Зависимые

Как только щёлкнул замок входной двери, Ира почувствовала дежавю. В какой раз уже она вот так встречает его под утро? Сегодняшний день она мысленно уже окрестила таким же нерадостным, как и многие другие до этого, и хуже всего было то, что причиной тому послужило несдержанное обещание с его стороны. Накануне она уснула, так и не дождавшись его возвращения — и эта чёртово осознание, превратившееся в привычку и закономерность, стояло уже костью в горле. Пчёлкина прекрасно понимала, что, в каком-то смысле, сегодня у него была причина, но в голове продолжали звучать на повторе слова.

— Не накручивай себя, всё будет хорошо, слышишь? Я вечером вернусь.

Сейчас, когда он вошёл в гостиную, представ перед её взором — весь помятый и взъерошенный после попойки, внутри неё что-то сжалось. Захотелось подойти к нему, обнять и поцеловать, но Ира сдержалась, вместо этого лишь как можно более безразличным тоном задала вопрос: — Как отпраздновали? — Витя, подняв на неё взгляд, выглядел виноватым. Очевидно, вспоминал собственное вчерашнее обещание — так подумала она. А сам Пчёла, глядя на жену, чувствовал, как его изнутри начинает разъедать совесть. Будь проклята эта грёбаная ночь, которую он провёл со Ждановой. — Как никогда, — признался он, имея ввиду под этим то, что случилось конкретно с ним по итогу этого празднования. — А где ты ночевал? — У Белого остался, — враньё. Пчёла знал, что Саша — единственный из всех вариантов, которым можно было бы прикрыться. Во-первых, потому, что сейчас он жил один, ведь Ольга в роддоме; во-вторых, потому, что с Филом и Космосом Ира гораздо чаще пересекается и общается. — Понятно, — лёгкий вздох, — рада, что ты хорошо повеселился, — эти слова произнесла, уже поднимаясь на ноги. Обойдя его, она направилась к двери детской, но, прежде чем войти туда, всё же остановилась. Витя стоял спиной к ней, когда она озвучила ещё один вопрос: — Сегодня хоть останешься? Пчёлкин, обернувшись, кивнул, а больше она не стала ничего спрашивать.

***

Дом встречал его холодом и пустотой. Егор, едва перешагнув порог, щёлкнул выключателем справа от себя, зажигая свет в прихожей. В воздухе пахло затхлостью, он бы даже сказал — старостью, словно здесь не проветривали очень долгое время. Хотя, и правда ведь, не проветривали — в воздухе пахло прошлым. Тем самым прошлым, от которого он убегал всё это время, тщетно пытаясь спрятать его в самые потайные закоулки своей души, но сейчас отчего-то сам пришёл к нему, позволяя себе окунуться в иллюзию — это было последним, что осталось в этих стенах от некогда счастливой семьи. Казалось, каждый шаг вперёд был шагом назад по временной шкале — в голове раздавалось эхо смеха и голосов.

— Осторожно, Лизок, не упади!

— Я люблю тебя…

— Папа!

— Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе.

Ему хотелось сказать: нет, не будем. Уже никогда не будем вместе. Егор прошёл дальше, вглубь дома, и остановился возле одной из дверей рядом с лестницей, ведущей на второй этаж. Спальня. Один щелчок по выключателю и всё снова озаряется светом, хотя вокруг него до сих пор кромешная тьма. Весь свет ушёл из его жизни весной девяносто первого года — и с тех самых пор в его мире не было ничего, кроме воспоминаний. Воспоминаний, которые добивали его, заставляя проживать потерю снова и снова, по кругу воспроизводились во снах, намекая ему, что он будет помнить о случившемся до конца своих дней, как бы ни пытался забыть или жить дальше. Боль никуда не исчезла — он просто научился жить с этим, научился её избегать, как избегал этого дома почти два года. Просто потому, что не мог. Ему казалось, вернись он сюда ещё раз — и рассыплется, так, что его уже будет не собрать. Большая, двуспальная кровать была ровно и аккуратно застелена. В воздухе ещё витал аромат женских духов и Егор на миг подумал о том, что он, наверное, какой-то конченный мазохист — здесь давно бы нужно было проветрить всё, давно нужно было бы отпустить это прошлое и боль, сидевшую внутри. Не получалось. На полках его взгляд натыкался на какие-то книги — Хемингуэй, Ремарк, Есенин, Ахматова, Гёте… Совершенно несочетаемая между собой литература, но, тем не менее, ценимая Женей. Её вкус в принципе не был похож ни на чей другой. Сейчас, глядя на все эти названия переплётов, Егор подумал только о том, что совсем забыл об их существовании в спальне. Странно, что она не забрала эти книги с собой — ведь они для неё так много значили, особенно Ахматова, которую она обожала цитировать. Мужчина взял книгу с её именем на обложке, открыл и на титульной странице наткнулся на цитату. «А смерти бояться не надо, и слова этого бояться не надо. В жизни есть много такого, что гораздо страшнее, чем смерть.» Слова показались ему уместными, произведя неизгладимый эффект. За последние два с половиной года, мужчина успел понять, что куда страшнее — оставаться с утратой. Он не мог находиться в этом доме, ему было тяжело принимать новую реальность, в которой больше не было смеха его маленькой дочки и весёлого голоса жены. Арефьев пытался заткнуть собственную память, вытеснить всё то, что так давило и кровоточило на сердце нестерпимой болью, а получилось так, что он просто долгое время игнорировал это. Он убегал от себя и только сейчас, стоя в этом доме, понял, насколько бессмысленным было это бегство в никуда. Потому что от себя не убежишь, потому что можно обмануть кого угодно из окружающих, заставить поверить, что ты вполне справляешься со всей своей болью, но себя ты никогда не обманешь, эта правда сидит глубоко в каждом и единственное отличие — кто-то решается посмотреть ей в глаза и признать, а кто-то нет. Егор уже хотел было поставить книгу обратно, как вдруг между страниц выпала фотография. Наклонившись, мужчина поднял снимок и на мгновение замер, только сейчас чётко всмотревшись в изображённые фигуры и лица. В его руках был осколок от его когда-то счастливой жизни. Правда, сейчас тот смеющийся мужчина, держащий за правую руку свою трёхлетнюю дочку, не был похож на нынешнего Арефьева — он уже давно так искренне не улыбался, да и взгляд его был потухшим. Присев, он почувствовал, как матрас прогнулся под его весом, а кровать едва слышно заскрипела — словно бы радовалась его появлению, подавая знак, насколько ей не хватало тепла человеческих тел. Но тепла здесь больше не было, повсюду царил только холод, мрак и призраки прошлого, которых он запер здесь, не надеясь, что когда-либо снова, по собственной воле, откроет их. Тем не менее, именно сегодня ноги сами привели сюда — его внезапно будто магнитом затянуло, настолько захотелось очутиться там, откуда он сбежал, не собираясь возвращаться. Держа в руке осколок прошлого, Егор невольно погружался в воспоминания, прокручивая их с Женей историю, банальную и ничем особо не отличающуюся от тысячи других сюжетов, подстроенных судьбой. Они познакомились в 86-м, на дне рождении Егора — Женя пришла туда вместе с подругой, которая тогда нравилась товарищу Арефьева. Неловко поздравив именинника, ведь они не были толком знакомы, девушка не сразу узнала в нём паренька, с которым часто пересекалась на улице, следуя на учёбу, а иногда и обратно. Егор, который поначалу отказывался от затеи друга «развлекать чью-то подругу», сам не заметил, как общество Жени оказалось для него весьма интересным — они проговорили весь вечер, несколько раз потанцевали, а на прощание он решил проявить настойчивость и попросил её номер телефона. Она, конечно же, не стала возражать, хотя под рукой не оказалось ни одного листочка. Егор, впрочем, тут же протянул ей свою руку, заверив, что так он точно не потеряет её номер и обязательно позвонит. Женя, улыбаясь, записала на тыльной стороне локтя заветные цифры и они тотчас попрощались. Расставание было недолгим — увиделись снова спустя несколько дней, но уже были только вдвоём. Гуляли по Москве, ели мороженое в простых вафельных стаканчиках, рассказывали друг другу о себе, о своих увлечениях. Егор, конечно же, делал всё, чтобы понравиться ей: много шутил, дарил цветы, говорил комплименты — казалось, всё это само рвалось из него наружу в её присутствии, настолько милой она была, приковывая к себе его взгляд. Ну, а когда дошло до знакомства с родителями, Арефьев попытался и им понравиться, вот только получилось у него не очень. Отец Жени — Анатолий Михайлович, тогда ещё подполковник милиции — был мужчиной строгим, и возлюбленная предупредила его, что он может специально начать засыпать его разными и не слишком приятными вопросами, но он не боялся. Скрывать ему было нечего, честно рассказал всё, как есть, о своём детстве. Его отец умер, когда ему не было и года — он его совсем не помнил, а мать, не обременённая большими деньгами, работала на заводе по две, а то и три смены, стараясь обеспечить своего единственного сына всем необходимым. Мужчине, пожалуй, именно этот факт и не понравился — он, как отец, желал видеть рядом со своей единственной дочерью достойного человека, а достоинством в его понимании были деньги. Разве мог Егор, на свою студенческую стипендию, приравнивающуюся к сорока пяти рублям, обеспечить его умнице и красавице хорошую жизнь на широкую ногу? Нет, не мог. Естественно, мужчина попытался оградить девушку от общения с Арефьевым, вот только та не принимала отцовское решение за истину в последней инстанции — сбегала к нему на свидания, вылезая через окно первого этажа, на котором они жили, и уходила с Егором гулять на всю ночь. Вместе они любовались звёздами или друг другом, словом — были самыми настоящими романтиками, не ощущавшими никаких преград на пути своих чувств. Так продолжалось до тех пор, пока Женя не сообщила ему, что беременна. Их студенческая свадьба сопровождалась небольшой компанией друзей, пришедших их поздравить, и гневной тирадой Жениного отца, заявившего, что у него больше нет дочери, раз та посмела так опозорить себя и принести в подоле. Егор пытался поговорить с Анатолием Михайловичем, объяснить, что никто не собирается вешать на его шею внуков, и позора никакого нет, потому что они поженились, но тот его даже слушать не захотел. Когда Женя родила Лизу, мужчина не стал звонить с поздравлениями, а вот её мать — Варвара Андреевна — относилась к Егору гораздо лучше и ничего не имела против их с Женей брака. «Двое любящих друг друга людей должны быть вместе, ребята. Не каждому везёт встретить в жизни ту самую вторую половинку, берегите свою семью и будьте счастливы.» Конечно, им было нелегко. Жене, которая была только на втором курсе университета, пришлось оставить на год учёбу и заняться бытом. Егор же в это время работал, не жалея сил, стараясь обеспечить свою семью всем необходимым. Хватался за любую, даже самую малейшую, возможность заработать. При этом пытался ещё помогать матери, здоровье которой стало гораздо слабее из-за возраста и тяжкой физической работы на протяжении долгих лет, пока она в одиночку воспитывала своего сына. Женя видела, что он старается, и поддерживала его во всём, а когда ей стало легче управляться с хозяйством и маленькой дочкой, стала тоже помогать семье материально — будучи полиглотом и совершенно спокойно владея на разговорном уровне английским и немецким, бралась за переводы для студентов, выполняя их задания за определённую сумму. В тот период они были молоды, по-своему как-то наивны даже, но… Они действительно были счастливы. И это казалось главным, это, чёрт возьми, было главным. Разве могли тогда молодые родители и любящие друг друга супруги предположить, что их счастье окажется столь коротким? Они строили совместные планы о том, как будут жить, когда дочь подрастёт; куда отправятся на отдых, чтобы справить свой медовый месяц, которого у них, ввиду отсутствия денежных средств, не было возможности себе обеспечить… Женя мечтала о горах и всегда говорила ему, что однажды они обязаны побывать в Карпатах, а Егор увлечённо слушал её, и кивал, соглашаясь с улыбкой. Мечтал ли он о каком-нибудь определённом месте в тот момент? На самом деле, нет. Ему было неважно, куда они отправятся отдыхать; гораздо важнее было то, что они будут вместе. Они оба хотели большую семью и часто планировали, как, встав на ноги, заведут второго ребёнка, а потом, ещё через несколько лет — и третьего. Ещё не зная, что этим мечтам не суждено будет сбыться… В один из апрельских вечеров девяносто первого года их счастье разбилось на тысячу мелких осколков, а потом было похоронено вместе с их дочерью. Сам он находился на работе и ничего не подозревал, пока ему не позвонили с номера жены врачи скорой помощи. Женя с Лизой возвращались домой после прогулки в парке — им оставалось всего-то перейти дорогу и пройти по противоположной стороне улицы около пятидесяти метров. По словам очевидцев трагедии, находившихся рядом и вызвавших скорую с милицией, машина резко вылетела из-за поворота и в считанные секунды пронеслась по пешеходному переходу, сбивая женщину с ребёнком. Медики, прибывшие на вызов, госпитализировали его жену в больницу с черепно-мозговой травмой, а Лизе госпитализация уже не понадобилась. Удар был настолько сильным, что у девочки в момент столкновения слетела обувь — у Егора потом долго перед глазами мелькали окровавленные детские розовые ботиночки на липучках, которые он нашёл в нескольких метрах от накрытого простыней тела дочери. Он вдруг вспомнил, как за пару недель до трагедии сам привёз их дочке, и как она обрадовалась, примерив их — даже снимать не хотела перед сном, а Женя с улыбкой наблюдала за ней и потом тихо шепнула ему на ухо: «Ты самый лучший в мире муж и папа.» И в тот самый момент он услышал со стороны голос водителя, который оправдывался, что совсем не видел, когда девочка успела выскочить на дорогу. Егор повернул голову и столкнулся глазами с мужчиной, пребывавшим явно в нетрезвом виде, а дальше всё было, словно в каком-то в тумане. Холодная, зверская ярость мгновенно наполнила его нутро до краёв — он всегда был человеком терпеливым и, как утверждали поголовно все из его окружения, добрым, умеющим проявить сострадание; но в тот день он в первый и единственный раз в жизни сорвался настолько сильно, что бросился и повалил на землю того мужика, принявшись наносить удар за ударом, разбивая чужое лицо до крови. Его мозг не думал ни о какой пощаде, потому что перед ним был виновник того, что Егор больше никогда не услышит звонкого смеха своей дочери. Если бы не сотрудники милиции, находившиеся на месте трагедии, возможно, Арефьев бы его убил. Двое из них оттащили его, пытаясь как-то успокоить, но Егор, точно самый разъярённый зверь, готовый вцепиться в глотку, вырывался из их хватки, желая устроить самосуд прямо на месте, безо всякого заведения уголовного дела. Он не видел перед собой человека и не испытывал никаких мук совести за каждый нанесённый удар — ни тогда, ни сейчас. Кем нужно быть, чтобы сесть за руль, когда в крови количество алкоголя зашкаливает до такой степени, чтобы с трудом стоять на своих двух ногах? От него разило перегаром за километр, и Егор, едва услышав о том, что виновник случившегося ещё пытается всё спихнуть на его родных, не сдержался. На его месте навряд ли кто-нибудь вообще бы сумел это сделать, но он никому не пожелал бы познать, что это такое — терять самых близких и дорогих людей из-за чьей-то тупости и безответственности. Женя пробыла в стационаре почти три недели. За всё это время она покинула стены больницы только в день похорон, потому что напрямую заявила врачам, что те не удержат её в палате, когда её родную и единственную дочь будут закапывать в землю. Именно тогда, на кладбище, он увидел свою жену такой, какой она никогда прежде не была — убитой и раздавленной случившемся. В момент отпевания ему казалось, что хоронят не просто Лизу, а хоронят их всех троих. Безутешные супруги остались живыми призраками, отчего-то всё ещё ходившими по земле. Егор пытался держаться, как мог, и Женя тоже пыталась, но их отношения не выдержали этого испытания. Они отдалились друг от друга без ссор и скандалов, так, словно между ними никогда не было той пылкой и безумной любви, которой они жили на протяжении пяти лет. Оба будто избегали друг друга, пытаясь пережить в одиночку общую трагедию, и в один из дней, когда он пришёл сюда, в этот дом, Женя встретила его на пороге и вдруг с отрешённой улыбкой попросила развод. «Давай освободим друг друга… Ты же видишь, что мы стали совсем чужими людьми. После её смерти нас… Нас с тобой ничего не связывает, кроме этой боли.» Егор любил Женю — и именно поэтому он её отпустил. Он понимал, что в её словах есть доля пугающей правды: им было тяжело находиться рядом друг с другом. И хотя настоящий виновник аварии понёс своё наказание, получив восемь лет колонии, легче ведь не становилось. Что такое восемь лет? Он отсидит их и выйдет на свободу, он будет жить дальше, строить какие-то планы, с кем-то общаться. Кто-то, возможно, дождётся его дома, встретит, обнимет и скажет, что хорошо, что весь этот ужас наконец-то закончился, — а их ужас никогда не будет иметь конца. Каждый день, глядя друг другу в глаза, они вспоминали о Лизе. Каждый день были друг для друга напоминанием об этой утрате; это уже не говоря о том, что при этом они продолжали сталкиваться на улице с местом трагедии, где всё произошло. Егор видел, что каждое пересечение ровным счётом никак не помогает им снова сблизиться, всякий раз, когда он пытался поговорить с Женей, она начинала плакать и просила его дать развод. Она была несчастна, оставаясь рядом с ним, и он её отпустил, потому что хотел, чтобы её жизнь наладилась. Даже если с её уходом из его собственной жизни ушла последняя надежда на счастливую семью, о которой он когда-то мечтал. Они развелись в декабре девяносто первого года, и с тех самых пор он ни разу сюда не приходил — в тот последний вечер, когда Женя перевезла от него свои вещи, Егор уже снял себе квартиру в Москве и переехал туда. Этот дом Женя оставила ему и Арефьев понимал, почему. Он был ей не нужен — ещё одно напоминание о прошлом, которое острым кинжалом безостановочно вскрывало бы сердечную рану. В какой-то момент мужчина случайно встретил своего давнего школьного приятеля, с которым они вместе ходили в секцию бокса, и тот поделился, что работает в охране у какого-то бизнесмена. Им как раз нужны были ещё люди — именно так он начал свой путь телохранителя. Проработал у бизнесмена полгода, а потом уволился, потому как тот переехал из Москвы в Питер. Он, конечно, и Егора звал за собой в охрану, но Арефьев отказался — не хотел уезжать надолго, учитывая тот факт, что часто навещал могилу дочери на кладбище, куда каждый раз приносил какую-то мягкую игрушку и цветы. Этот ритуал стал частью его жизни, настолько отмеренным и привычным, что без него Арефьев себя уже не представлял. Стабильно, что бы ни происходило вокруг, дважды в год он бывал на этом кладбище точно — в день её рождения и в день смерти, а в остальном… Раз в месяц точно выбирался, просто потому, что иначе было никак. Надеялся ли он хотя бы раз встретить там Женю? Егор не знал, ходит ли она на могилу к Лизе и, честно говоря, не пытался узнавать — в любом случае, даже если она не могла найти в себе сил для этого, судить её он не мог. Каждый проживает горе по-разному. В первый год после трагедии он там вообще и дневал, и ночевал даже. Как-то раз его разбудил какой-то старый дед, дежуривший ночью на кладбище в качестве охранника, и сказал, что ему лучше пойти домой. Егор кивнул, поднялся на ноги и ушёл, а потом бродил по улицам, понимая, что идти ему некуда. Если дом — это про семью и людей, которые тебя любят и которых любишь ты, то этого дома у него больше не было. Он сходил с ума от этой боли, раздирающей изнутри душу, но даже напиться, чтобы как-то облегчить это состояние, не мог. Организм словно сам отторг алкоголь — и всякий раз, когда Егор видел пьяных в стельку людей, это вызывало в нём жгучее отвращение. Просто потому, что перед глазами мгновенно вспыхивало лицо убийцы его дочери, а в ушах эхом разносилась пьяная речь. Мать видела, что с ним происходит, но понимала, что ничего не может с этим поделать — все советы казались бессмысленными, женщина просто говорила ему, что она его любит и просила беречь себя, жить дальше. Наверное, она надеялась, что со временем у Егора появятся новые отношения, что он сможет кого-то впустить в свою жизнь, но этого не происходило. Арефьев не напивался до беспамятства, не подсел на наркотики, много работал, не показывал никому собственной боли, закапывал её и не позволял себе расклеиться окончательно, но за все эти два с половиной года даже ни разу не подумал о том, чтобы строить с кем-то совместное будущее. Просто потому, что его не отпускало прошлое. Он и сам-то это прошлое не мог отпустить, а сейчас внезапно стал понимать, что это давно нужно было сделать, чтобы оно перестало болеть. Хотя бы попытаться. В голове всплыл голос жены его начальника, которая, не зная его истории, сказала ему слова, он потом всю ночь в больнице прокручивал их на подкорке, размышляя. Наверное, они стали одной из тех причин, почему сегодня Арефьев наконец-то решился на то, чтобы оказаться здесь. Не выпуская из рук снимок, он поднялся на ноги и вышел из спальни. На втором этаже, помимо ванной комнаты, была детская. Егор постоял несколько секунд перед дверью, прикоснувшись к холодному металлу ручки, а затем сделал глубокий вдох и открыл комнату. Здесь ничего не изменилось — те же розовые обои со слониками, те же мягкие игрушки, та же кровать, на которой она спала, книжки со сказками на полках, которые они с Женей по очереди читали ей на ночь. Пока они ещё жили под одной крышей, ни разу ничего здесь не изменили. Он не мог пересилить себя и заставить сюда зайти, а заходила ли она? Может, когда он уходил на работу, садилась и плакала, сжимая эти игрушки? Постояв на пороге, мужчина сделал первый шаг и понял, что, одновременно с тем сделал сейчас над собой первое усилие к тому, чтобы действительно начать что-то новое и жить дальше. В тот момент он понял, что продаст этот дом.

***

Ноябрь, 1993 год.

Чувствует ли человек ложь? Раньше Ира полагала, что да. Ей всегда удавалось прежде распознать те моменты, когда Витя что-то недоговаривал или скрывал от неё, но сейчас она совершенно не задумывалась об этом. Поведение мужа кардинально изменилось: он практически каждый день возвращался домой раньше обычного, задаривал её комплиментами, цветами, уделял ей внимание, при этом не пытаясь всё свести к простому времяпровождению в постели. Пчёлкина, наблюдая за ним, приходила к выводу, что он, действительно, понял свою ошибку и ему стыдно за то, что он оставлял её одну, в неизвестности — поэтому и пытался, как мог, загладить свою вину. Злилась ли она на него всё ещё? Положа руку на сердце, Ира могла сказать, что нет, однако, ощущение счастья до того наполняло её, что теперь женщина начинала бояться какого-то подвоха. Что, если это опять временная маска? Что, если всё рухнет, когда она проснётся в очередной новый день и поймёт, что он снова стал отдаляться? Кто-то сказал бы, наверное, что она просто начинает сама себя накручивать и создавать на этом новые, несуществующие проблемы — и Ира гнала от себя эти мысли, принимая внимание Вити и отвечая ему полной взаимностью. Порой ей казалось, что у них даже начался второй медовый месяц: до того он был с ней нежен и обходителен. А когда пару недель назад он отказался на все выходные от офисных дел и сказал, что это время они проведут вместе, она и вовсе удивилась. Получать такое изобилие внимания ей было непривычно, но, тем не менее, приятно. Как ни странно, она, прежде всегда чувствующая ложь, сейчас даже не допускала мысли, что всё это внимание, подарки и комплименты — результат его прямой вины, съедавшей изнутри. Пчёлкин пытался загладить, как мог, мерзкое ощущение от собственной измены, сидевшее в нём с того самого дня, как он проснулся в квартире у Ждановой. Мужчина понимал, что поступок его, откровенно говоря, дерьмовый, но винил в том не себя, а количество выпитого алкоголя, превышающего все нормы в его крови в тот злополучный вечер. «Давай, утешай себя этим.» — Саркастично подстёгивал его внутренний голос, которого Витя тут же посылал к чертям собачьим. — «Ей ещё поведай, чтоб она пожалела тебя, бедного, что ты нажрался до невменяемого состояния…» О том, чтобы признаться Ире прямо, не могло быть и речи — Витя не был самоубийцей, готовым шагнуть навстречу своей смерти, которая настигла бы его от рук любящей и преданной им супруги, а, зная характер бывшей Холмогоровой, как минимум, больничная койка могла бы быть гарантирована. Если не она, так кто-нибудь бы из ребят (тот же Космос) обязательно бы поквитался с изменником. Но правда ведь в том, что настоящей измены не было. Да, он переспал со Ждановой, но это ровным счётом ничего не значит. Это был просто секс, он был невменяем. Чистая физиология, не более, чем потребность. Любит-то он по-прежнему только её, а если признается — Ира тут же соберёт свои вещи и уйдёт. Нет, этого допустить Пчёлкин не посмеет: он никогда не отпустит от себя своих жену и дочь, что бы там ни произошло, они — его семья, и дороже его девчонок у него в жизни никого нет и не будет. «Жаль, ты о них не вспоминал, когда штаны свои снимал перед этой Ждановой, правда?» Но в последнее время Витя как-то задумался о жизни. Убийство Фархада, случившееся месяц назад, должно быть, поспособствовало тому. У Джураева не было ни жены, ни детей, и Пчёла невольно вспоминал свой разговор с ним в тот день, когда встретил его в аэропорту. По дороге к офису Фара расспрашивал его о том, как Пчёле живётся в роли отца и мужа, Витя говорил, что, на его удивление, отлично, а потом спросил его, не собирается ли сам Фархад обзавестись семьёй. Джураев тогда усмехнулся как-то грустно и сказал, что его семья — это его братья, а к другому он пока не готов. Витя тогда по глазам будто увидел что-то такое, словно… Словно сам Фара в этот момент представил кого-то, кого хотел бы назвать женой, да не мог. Не успел, стало быть, и уже не успеет — все эти мысли в совокупности подняли в нём страх, в котором он не хотел никому признаваться. Отчасти, из-за всех этих переживаний, Пчёла старался чаще проводить время с Ирой и Юлей. Надеялся, что рано или поздно его мозг сам отбросит из памяти ночь, проведённую со Ждановой, хотя голос совести, сидящий в нём, упорно твердил, что забыть этого он никогда не сможет — осознание измены будет вечно сидеть где-то глубоко внутри, сколько бы Витя ни переубеждал себя в том, что это ничего не значит. Часы показывали половину шестого утра, а на календаре было уже двадцать седьмое ноября. Сегодня мужчина проснулся пораньше — в его планы входило устроить для Иры идеальное утро. Пока жена спала, он занялся приготовлением завтрака: сварил кофе, пожарил яичницу-глазунью и сделал тосты, щедро полив их её любимым вишнёвым вареньем, переданным его мамой — Виктория Родионовна регулярно снабжала семью сына разными угощениями с их дачи в Подмосковье. Устроив всё это на специальном подносе, Витя направился в их спальню. На улице ещё было темно, с приближением зимы солнце не собиралось показываться из-за горизонта раньше семи утра. Ира лежала на кровати с закрытыми глазами — её тёмные волосы рассыпались по подушке, на лице, в свете зажжённой прикроватной лампы, Пчёла не увидел ни грамма косметики, но она всё равно была красивой. Проведя рукой по нежной коже щеки, он улыбнулся, почувствовав, как она отреагировала на его прикосновение, повернув к нему голову и улыбнувшись сквозь сон. Повторив движение, Витя подождал ещё несколько секунд, прежде чем жена приоткрыла сонные глаза и посмотрела на него в полутьме спальни. Тот час улыбка на её лице стала шире, а стоило Ире заметить поднос с завтраком, как на щеках и вовсе заалел румянец. — С днём рождения, моя королева, — это обращение заставило её тихонько рассмеяться. — Неужели я проспала церемонию своей собственной коронации? — Приподнявшись на локте и повернувшись набок, Пчёлкина бросила ещё один взгляд на поднос. — Или этот привилегированный титул принадлежит мне только сегодня, в честь праздника? — Он твой навечно, — эти слова он шепнул уже ей на самое ухо, вызвав новую порцию тихого, слегка смущённого, смеха. Лукаво приподняв одну бровь, она ответила: — Тогда у меня есть определённое желание. — И чего же желает моя королева? — Расстояние между их лицами сократилось практически до минимума. — Чтобы в каждый день рождения король поздравлял меня именно таким образом, — ей было жутко приятно. Щекочущее чувство безграничной радости разрасталось под кожей, концентрируясь слева в груди, смешиваясь с нежностью. Она всегда знала, что Витя может быть романтиком, но прежде он никогда не приносил ей завтрак в постель — такой простой с виду жест внимания вызвал массу приятных эмоций. Ира поймала себя на мысли, что такими темпами, пожалуй, это будет её лучший день рождения за много-много лет. — Договорились, — во взглядах голубых и карих глаз плясали огоньки. Не говоря больше ни слова, Ира притянула его к себе и поцеловала, наслаждаясь моментом. Витя ответил на её поцелуй, тут же углубив его. Когда её пальцы зарылись в пшеничные волосы, взъерошивая их, она почувствовала, как его рука забралась под край её ночнушки, проведя вверх по внутренней стороне бедра, но не спеша заходить дальше — по коже пробежали знакомые мурашки. Поцелуй продлился ещё несколько секунд, после чего муж первым, к её удивлению, отстранился. — Вечером тебя будет ждать сюрприз и торжественное вручение основного подарка, — пообещал Витя, и эти слова снова вызвали улыбку на её лице. — Егор тебя доставит в одно место, я его уже обо всём предупредил. — Интригуешь, — Ира не знала, что именно задумал Витя, но была уверена, что его фантазия способна разогнаться и удивить её. Она даже не представляла, как человек, находящийся рядом с ней, уже сейчас способен удивить её в дальнейшем — и далеко не один раз. Тем не менее, она думала лишь о том, что это удивление, однозначно, будет положительным. — Может, хотя бы намёком поделишься? Я же должна знать, какой наряд подобрать, — в голубых глазах заплясали чертики, и Ира почувствовала, как внизу живота всё скрутило в узел, когда прямо на самое ухо раздался его горячий шёпот: — Что бы ты ни надела, вечером я это всё с тебя сниму, — и щёки тут же снова стали краснеть, но ей нравилось это ощущение, когда он пытался её смутить. А ему нравилась её реакция, которая только подстёгивала к тому, чтобы следовать намеченному плану. — А с кем Юля останется? Твои же на даче. — Принцесса наша у крёстного переночует, заодно с Филиппычем вдоволь наиграется, — с Валерой и Тамарой сей вопрос уже был улажен, друзья нисколько не были против. — Хорошо, — Ира согласилась. Приподнявшись на локтях, Пчёлкина снова сократила расстояние между их лицами практически до минимума, так, чтобы их носы соприкоснулись. Она знала, что тем самым только больше распалит мужа: — тогда я уже сейчас с нетерпением жду сегодняшнего вечера, мой король.