкается на очередную бетонную стену, появившуюся совершенно недавно, дабы не дать испытать другим существам на себе его агрессию и злость, чтобы они в принципе не видели его в таком плачевном состоянии, которое держится на тонкой нити, готовящейся порваться с секунды на секунду на две части. Джодах тем временем повесил пальто на спинку сиденья, отложил свои вещи в сторону и переоделся в махровую белую толстовку с голубыми бабочками на рукавах и тёмно-синие джинсы и смотрел на Франа, который роется в бардачке, выуживая оттуда аптечку, а затем и пластинку с таблетками, одну из которых он протягивает ему вместе с бутылкой воды — и Джодах без лишних раздумий её выпивает, пока Фран закрывает все двери и разливает чай с имбирём, мёдом, лимоном и мятой по алюминиевым чашкам, от которых тянется белый шлейф из пара, который кружится в своём собственном танце, прежде чем исчезнуть, слиться с окружением. Собственное пальто отправляется на спинку того же кресла, а сложенный зонтик в карман на чехле кресла. Эльф потирает руки друг о друга: несмотря на перчатки кончики пальцев всё равно покраснели и их немного покалывало от ощущения тёплой поверхности, нагревшегося от чая, металла. — Вы ведь всё слышали, да? — с какой-то слабой надеждой на отрицательный ответ спрашивает Джодах. — Абсолютно всё и даже больше чем хотелось бы. Будешь? — говорит Сан-Фран, протягивая Джодаху открытую пачку сигарет. Ави не никогда не курил, да и не планировал начинать, ибо собственное дыхание и здоровье всё ещё ценил, несмотря на то что хотелось пропить свою печень и убить своё здоровье до того состояния, пока у него не откажет сердце. Однако скатиться в очередной раз в зависимость, зависеть от бутылки спиртного и при этом убивать не только себя, но и своего партнёра было жутко, однако сейчас какой-то отчаянный шаг заставляет его взять сигарету и зажать её губами, как когда он ещё ходил в школу, у него были друзья и каждое существо не воспринимало его как способ заработка. И только сейчас Джодах понимает, насколько много воды утекло с тех лет. Фран же поджигает обе сигареты неизменной зажигалкой с млечным путём — и Джодах делает первую затяжку, чувствуя на языке привкус бензина, гари и вишни, что заставляет вскинуть бровь и вопросительно посмотреть на Франческо, который выдыхает облако серого дыма в приоткрытой окно. — Вишнёвые сигареты, — говорит он, встряхивая бумажную пачку. — У тебя наверное сейчас ко мне много вопросов, например: почему я не позвонил в полицию, почему не боюсь тебя, почему привёл сюда и спокойно разговариваю, если мог бросить там мёрзнуть, верно? — скорее не спрашивает, а утверждает Фран, стряхивая пепел на улицу. Курить в машине весьма сомнительное занятие, ибо потом всё пропитывается дымом и тяжело вывести запах, но в такую погоду уж лучше так, чем никак. — Вы и так задали без моего вмешательства все интересующие меня вопросы, так чего вы ждёте? — спрашивает Джодах, вскидывая бровь вверх и выдыхая дым в окно. Сигареты ему кажутся весьма неплохими, даже хорошими. Они не дерут горло, от них к горлу не подкатывает тошнота, а боль не разрывает лёгкие. Пусть вкус всё такой же гадкий, горький и противный, но кисло-сладкий привкус вишни немного сглаживает углы и делает ситуацию немного лучше, пусть Ави всё ещё подташнивает от запаха и странного привкуса в конце, который заглушает новая затяжка. Никотин, дрейфующий по организму заглушает боль с отчаянием, делает хоть чуть легче от ощущения того, что он медленно и верно задыхается, что чёрная смола оседает на стенки лёгких, впитываясь в них, причиняя боль и медленно отравляя. — Действительно. Начнём с чего-то простого и при этом, что объяснит всё остальное. Хм, — Сан-Фран на пару секунд задумывается, а затем продолжает: — Почему я спокойно отношусь к полученной информации и не боюсь тебя? Эм, можно так сказать, что я недалеко ушёл от тебя. Я далеко не святой, Джодах. Мне до святости идти несколько километров. Я убивал, я платил за убийства, я участвовал в перестрелках и драках. Я врал, врал вам, врал всем остальным, я врал Эбардо, когда на его шее был кулон. Тебе ли не знать, какого это быть не в силах поделиться даже малой частью прошлого с самыми близкими людьми, перекраивать свою личность под чистую ради других и постоянно бояться, что скажешь или отреагируешь не так? Только вот в отличие от тебя мне повезло: мой мозг любезно заблокировал часть моих эмоций, в какой-то момент даже все эмоции, из-за чего я не чувствовал ничего, я был лишь способен на чёртову агрессию и ненависть к самому себе, пока внутри была лишь пустота. Я не мог даже плакать, пока Эбардо не разбудил своими действиями во мне воспоминания о прошлом, из-за чего мой мозг забил тревогу и у меня началась паническая атака. Если ты думал, что я по натуре такой, то брось это. Даже Эбардо не знает о том, кто я на самом деле, что я большую часть времени наших отношений не чувствовал ничего, лишь подстраивался под него. А когда чувства начали появляться и рождаться, то я испугался! Я сделал ему больно, довёл чуть ли не до суицида! И я испугался! Мне впервые стало страшно, я в тот момент даже смерти не боялся. Мне было плевать: сдохну ли я в ближайший год или нет. Это не имело для меня никакого значения тогда. Умру или нет. Кому до меня есть дело? Я и так тогда понимал, что если не сделаю что-то стоящее, то что я действительно захочу, то мне грозит медийная смерть. Весь тот спектакль был риском, ибо либо медийная смерть, либо увеличение свободы в сценариях и творчестве, — говорит Фран, останавливаясь, чтобы сделать глубокую затяжку, выдохнуть в окно крупную порцию дыма, а затем продолжить: — Можно сказать, что присутствие большинство популярных актёров там — попытка привлечь внимание, а заодно желание почистить вашу честь и вытащить из забвения. Да и вообще странно, что ты меня не узнал, мы с тобой довольно часто общались и встречались. До сих помню, насколько ярко горели твои глаза местью Сан-Фран прикрывает рот рукой и тихо смеётся, смотря на растерянное лицо Ави. Он конечно подозревал, что шестнадцать лет назад выглядел по-другому, но не думал, что настолько сильно изменился. Как много оказывается меняется в существе стоит только нанести ему лёгкий макияж, покрасить некоторые пряди в синий и фиолетовый, надеть открытую и нетипичную для нынешнего времени одежду и всё. Даже Джодах его не узнал, хотя у него тогда ещё был псевдоним, но это будто бы не делает ситуацию хуже или лучше, как-никак белые волосы должны были натолкнуть его на определённые мысли, как и такой же острый взгляд из-под полуприкрытых глаз, но видимо чужая память ещё не полностью восстановилась, а мозг соображает довольно туго и не может сложить два плюс два. — Только вот благодаря некоторым эта самая честь была подпорчена и отношения с журналистами до сих пор натянуты до предела. Никак не простят мне тут выходку десять лет назад, где я их опозорил в прямом эфире. Тоже мне. Как признать свою неправоту — так они сразу голову в песок засовывают, а как кидаться на существ, находящихся в плачевном состоянии, так они первые, — говорит Джодах, недовольно закатывая глаза и дёрнув крыльями. — Эм, я вас и так знаю, господин Сан-Фран, да и сложно вас с кем-то перепутать. Из вашей расы только вы такой молодой с белыми волосами. — Ничего не понимаешь ты. Ну, ладно это было ожидаемо. Я был одним из тех, кому ты угрожал огнестрельным оружием и обнародованием кое-какой информации, если я тебе не дам доступ ко всем архивным данным режиссёров, с которыми работали бы в будущем и настоящем те актёры. Мне тогда жизнь была дороже, именно тогда я, наверное, больше всего пожалел, что начал набирать популярность и любовь зрителей, начал заводить полезные знакомства, да и в принципе в отличие от многих ходил без охраны. Хотя ладно опыт, когда мне сломали рёбра, когда меня пытались изнасиловать, когда проткнули грудь ножом и когда меня избили, чуть не выдрав мне мои волосы, было хуже. Да и отчаянные попытки меня споить раздражали, особенно, когда от стакана несло за километр ядом и наркотическими веществами, от которых мой тромб сорвётся. Я тогда ещё использовал псевдоним «Франческо», некоторые до сих пор так называют, пусть мне и не нравится, — говорит Фран, посмеиваясь с эмоций на лице Ави, которые сменяет одна другую от непонимания и растерянности до шока и стыда, при котором он пытается прикрыть лицо крыльями. — Ради Времени, простите! Ох, Время, я уже и забыл о том случае! Я вам не навредил?! — Нет всё хорошо, максимум испугал и чуть не довёл до сердечного приступа, — отрешённо говорит Фран, делая последнюю затяжку, выкидывая бычок в окно и кидая в рот мятную со вкусом лесных ягод конфету. — Впрочем жалеть меня не стоит. Я такой же жестокий и холодный, как и ты. Я без сожаления убил больше двадцати существа, да не своими руками, но я заплатил за это, указал пальцем и решил, что имею какое-то моральное право решать их судьбу вместо полиции, хотя у нас только два нормальных следователя в городе: Войд и Смотрящий, который сейчас в отпуске, и то ты их обоих обвёл вокруг пальца. А тех, что я убил своими руками, — Фран резко замолкает, начиная крутить в пальцах флакончик с ярко-фиолетовой жидкостью внутри и лепестками фиалки, прежде чем продолжить говорить: — Их так и не нашли. Я уверен: ты знаешь Люциуса, сам наверняка с ним сотрудничал или Бартоломью, не суть. Сейчас он загибается, точнее отдыхает в тюрьме. Весьма умный и смышлёный молодой человек, умеющий найти выгоду во всём. За то, чтобы он замёл следы пришлось скормить ему весьма много секретной информации про других режиссёров, которые не умеют держать язык за зубами, когда пьяны. Возможно я бы им и посочувствовал, но таким, как они, сочувствовать опасно. Проникаешься ими — утащат на дно вместе с собой. Оказалось даже режиссёр Эбардо там был, точнее я его нашёл спустя какое-то время. Честно его было не жалко от слова вообще, заставить существо стать инвалидом третьей группы, хромать на одну ногу, лечиться и восстанавливаться больше пяти лет — верх жестокости и цинизма. В любом случае о мёртвых либо хорошо, либо никак. Фран пожимает плечами. — Зачем вы мне всё это рассказываете? — спрашивает Джодах, скривив губы и вскинув бровь вверх. — Просто так. Не думаю, что ты об этом будешь распространяться, ибо я знаю твой секрет, ты знаешь мой, в случае чего оба утонем, — отвечает Фран, делая глоток остывшего, но всё ещё вкусного чая. Сан-Фран резко даже для себя вспоминает события двухнедельной давности. Руки предательски начинают дрожать, из-за чего алюминиевый стакан вместе с чаем чуть не летит на пол, нога начинает нервно стучать полу, пока Фран утыкается лбом в руль, пытаясь собрать тяжёлые и тревожные мысли в порядок, дабы успокоиться, но всё тщетно. Стук собственного сердца отдаётся в ушах, пока по лицу стекают холодные капли пота, а дыхание прерывается. Он не готов взять такую ответственность, он не сможет это вынести, не переживёт, это слишком рано. Он не хотел, точно не хотел, по крайней мере не сейчас. Столько несказанный слов и фраз в один миг застревают в горле, душат изнутри, заставляют закашлять, и с силой сжать ткань собственной рубашки, давящей на грудь. Фран корит себя за то, что промолчал, за то что не смог отказать, когда на него полезли, когда ходил по чужому внутреннему миру, не испытывая практически ничего, когда в груди от чужих страхов кололо сердце, когда лёгкие сжимались от холода, а с глаз не могли даже сорваться слёзы. Сан-Фран это пережил благодаря тому, что недостаточно эмпатичный, эмоциональный и открытый, благодаря тому, что закинул эту ужасную картину в дальний угол своего сознания, благодаря тому, что будет игнорировать собственные раны и крики боли от своей нервной системы до последнего. Он знает, что те кадры навеки застрянут в его голове, вцепятся в неё своими крючьями и не отпустят, но от этого всё равно больно, всё равно страшно, как и от ответственности за новую жизнь, к которой он попросту был не готов. Да, Фран говорил об этом, да размышлял об этом в слух, но это были лишь слова и мысли без надежды на реальность, которая вдруг постучалась в двери и стала новой картиной его мира, мира, где ему по ощущениям не было места, где его попросту не должно существовать. Сан-Фран просто чувствует, что он не то существо, которое должно было дать Эбардо надежду, подарить ребёнка, не то существо, которое должно быть с ним и воспитывать этот маленький лучик счастья, который лишь страдает от самого Франческо, из-за того что сам эльф мучается, не может уснуть, его бросает на эмоциональные качели, из одного состояния в другое. Он скатывается из депрессии, в выгорания, в истерику, апатию, паническую атаку, очередной нервный срыв посреди бела дня, а затем опять по кругу. И это безумное колесо Сансары не получается прервать, оно лишь ускоряет свой ход, летит вперёд, заставляет упасть, разбив руки в кровь, вновь заставить сорваться со скалы, упав в бездну пустоты, темноты и бесконечности. А сил выбирать из неё нет. Фран лишь вновь и вновь оступается, падает, разбивает всё в кровь, чтобы через пару минут опять упасть и больше не подняться. Стараться выбраться не хочется, хочется лишь лежать и просто позволить всему идти, как оно идёт, ничего не делать, ничему не мешать, просто позволить проблемам захлестнуть с головой, просто признать свою несостоятельность, слабость и невозможностью справиться в одиночку, перестать прятаться от всего и сразу, скрывать и закапывать всё в себе, но Фран не может. Сан-Фран просто не может нагружать своими проблемами других существ, заставлять их переживать и бояться за него и сомневаться в нём, в себе, во всём. Эльф просто не может перестать быть для всех удобным. Фран с секунды на секунду готовится вступить обратно в дебри своего мира, но чувствует тепло и спокойствие. Сан-Фран поднимает голову и смотрит на Джодаха, который незаметно для него пересел на переднее сиденье и накрыл его своим крылом, сочувственно смотря на него и неторопливо гладя по плечу. — Что случилось? Вы можете этим со мной поделиться, прекрасно зная, что я не проболтаюсь. Я вас понимаю, как никто другой. Понимаю, какого это не чувствовать ничего год, а потом захлебнуться в непонятных для себя эмоциях, понимаю какого это играть роль идеала для всех, но сейчас здесь нет ни Эбардо, ни СМИ, ни близких вам существ. Вам просто сейчас не перед кем играть кроме себя самого. И если уж на то пошло, то в случаи чего я готов выпить амнезиак ради вас и забыть этот разговор будто ничего и не было, — грустно улыбаясь и отводя глаза в сторону, говорит Ави. — Джодах, ты с ума сошёл?! Совсем последние мозги и нервы потратил на почве переживаний о мёртвом?! Запомни, память нужна живым, а не тем кто лежит в яме три на два метра! — А сами, что на кладбище тогда делали? — Гулял. Пытался отвлечься от тяжёлых мыслей и побыть в одиночестве, — честно отвечает Фран, поворачивая голову в другую сторону. — Дело в том, что у нас с Эбардо две недели назад появился ребёнок… Фран удручённо опускает голову вниз и соединяет пальцы вместе. Джодах лишь широко раскрывает рот не в силах что-либо сказать. Он пребывает в самом настоящем шоке от таких новостей, поэтому просто жмёт эльфу руку. — Ну, поздравляю с пополнением. Правда, как я понимаю, вас что-то тревожит и в ваших глазах далеко не счастье и радость. — Ты чертовски прав! Я не был к этому готов ни физически, ни морально! Это просто произошло! Я не понял, как всё это произошло! Я просто надеялся, что что-то пойдёт не так, что это не произойдёт! Однако я ошибся! А что если я её сломаю так же, как и сломал меня?! Вдруг сорвусь или накричу, или ударю?! Вдруг своим частичным отсутствием в её жизни или строгим воспитанием нанесу ей вред, вместо того, чтобы подготовить к реальной жизни?! Вдруг просто не смогу справиться с ней?! Или, или-, — Фран не может больше говорить, он начинает плакать, уткнувшись в свои руки, дабы скрыть слёзы от Джодаха, который продолжает его гладить и согревать своим пухом, продумывая в голове фразы, которые с большей вероятностью смогут успокоить эльфа, который накрутил себя всего за две недели до предела. — Стоп, хватит! Дышите, а то вас удар хватит. Я понимаю: вы нервничает, боитесь и кидаетесь из крайности в крайности и это нормально, когда в вашей жизни всё так быстро меняется, но вы перебарщивает, заведомо уничтожаете в себе надежду на что-то хорошее. Тут успокоительное не поможет и не спасёт. Я знаю это, ибо сам какое-то время прибывал в таком состоянии и у меня есть для вас пару советов: займитесь медитацией, йогой, можете в принципе принимать расслабляющие ванны с аромомаслами, аромосвечами и успокаивающей музыкой, ну и последний способ я открыл для себя благодаря Лололошке и это массаж. От последнего слова Франа передёргивает, на лице мелькает испуг, даже животный страх, а тело покрывается мурашками. Эльф знает, к чему приводят такие сеансы вечером и тем более понимаешь, что потом укусы будут очень долго сходить. Он лишь своими действиями даст Эбардо лишний повод затащить его в постель, а он не хочет и не может. Не может ни физически, ни морально настроиться на что-либо, прекрасно понимая, что утром ему будет больно от ранок на самых чувствительных местах и больно вспоминать вчерашнее, где на него давят и наседают, где давление возрастает до каких-то небывалых масштабов, а за ним заодно и страх. То, что раньше приносило спокойствие и расслабленность, стало в последствии самым настоящим кошмаром наяву, где на первое место выходили не мысли о том, что он получит долгожданный отдых, а о том, как убежать быстрее от чужих прикосновений и это не переросло во что-то большее. Джодах же, уловив этот страх в чужом взгляде, вскидывает бровь вверх и сочувственно на него смотрит. Он не знает, чем вызвана такая реакция, но она явно ненормальна, ведь от простого упоминания таких вроде обыденных вещей просто так никто не плачет, не впадает в истерику или в их глазах не мелькает испуг. — Господин Сан-Фран, что уже Эбардо сделал? Я знаю, какой он неугомонный, уж поверьте, но это уже переходит все границы, поэтому расскажите, что вас ещё тревожит, — мягко просит Джодах, дабы не спугнуть и прижав крыло ближе к чужой спине. — Ничего такого, о чём стоило бы переживать и тратить своё драгоценное время с нервами, — говорит Фран, отводя глаза в сторону и стараясь не пересекаться взглядом с Джодахом. — Если это не то, о чём стоит беспокоиться, то что тогда?! — возмущается Джодах на столь халатное отношение к своему здоровью и нервной системе. — Вы видите здесь сейчас кого-то кроме меня? Видите Эбардо? Нет, здесь только я, тот кто вас понимает и поддержит, а главное ничего не скажет. Чужие проблемы — мои проблемы, а свои проблемы я не разглашаю. Я пытаюсь справляться с ними самостоятельно, — в унисон они говорят последнюю фразу. Джодах грустно улыбается Франу, который лишь нервно усмехается и тяжело выдыхает. Эльф смотрит в окно на, соскальзывающие вниз, капли дождя, на качающиеся верхушки елей от злобных порывов ветра, на всё ещё виднеющиеся могилы и серое небо, которое и не думает рассеиваться, прежде чем устало прикрыть глаза. Они болят от слёз и напряжения от света, поэтому приходиться достать из аптечки капли и закапать их, несколько раз, поморгав. Сан-Фран выпрямляется, слыша хруст позвонков и откидывается на сиденье, устремив свой взгляд в потолок. — Даже не знаю. Я не очень хочу говорить об этом, делиться такими подробностями даже с Эбардо, хотя это скорее страх не более. В общем мне тяжело испытывать какое-либо желание и удовольствие от процесса без таблеток. Я не знаю это стресс, работа, кофе. Я не знаю! Но я просто не могу и не хочу! Меня каждый раз трясёт от понимания, что сейчас всё! Меня никто не спрашивает: хочу я или нет, просто ставят перед фактом и делают! Мне неприятно, мне противно, гадко и тошно от самого себя! — говорит Фран, раскинув руки в разные сторону, чуть не задев ими Джодаха. — М-да, ситуация… А вы пробовали говорить? Хотя с уровнем вашей открытости глупый вопрос. Да и Эбардо, если что-то очень сильно хочет не остановится не перед чем… Но вы можете попробовать закрываться в комнате с помощью специального барьера или установить щеколду на какую-то дверь, можете прибежать ко мне в гости. Поговорим с вами о жизни за бутылкой виноградного лимонада и фруктами, ничего больше. В крайнем случае скажите, что устали и просто попытайтесь заснуть, если будет лезть — можете убежать в другую комнату и закрыться. Думаю он сможет уважить ваше личное пространство хотя бы частично, — говорит Джодах, обеспокоенно смотря за реакцией Франа. Что-то явно было в его словах такого, что заставляло сердце болезненно сжиматься и стонать от боли и досады, что накрывала с головой. Было даже в самом взгляде Франа, который обычному существу показался бы таким же пустым, как и обычно, что-то странное еле заметное. Смертельная усталость, точнее её зачатки, лишь первые ростки, которые, если не выдернуть будут дальше почти, развивать свою корневую систему, пронизывая и пробивая ей чужое тело насквозь, пока не раскроются, не превратятся в красивый, но до боли ядовитый цветок насыщенного ярко-красного цвета. Джодах хочет ему помочь, но не знает чем и что он может дать Сан-Франу кроме базовых советов и простых слов, которые может помогут, а может нет. Гадать в таком случае тоже самое, что подбрасывать в воздух монетку, а затем с уверенностью утверждать на какую из сторон она упала. — Возможно стоит попробовать. Не знаю. Как говорится не попробуешь — не узнаешь? — говорит Фран, нервно усмехаясь и отводя глаза в сторону, а затем в мыслях добавляет: «Или просто стоит это пережить? Всего лишь немного потерпеть. Всё не может быть, настолько плохо, как мне кажется. Я лишь драматизирую и не более. Накрутил себя до невозможности. Точно работать столько не нужно, а то так точно с ума сойду. Может забота о ком-то кроме Эбардо мне поможет? Когда я вообще делал что-то для себя? Не помню… Почему так сложно?!» — Если что, я вполне могу научить вас медитации и йоге. Знания, слава Времени, как и опыт, есть. Не думаю, что вам понравится заниматься таким в большом зале, с большим количеством существ. Мне честно тоже не нравится, когда на меня кто-то смотрит во время таких занятий: чувствую себя крайне неловко и некомфортно, будто кто-то так и ждёт, что я упаду. Странное чувство, но тревожность, к сожалению, в такие моменты только набирает силы и от этого никуда не денешься, как бы не хотелось, — говорит Джодах, пожимая плечами. — Ну, насчёт некомфортно, я соглашусь. Я не люблю большие скопления существ, да и с незнакомым существом мне сложно чувствовать себя комфортно, особенно когда он касается именно моего состояния и здоровья, а не как существа дающего указания к работе, — говорит Сан-Фран, тяжело выдыхая. — Ещё одно совпадение. Вообще, я тоже не учился в большой группе, у меня был свой личный учитель, — грустно улыбаясь и смотря сквозь стекло на капли, говорит Джодах. — Скучаешь по нему? — спрашивает Фран, заводя мотор и включая дворники, что смахивают воду со стекла в стороны. — Зачем спрашиваете, если и так всё прекрасно слышали? А вообще да, скучаю, очень сильно. Мне очень не хватает той атмосферы и непринуждённости с уютом, что была раньше. Даже если я буду выстраивать с вами почти такие же взаимоотношения, они всё равно будут другими, ибо вы пусть и похожи, но слишком разные… — Всё существа разные, даже я поменялся, точнее меняюсь. От меня каких-то двадцать два года назад не осталось ни следа. Не только безэмоциональность, но ещё и работа до истощения, литры кофе, что принесли с собой три сердечных приступа, из-за чего я не уверен, что смогу пережить ещё один, большое количество нервов и это, — говорит Фран, останавливаясь на светофоре и закатывая рукав рубашки, под которым красуются совсем новые ожоги явно от бычков сигарет, где виднеется запёкшаяся кровь. Джодах безмолвно открывает и закрывает рот, смотря на эту картину, не слыша ни гула машин, ни звук дождя, ни вой ветра. Больше ничего не имеет значение, становится таким неважным в отличие от этих глубоких ран, что притягивают к себе взгляд, приковывают и ужасают одновременно. Хочется помочь и одновременно с силой ударить по лицу эльфа, что сейчас лишь спокойно улыбается и смотрит на дорогу, держа эту руку на ручнике. — В-вы зачем это с собой делаете?! Жить надоело?! — единственное, что может выдавить из себя Джодах. — Просто прикуривателем случайно обжёгся. Глупое оправдание, да? — спрашивает Фран, смотря на лицо Джодаха, где смешались все возможные эмоции от грусти до растерянности. — Так я и думал, ну что же оправдаться не получится, поэтому буду скрывать это магией, а в обычной жизни бинтами. Сан-Фран будто и не слышит Джодаха, даже наоборот намеренно игнорирует заданный вопрос, скрывая свои сомнительные действия под рукавами рубашки, делая музыку из радио громче. Прохожие под зонтиками и без бегут по улице, пытаясь скрыться от непогоды в ближайшем помещении. Жёлтые, красные и оранжевые листья усеивают дороги или на тонкую кромку льда и медленно плывут по лужам. Ветер немного утихает, но продолжает петь свою утробную мелодию, заставляющую кровь заледенеть в жилах и попытаться максимально вжаться в кресло, чтобы стихия уже наверняка не затронула его. — Вы ведь знаете, что я не промолчу об этом? И Эбардо — первый, кто узнает о том, что вы делаете с собой! — угрожающе говорит Джодах, распушив крылья. — Тебе бы лучше помалкивать об этом, а то Эбардо узнает, кто склонил его дорогого братца на такое, — злобно сверкая глазами, говорит Фран, на что Джодах отворачивается, злобно стиснув зубы. — Не делай такое лицо, в этом и есть вся суть нашего с тобой сотрудничества. Я молчу о тебе — ты молчишь обо мне. Ничего сложного. Эбардо он расскажет, как же, нашёл себе друга. Я бы тебе ничего не показал, если бы у меня не было на тебя никаких рычагов давления. — Я ведь тоже могу о вас рассказать много чего интересного ему, — сквозь зубы цедит Ави. — Ох, у нашего, крылатика, зубки появились. Как мило. Только тебе в этой игре не победить. Я тебя сломаю другими способами. Есть же ещё Лололошка, ты ведь ему правду не рассказал, верно? Лишь оформил всё как красивую сказку на ночь. Одел удобный образ, изображающий святость. Красиво, верно? — спрашивает, смеясь, Сан-Фран. — Очень. Зачем только я вам хоть что-то рассказал?! — спрашивает самого себя Джодах нежели Франа. — Чтобы облегчить себе душу и чувство вины, что гложет, возложив на другое существо. Впрочем, я не против вместе с тобой пострадать, неся эту ношу, пока ты не созреешь всё рассказать это кому-нибудь ещё, — говорит Фран и, усмехаясь и смотря на скривившегося от отвращения Джодаха, легонько пихает его локтем в бок. — Да, ладно тебе! Не буду я ничего говорить никому. Делать мне нечего. Ох, давно я так не развлекался, конечно. И ты серьёзно поверил в этот грим? Ох, Время, м-да, шутить мне явно с тобой не стоит, — говорит Фран, останавливаясь, закатывая рукава и вытирает краску с рук, думая о том, что скоро такие шутки явно выйдут за грань самого юмора. — Не делайте так больше! Я вас удушить готов честно! — чуть ли не кричит Джодах, у которого от осознания своей пассивности в данной ситуации на глазах навернулись слёзы, однако лицо Франа в этот момент было таким задумчивым, печальным и растерянным, что невольно говорит о том, что всё это может скоро стать реальностью. — Эм, господин Сан-Фран, вы ведь знаете, что в случае чего можете попросить помощь или в крайнем случае прийти ко мне? — спрашивает Ави, поджав губы и мягко положив руку на плечо эльфа, который опустил уши вниз. — Знаю, но не факт что сделаю. Пока всё хорошо, а дальше будем смотреть по ситуации. Сейчас к нам присоединиться Эбардо, поэтому веди себя как обычно, будто ничего не было, — спокойно говорит Фран, поворачивая руль влево. — Как обычно это как? — Как идиот, — говорит Сан-Фран, пытаясь сдержать звонкий смех. — Ну, спасибо, за комплимент! — говорит Джодах, скрещивая руки на груди и наигранно обиженно отвернувшись. — Всегда пожалуйста, обращайся, если не хватит оскорблений от жизни, — говорит Фран, останавливаясь возле остановки. Эбардо, видя знакомую машину, выходит из-под навеса остановки с маленьким кулёчком и крупной светло-серый сумкой в руках. На его голову накинут капюшон чёрно-зелёной куртки с кошачьими ушами, на ногах привычные высокие чёрные ботинки и такого же цвета джинсы. Эбардо открывает дверь машины и садиться на задние сидения, снимая капюшон. Эбардо осторожно убирает с лица Виолы, появившиеся недавно белые волосы. Он, конечно, читал про детей, но не думал, что у эльфов они растут и развиваются настолько быстро, хотя признаться честно этот ритуал и не воссоздавал ребёнка недельного или месячного возраста. В книгах всегда было написано про четыре месяца или около того. Эбардо не сильно старался запоминать цифры и наверное зря, хотя, наверное, и не стоит придавать им такое значение, ведь главное подарить любовь заботу и быть рядом в самые важные моменты развития. — Привет, Эбардо, — говорит Джодах, поворачивая голову, дабы рассмотреть ребёнка получше. — Ты куда с таким количеством вещей собрался, неужто господин Сан-Фран выгоняет? — А твоё остроумие, как всегда, пробивает самое дно. Не угадал. Лучше познакомься со своей племянницей — Виолой, ибо тебе придётся провести с ней несколько ближайших часов вместе с Лололошкой, — говорит Эбардо, улыбаясь, а Сан-Фран резко ударяет по педали, из-за чего в него летит куча отборного мата. — Чего вы так, господин Сан-Фран? Я Виоле так-то документы самостоятельно сделал, а всё вот это торжество лишь один из поводов вас отвести к психологу и наведаться в больницу, а то вы наверняка уже забыли, как выглядит кабинет педиатра, — говорит Эбардо. Джодах переводит взгляд на Франа, видя, как его пальцы до побелевшие костяшек сжимают руль, как зрачки боязливо сужаются смотря вперёд, как волосы немного качаются из стороны в сторону, из-за неконтролируемой дрожи и как грудная клетка начинает ходить неестественно быстро и резко, будто пытаясь вытолкнуть из себя камень. Джодах краем глаза видит, что Эбардо не замечает чужое состояние, так как слишком занят Виолой, которой тоже крайне нужно внимание в данный момент, поэтому осторожно касается кистей рук своими крыльями, едва скользит внутренним пухом по чужой спине и шее, прежде чем сложить крыло, когда видит, что Фран успокаивается. Его лицо вновь такое же безразличное и безэмоциональное, но при этом это всего лишь маска, за которой кажется даже сам эльф не знает, сколько боли скрывается, да и не хочет её доставать, видимо думая, что она сама уйдёт, пропадёт и исчезнет, но это не так. Она будет копиться внутри до определенного момента или лимита. Каждая вещь и существо имеет свой лимит и предел, до которого стоит только дойти и внезапно вниз полетят головы. Джодах не знает, когда Сан-Фран дойдёт до своего предела, не знает сколько шагов ему осталось до того, чтобы сорваться вниз или сорвался тромб от количества выпитого, кофе. Он лишь идёт вперёд, не оборачиваясь и не пытаясь хоть как-то себе помочь. Он лишь отдаёт, не прося ничего взамен, прекрасно понимая, что истощает самого себя. И эта жертвенность и самоотверженность самое страшное, что Ави когда-либо видел. В этом плане они не похожи. Джодах зачастую ставит свою жизнь в приоритете, не отдавая ничего и никому, ибо слишком устал от этого. Существа всегда просят больше чем в предыдущие раз, пока не выпьют всё до капли, а твоё тело не станет пустым иссохшим сосудом. И Сан-Фран тому живое подтверждение. Уже видны зачатки усталости, большого количества стресса и недосыпа, уже видны последствия того, что эльф за столько лет так и не научился выстраивать свои границы и говорить ясное и чёткое слово: «нет». — Спасибо, — тихо, чтобы Эбардо не услышал, шепчет Фран, смотря на Джодаха и грустно улыбаясь, из-за чего у ангела сердце кровью обливается. — А ты сам, Джодах, с Ло не задумываешься о ребёночке? — спрашивает Эбардо с ядовитой ухмылкой, заставляя Джодаха подавиться воздухом. — Нет. Мы с ним оба уже насиделись за всю жизнь с младшими, поэтому хочется отдохнуть и пожить для себя, — говорит Ави, пытаясь прикрыть красное лицо крыльями. — А Лололошка говорил, что очень хотел бы ребёнка от вас, вот только вы всегда убегаете от чёткого ответа и от него в эти моменты в принципе. Что не так? Неужто, наш великий и неповторимый актёр, боится и смущается, когда разговор заходит о детишках? — спрашивает Эбардо, хитро прищурившись. — Господин Сан-Фран совершенно так же выглядел. Сидел, смущался, но продолжал говорить, а я всё внимательно слушал. Эбардо привстаёт со своего места и кусает кончик чужого уха, видя, как встрепенулся от этого Фран, а ухо начало нервно подёргиваться, из-за чего Франческо приходится его несколько раз погладить, чтобы оно успокоилось и не так сильно выдавало его противоречивые эмоции. А Эбардо, к его сожалению, прекрасно известно о чувствительности его ушей в зимний и осенний период, знает, как они реагирую на его прикосновения и действия, только не знает, насколько иногда эльфу может быть больно от столь грубого отношения. Хотя Сан-Фран и не винит его за незнание и непонимание своих чувств и реакции, ибо он не эльф и ему навряд ли удастся понять хотя бы часть того, что он испытывает в данные моменты, да и сам он виноват в том, что молчит и ничего не говорит о том, что ему больно и неприятно, не направляет и не показывает, как правильно и как стоит это делать, так что в большей степени это его вина. Возможно молчание и золото, но точно не в этом случае и не в таких обстоятельствах. — Я вообще думал, что ты спишь и не сильно заостряешь внимание на моих словах. Это были лишь мысли в слух и не более, — говорит Фран, краснея и опуская уши вниз. — Я всегда слышу то, что вы мне говорите. Особенно такие важные вещи. — Вот только не всегда слышишь то, что мне плохо, — улавливает тихий шёпот Джодах, видя, как в чужих глазах вспыхивает огонёк злости. — Лично я не помню, чтобы Ло даже пытался заводить эту тему или меня уже память подводит? — говорит Джодах, пытаясь разрядить явно накаляющуюся обстановку. — Конечно подводит! Старый стал. Сорок девять лет — приличный возраст! Попей витаминов каких-нибудь или стресс из жизни убери. Хотя с Ло тебе стресс прям прописан. Парашюты, прыжки с самолёта, погружения с аквалангом, что дальше свободное падение с горы? — усмехаясь, спрашивает Эбардо. — Какой ты добрый. И да, падение уже было. Буквально вчера, — говорит Джодах, вспоминая, как в него вцепились руками и ногами, а сам он прикрыв глаза поглаживал Лололошку по спине, пока тот кричал то ли от ужаса, то ли счастья. Лололошка часто берёт Джодаха на такие мероприятия, на которые раньше он ходил в одиночестве. Ему будто всегда не хватает адреналина в крови и окситоцина от ощущения, что он действительно живой. А с Джодахом данные мероприятия кажутся ещё более приятными. Тот всегда его обнимает и подбадривает, показывает ему тот самый образец и недостижимый идеал стойкости, до которого кажется рукой подать, но при каждой новой встряске Лололошка понимает, насколько далеко от него душевное равновесие и покой. Ави даже сейчас не вспомнит точное количество раз, когда Лололошка спрашивал его о таком хладнокровии и отсутствии страха перед грандиозным всплеском адреналина. Джодах часто отмалчивается или переводит всё это в шутку о том, что потерял весь страх ещё десять лет назад, желая скрыть о том, что были вещи в его жизни гораздо хуже, чем падение со скалы. Ведь в этом случае ты понимаешь, что твоё тело фиксирует канат, который не порвётся, из-за специальной структуры волокон, смолы и магии. А в реальной жизни, в такой же ситуации тебе по-настоящему страшно. Ты летишь навстречу острым камням и скалам, пока руки судорожно пытаются развязать верёвку, которая фиксирует твои крылья на одном месте. И когда надежды почти нет, то ты нащупываешь в кармане маленький перочинный ножик, разрезаешь верёвку на части, а крылья раскрываются и поднимают в высь твоё тело быстрее, чем ты успеваешь об этом подумать, даже осознать, что ещё секунда и твоё сердце перестало бы биться навсегда не териотически, не метафорически и не в каком-либо из других смыслов. Иногда Лололошке лучше не знать даже большую часть того, что он натерпелся и пережил за то время. Главное, что происходит сейчас, а что было в прошлом не имеет значение. Всё прошло и со временем утонет в небытие, ведь сейчас всё хорошо и стоит жить этими прекрасными мгновениями на полную, не ожидая, что в любой момент после счастья наступит горечь, боль и разочарование. Так и до апатии не далеко, если мыслить так постоянно, не видя нигде просвет, а Джодах начинает его видеть. Да он далеко, ещё совсем маленький и слабый, но разговор с Франом дал ему понять, что он не один, что его выслушают, что его будут с радостью ждать, как и он сам будет с нетерпением ждать эльфа у себя в комнате со старинным граммофоном, специальными подушками, свечами, аромопалочками и музыкой, совсем как было у Бартоломью в комнате, даже те же пластинки висят на стенах и тот же старый громоздкий комод вместе со статуэтками и амулетами. Джодах даже не может сказать, что это точно: дань памяти или всё же его попытки ухватиться и остаться в прошлом. Однако эта комната видимо скоро пригодится не только ему одному, что не может не радовать и при этом вызвать внутри небольшую тихую печаль о прошлых днях, когда он приходил к Бартоломью — и они вместе подолгу сидели в одной позе погрузившись в себя, пока Эбардо это не надоест, и он не зайдёт в комнату под предлогом приготовленного недавно чая. — Необычные у вас конечно игры. Вот господин Сан-Фран отказывается от такого отдыха, — говорит Эбардо, недовольно закатив глаза. — Потому что я не хочу заработать себе седину раньше времени! — говорит Фран, закатив глаза. — Господин Сан-Фран, у вас и так белые волосы, так что видно ничего не будет. — Ох, Время дай мне сил! Приехали. Я выходить не буду тут посижу, — говорит Фран, устало откидываясь на кресло и закрывая глаза. — Как хотите, — говорит Эбардо, выходя из машины вместе с Джодахом. Ави бросает на эльфа сочувственный взгляд, замечая огромные синяки под глазами и блестящие в его глазах слёзы. Он не знает, что может сделать, чем может помочь в такой ситуации, пусть и очень хочет. Ему больно смотреть на чужие слёзы, на чужое метание между тем, что либо с его партнёром что-то не так, либо с ним. Видно, что он далеко не хотел и не готов был к ребёнку именно сейчас, особенно когда отношения опасно натягиваются, из-за растерянности и непонимания, куда двигаться дальше, в каком направлении, чтобы не сделать и так плачевную ситуацию хуже. Видно, что он решил для себя выбрать путь молчаливого терпения, ведь не может же на самом деле быть всё настолько плохо, как ему кажется, верно? Ведь не может быть заключена вся суть проблем не в нём? Это же его ребёнок, его родная кровь, но когда резкий прилив дофамина и адреналина проходит и сливается с остальными эмоциями, то становится страшно, а, когда ты и так не знаешь, куда бежать от своих проблем, это делает ситуацию ещё хуже. Ты лишь постоянно ходишь по грани истерики, нервного срыва или очередной панической атаки, глуша это всё таблетками или внутренне, в самом плачевном случае, пытаясь ретироваться в отдалённое место, где тебя никто не увидит и не услышит, чтобы выплеснуть всю боль, что накопилась внутри и которую ты глушил несколько недель, может месяцев, а может даже и лет. В любом случае в такие моменты тебе будет ужасно плохо и хорошо одновременно, ибо ты выплёскиваешь эмоции, но тебе плохо из-за того, что в порыве выливания этих эмоций через край с помощью криков и ударов о стену, ты причиняет себе ещё более сильную физическую и моральную боль. И по ощущениям этот замкнутый круг не разорвать, а хуже может стать только от одного понимания, что ты один на один со своими демонами и проблемами, ибо тебе кажется, что партнёр не должен разбираться с твоими проблемами, что ты сам справишься, хотя это далеко не так. — Джодах, ты чего застрял? — спрашивает Эбардо, смотря в растерянный взгляд друга. — Я попозже приду мне позвонить надо, — рассеянно говорит ангел, доставая телефон из кармана и отходя на несколько метров от машины, прячась под навес ближайшей остановки. Эбардо лишь пожимает плечами и направляется в сторону подъезда, пока Джодах ищет нужный ему номер Франа. Сама ситуация выглядит глупой и до невозможности абсурдной, ведь сам Сан-Фран находит буквально напротив него, буквально в паре метров и смотрит на проносящиеся автобусы, машины и маршрутки, однако почему-то другого решения и выхода Джодах не находит, у него нет сил двинуться с места, подойти, снова сесть в машину и вновь заговорить, поддержать с помощью каких-никаких прикосновений. Джодах лишь подносит трубку к уху и слушает мерные губки, смотря, как Сан-Фран берёт в руку телефон и растерянно смотрит то на экран, то на Джодаха, прежде чем поднять с пониманием, что Ави не ошибся с номером. — Господин Сан-Фран, как вы себя чувствуете? — вкрадчиво шепчет Джодах. Наступает тревожное молчание, перебиваемое лишь тяжёлым дыханием, которое переходит в сдавленные всхлипы. — Не очень… Мне тяжело. Кажется в тот момент, когда Эбардо начал говорить про врачей, я начал задыхаться. Кажется в тот самый момент мне стало действительно страшно. Не знаю чего испугался разговора с психиатром или простого осмотра. Странно да? — спрашивает Фран, нервно усмехаясь. — Вас гложет чувство того, что вы возможно не были просто готовы к ребёнку и не хотели бы его, по крайней мере сейчас? — Да. Это правда были лишь мысли в слух. Я был счастлив всего лишь, не знаю, час может быть два, а потом всё прошло. Я чувствую лишь страх и ненависть к себе не более. Зачем я вообще согласился?! Зачем поддался Эбардо?! Почему не оттолкнул?! Почему не убежал?! Это же было так просто! — кричит Фран в трубку, ударяясь головой о руль и начиная плакать. — Дышите глубоко. Вы не виноваты. Никто не виноват. Никому даже Виоле не станет легче от ваших слов и душевного метания. Вы только себя ещё больше изводите! Ваша нервная система за это вам «спасибо» точно не скажет. Если у вас есть успокоительное, то выпейте его и успокойтесь, — говорит Ави, видя как эльф дрожащими руками открывает бутылку и кидает себе в рот явно не одну и даже не две таблетки успокоительного. — Я-я по-понима-понимаю, н-но! — Ничего не говорите. Просто скажите: нужна ли вам помощь? В трубке наступает молчание, которое длится непозволительно долго и кажется слишком тревожным, из-за чего крылья начинают нервно дёргаться, разрезать воздух, дабы помочь Джодаху успокоиться и снять нервное напряжение, которое стискивает лёгкие, давит на плечи и заставляет задыхаться, пока из трубки не раздаётся наконец долгожданный голос: — Н-нет, я сам справлюсь. — Если вам будет плохо, вы придёте ко мне и не будете всё доводить до ручки? — Да, — тихо, почти еле слышно, говорит Фран. — Обещаете? — спрашивает Джодах неуверенный в чужих словах и искренности до конца. — Обещаю, — устало отвечает эльф. — Обещаете? — повторяет вопрос Ави. — Да-да, обещаю! — чуть раздражённо и громче повторяет Франческо. — Точно обещаете? — сведя брови к переносице, спрашивает Джодах, не понимая, почему Фран так отчаянно отвергает помощь, думая, что справится сам. — Да, обещаю я! — кричит Фран злобно в трубку. — Вы трижды обещали! Пора заканчивать наш с вами разговор: Эбардо уже идёт. До свидания, ещё встретимся, — вкрадчиво говорит Джодах и повернувшись на сто восемьдесят градусов быстро шагает в сторону подъезда. Джодах поднимается вверх по ступенькам, погрузившись в свои крайне тяжёлые мысли о чужом состоянии, о том правильно ли он поступил просто так отпустив Франа и о том, правильно ли он сделал, вмешавшись в чужие отношения. Однако эти мысли почти сразу развеиваются, когда к нему подходит Лололошка, который укачивает ребёнка на руках и который целует его в щёку. Столь домашняя атмосфера заставляет улыбнуться и оставить свои тяжёлые и тягучие мысли на потом. Тем более Джодах обещал Франу, что никому не будет говорить о том разговоре, что все эти слова и откровения останутся между ними. Да, возможно, они оба имели в виду только криминал в своём прошлом, но почему-то кажется, что внутренних проблем это тоже касается. Тем более Джодах не хочет терять его доверие, ведь если он расскажет это Лололошке, то он расскажет об этом Эбардо, а, насколько хорошо за этот разговор понял Ави: Эбардо должен знать об этом в самую последнюю очередь. Джодаху хочется ему помочь, но он попросту не знает как, с чего следует начинать. Хотя нет знает: попытаться максимально сблизиться, помочь абстрагироваться частично от проблем и медленными и крайне осторожными шагами подталкивать к мыслям о том, что ему нужна помощь. Однако сейчас он должен сосредоточится именно на своей семье, а потом уже думать о чём-то другом. Джодах стягивает с себя влажное пальто и тепло улыбается, положив руки Лололошке на талию и слегка касаясь кончиком своего носа его, что заставляет парня покраснеть, а Виолу озадаченно склонить голову, а затем звонко рассмеяться. Джодах отстраняется от Лололошки и смотрит в сапфировые искрящиеся изнутри, четверть которых каряя, глаза. Виола слегка дёргает ушками от переполняющих её эмоций, особенно, когда замечает массивные крылья ангела, сразу начиная тянуть к ним свои ручки, дабы схватить, а затем зарыться в мягкий пух. — Кажется ты ей понравился, — говорит, смеясь, Лололошка, садясь вместе с Джодахом на диван и отпуская Виолу, дабы она могла сделать то, что хочет. Виола подползает к раскрытым крыльям Ави, внимательно их осматривая, прежде чем зарыться в них своими маленькими руками и слегка сжать перья, что вызывает рефлекторную дрожь в них. Благо сила, с которой Виола сжимает его перья не настолько большая, чтобы причинить боль. Да и в принципе многие дети его расы так сжимают перья, даже он ещё будучи десятилетним мальчиком терпел повышенное внимание к своим крыльям от младших детей в своей семье. Дети греются под ними, зарываются в них, довольно часто спят под ними, когда мама накрывает их чуть сложенным крылом, поэтому Джодах не препятствует этому. Он привык к такому отношению к крыльям и просто даёт Виоле то, что она хочет. Виола же прислоняется личиком к мягким пёрышкам, сжимая и разжимая их, прежде чем вырвать парочку поредевших, поседевших и ослабших. — Тебе не больно?! — обеспокоенно спрашивает Лололошка, положив свою руку ему на лопатки. — Да, всё хорошо, не беспокойся. Похоже она, как и дети из нашей расы, решила меня избавить от старых перьев. Я даже уже и забыл, что у меня скоро линька начнётся, — говорит Джодах, виновато почёсывая затылок. — Тем более она не настолько сильная, чтобы причинить мне боль. Для этого в принципе нужно хорошо постараться. — А я могу тебе как-то помочь в этом плане? Да, я и не помню, чтобы у тебя была линька за всё то время, что мы вместе, — говорит Лололошка, присаживаясь рядом со вторым крылом. — Да можешь. Просто перебери пальцами перья, а найдя старое осторожно вытащи. А в прошлые годы я ходил к специалисту, чтобы тот сразу меня от всего избавил. Для нас эта тема довольно интимная и неловкая, поэтому я и не сильно горел желанием тебя к ней привлекать, но думаю, что раз нам приходится её сейчас волей-неволей касаться, то я не против того, чтобы ты присоединился к этому процессу, — говорит Джодах, прикрывая глаза и полностью сосредотачиваясь на чувствах и ощущениях, что приносят чужие руки. Лололошка смотрит на расслабленные черты Ави и зарывается руками в мягкие маховые перья, начиная их перебирать, попутно легонько оттягивая, чтобы проверить старые перья это или новые, пока Виола довольно быстро освобождает Джодаха от лишнего пуха, который оседает на пол. Лололошка же действует осторожней, поступательней и мягче в отношении чужих крыльев, прекрасно зная и понимая, насколько они чувствительные ко всему, особенно белая кожа под ними. Поэтому он берётся за основание самого пера и плавно прокручивает его вокруг, создавая приятное трение и минимизируя боль, из-за чего крылья Джодаха пушатся от удовольствия, тем самым помогая увидеть старые перья, которые торчат из идеального оперения. Лололошка продолжает это крайне медленное неторопливое и медитативное занятие, пока Джодаху кажется, что он либо задохнётся от жара, когда Лололошка начинает подходить к основания крыла, либо уснёт от такого большого количества столь правильных и одновременно неправильных прикосновений к своей персоне. Однако прерывать это не хочется, поэтому Джодах лишь приоткрывает глаза, всматриваясь в сосредоточенные черты своего партнёра, прежде чем начинает поглаживать его щёку большим пальцем, мягко улыбаясь, пока в его глазах будто сияют две большие звёзды. Лололошка поддаётся чужой руке, прикрыв глаза и при этом продолжая доставать совсем маленькие перья у основания, пока дыхание Ави окончательно сбивается, а крыло от этого подрагивает, буквально потягиваясь к чужой руке, чтобы вновь ощутить эти горячие и нежные прикосновения, отдающие голубикой и белым шоколадом с мятой на кончике языка. — Кажется кому-то слишком нравится данная процедура, — усмехаясь, шепчет Лололошка, показывая глазами сначала на самого Джодаха, а потом на Виолу, которая старается придвинуться к пуху, как можно ближе, потому что уснула. — Не понимаю совершенно о чём ты, — говорит Джодах, накрывая Виолу полусогнутым крылом, из-за чего она ручкой цепляется за маховое перо и подтягивает крыло ближе к себе. — Странно, что Фран называет её беспокойной и не может с ней уснуть нормально пятые сутки, — говорит Лололошка, смотря, как девочка мирно спит рядом с Джодахом, прижимаясь к пуху. — Возможно, мы просто слишком хорошие сиделки или будущие родители, — говорит Лололошка, тихо усмехаясь. Джодах от такого заявления чуть не давится воздухом и бьёт левым крылом по дивану, на что Виола лишь ворочается под другим крылом и продолжает тихо и мирно спать. Ави не ожидал таких слов от Лололошки точно, так как каждый разговор о детях заканчивался словами об усталости, общей загруженности и большой ответственности, которую на данный момент никто из них брать не собирается и не собирался. А тут ни с того ни с сего. Возможно предпосылки к этому и были, но Джодах их либо не замечал, либо старался не замечать. Однако даже сейчас Ави не горит желанием это обсуждать. Он и так всегда теряет близких себе людей достаточно быстро. Существа в его жизнь приходят и так же быстро и болезненно для него уходят, поэтому Ави не хочет делать такой важный выбор слишком рано, не обдумав всё, как следует, не взвесив все «за» и «против», чтобы быть уверенным в том, что это именно его выбор, а не навязанное обществом и давлением со стороны. — Не волнуйся, я шучу. Я уже насиделся, чувствую себя многодетным отцом, ибо на ноги поставил шесть братьев с сёстрами. Главное, что они стали хорошими людьми. Не знаю, моя ли это заслуга, но очень надеюсь, что я хотя бы дал им толчок к тому, чтобы начать хорошую и счастливую жизнь, — говорит Лололошка, грустно усмехаясь, а затем чувствует, как его накрывают крылом, щекоча мягкими пухом. — Ты прекрасный брат, потрясающий муж и хороший сын. Никто бы не смог обеспечить им такого же будущего, как ты. Ты всё правильно сделал. Им не стоило оставаться в том доме даже месяц. Кто знает, к чему бы это привело. Но давай не будем думать о том, что не произошло. Сейчас у тебя есть всё, что ты хотел или по крайней мере почти всё. А самое главное мы есть друг у друга, — говорить Ави, положив руки на талию Лололошки и посадив его к себе на колени. — Спасибо, твои слова и правда помогают и успокаивают, — говорит Лололошка, прижимаясь ухом к чужой груди и вновь погружая руки в перья. Лололошка прикрывает глаза и слышит ритмичный и успокаивающий его стук сердца. Оно бьётся тихо, но при этом не сбиваясь с ритма, только иногда замирает, будто пытаясь услышать стук его сердца, которое буквально бьёт с силой о грудную клетку, желая выбраться и воссоединиться с сердцем напротив. Лололошка приподнимает голову и смотрит на Джодаха своими ясными и чистыми глазами, прямо как в их самую первую встречу. Джодах понимает его уже без слов, тем более им и не нужно сотню раз говорить о том, как они любят друг друга: они это и так знают и так утопают в этом обжигающем омуте из чувств и эмоций, поэтому Ави лишь кивает на эту немую просьбу. Лололошка осторожно касается его губ своими, пока не переходя невидимую и никому здесь ненужную грань. Джодах прикрывает глаза, когда поцелуй становится более уверенным и глубоким. Его губы мягко сминают, зарываясь пальцами в белоснежные волосы и оттягивая их, из-за чего его притягивают ближе. Лололошка проводит языком по чужим губам, прося впустить его, что Ави и делает, приоткрывая рот. Ангел чувствует, как от каждого настойчивого движения, в груди разгорается огонь всё сильнее, чувствует привкус миндаля, черники и мяты. Джодах буквально вдыхает полной грудью запах лесных ягод, исходящий от Лололошки желая в нём утонуть и понимая, что совершенно не против дышать им, как минимум, вечность. Однако эта сказка, взрыв тысячи искр и огонь затухает, сходит на нет — и Лололошка отстраняется, выдыхая горячий воздух в чужое лицо, заставляя Джодаха прикрыть его крыльями, пока Виола переворачивается, накрываясь пухом ещё сильнее. — Ты какой-то задумчивый и печальный вернулся домой, что-то случилось? — обеспокоенно спрашивает Лололошка, нежно заправляя пряди за его уши и смотря в глаза. «Тебе бы лучше помалкивать об этом, а то Эбардо узнает, кто склонил его дорогого братца на такое», — звенит в голове брошенная Франом фраза, которая была сказана явно не в шутку. Джодах хочет всё рассказать, выложить как на духу, но ему приходится лишь придумывать события на ходу: — Просто услышал планы господина Сан-Франа на ближайшие несколько месяцев и не уверен в том, что он собирается спать. — Я скажу об этом Эбардо. Это не дело так добивать свой организм, особенно когда у них появился ребёнок. Господин Сан-Фран говорил, что она весьма беспокойная и часто не спит, но сейчас же всё хорошо. Я, когда сдавал экзамены по расам существ, где-то читал о том, что дети эльфов тесно связаны ментально со своими родителями, и они беспокойны только в случае, когда обстановка дома не благоприятная, а так же, когда один из партнёров испытывает крайне высокое нервное напряжение. Что может быть у них, как думаешь? — спрашивает Лололошка, склонив голову влево и сочувственно смотря на Виолу, что сейчас мирно спит, не подавая каких-либо признаков истерики или тревоги. — Не знаю возможно второе, — предполагает Джодах, прекрасно зная причины. Нервное напряжение и эмоциональное истощение, натягивающиеся опасно отношения, страх ответственности, неуверенность в себе и партнёре, замалчивание проблем, которые не исчезнут, а лишь будут превращаться в огромный снежный ком по прошествии времени — всё это явно не идёт на пользу ни ребёнку, ни родителям. Джодах уже услышал от Франа всё, что хотел и не хотел знать, и Ави подозревает, что Эбардо не лучше, хотя он может ошибаться. Джодах его попозже попробует разговорить его за очередной партией в шахматы и стаканом коньяка, но не уверен, что сможет помочь ему. Как будто это всё-таки следует оставить на Лололошку, а ему следует как-нибудь крайне осторожно и медленно попытаться помочь Франу, хотя бы подтолкнуть к осознанию того, что проблема существует, и она более чем реальная. Вот только как это сделать большой вопрос. — Я тоже так думаю. Я понимаю, что мы вроде не должны лезть в их отношения, но если я прав насчёт Виолы, то такая среда может быть для неё опасна, — говорит Лололошка, отводя глаза в сторону и поджимая губы. — Мы можем попытаться это исправить. Ты просто говори с Эбардо. Я не вмешиваюсь в ваши разговоры и не слушаю то, что вы обсуждает, поэтому с ним лучше ты говори, а я возьму на себя Франа. Чувствую, если не буду говорить с ним, то шанс и момент будет упущен, — говорит Джодах, грустно опустив голову вниз. — Как скажешь, любимый, — шепчет Лололошка, легонько касаясь его губ, а затем утыкается своим лбом в его. — Очень надеюсь, что у них всё хорошо, хотя бы отчасти. «Как бы мне хотелось в это верить, так же как и тебе», — думает Ави, тяжело вздыхая и прикрывая глаза от усталости. Поговори со мной пока я жив, Пока стою так просто пред тобою. Не слушай пульс: он не молчит Пока грохочет гром перед грозою. Не убегай, чтоб плакать по углам Запершить в ванной, открутив все краны. Я сам бы плакал, если бы умел, И если б боль не растравляла раны. Ты не смотри в мои глаза. Давно потухли там все краски. Давно там поселилась пустота Не поддаётся всё это огласке. Пока ты плачешь, я лежу один, На новой и прилизанной постели. Не бойся, действует морфин, Но часто боль живёт не в теле. Она скребёт и стонет неподвластно И не стихает в этот миг. Насколько жизнь была напрасна? В какой момент я так поник? Ты видел страх в моих глазах Всё так же погружённый пустотою. И ложь играла на моих устах, А ты стоял всё оглушённый тишиною. Я избегаю правды, как огня, И ты прекрасно это знаешь, Давно погасла та свеча И больше ты мне, боль, не помогаешь. Молчанье — признак нелюбви, — Ты повторяет это раз за разом. По мне так признак немоты И не в силах мне признаться сразу. Поверь, мне больно уходить Я знаю: всё придёт не сразу, Ты без меня сумел же жить. Продолжи так же только по отказу. Чего ты плачешь? Я же жив ещё с тобою. Ведь всё стою с зонтом, дождём, Прям над могильною плитою. Ведь всё дышу с тобою рядом, А сердце всё стучит в груди Зачем тогда же взял ты мою руку? Не слушай пульс: он не молчит. И не терзайся будто предаёшь: Всё то, что в нашем прошлом было. Я не боюсь — всего лишь дрожь, Что вдруг внезапно накатила. Когда я эту грань перешагну, Я поражусь, насколько этот мир прекрасен. Я буду слушать тишину, Где разум мой мне больше не подвластен.