Ведьма

Таня сидит на холодной деревянной скамейке у подъезда, ссутулив плечи и сцепив руки в замок. Вокруг почти безлюдно: только редкие прохожие торопятся по своим делам, даже не замечая девушку. Она смотрит куда-то в сторону, стараясь дышать ровно, но грудь всё равно сдавливает неприятный комок. Внутри разливается смесь гнева, обиды и какой-то непонятной пустоты. Она изо всех сил сдерживается, чтобы не расплакаться. Нет, она не будет плакать. Не здесь. Не сейчас. Не позволит. Сбоку раздаётся звук открывающейся двери, затем быстрые, чуть тяжеловатые, неровные шаги. Таня инстинктивно выпрямляется, но не оборачивается. Ей уже не нужно, чтобы догадаться, кто это. — Таня! Голос Лены звучит громко и решительно, будто девушка пытается перекричать и собственное сердцебиение, и боль, которая разрывает её изнутри. Иванова не отвечает. Её взгляд остаётся прикованным к тротуару, а пальцы нервно сжимают края скамейки. Но Лена не останавливается, идёт прямо к ней. Каждый шаг даётся ей с трудом: в голове смешались решимость и сомнения, а сердце бьётся так громко, что, кажется, его слышно даже Тане. Она глубоко вдыхает, чтобы унять дрожь в руках, и осторожно садится рядом. Спина остаётся напряжённой, словно она готова вскочить в любой момент, но взгляд её выдаёт всё: она не настроена отступать, как бы тяжело это ни было. Между девушками остаётся небольшое расстояние. Совсем крохотное, но в этот момент оно кажется бесконечным. — Почему ты сбежала? — Апина говорит это резко, почти с упрёком, хотя тут же понимает, что не совсем не это и совсем не так хотела сказать. — Почему ты не остановила меня? — отвечает Таня с вызовом, но голос её всё же дрожит. Она оборачивается, и их взгляды встречаются. Лена замечает этот едва заметный блеск в глазах Ивановой, который она всеми силами пытается скрыть. — Я… — Лёвочкина запинается, пытаясь подобрать слова. — Я не знала как. В её голосе больше нет ни холода, ни равнодушия. Лена смотрит на Таню, и всё, что она чувствует, отражается в её глазах: вина, растерянность и странное, болезненное, сильное желание всё исправить. На мгновение наступает тишина. Только ветер чуть шевелит волосы Тани, а Лена крепче прижимает ладони к коленям, словно боится, что они начнут дрожать. — Ты всё время так делаешь, — наконец нарушает молчание Таня, но её тон уже звучит мягче, — сначала отталкиваешь, потом делаешь вид, что ничего не произошло. Ты хоть понимаешь, как это… как это меня ранит? Или, думаешь, если я кажусь похуисткой, то мне всё равно? Лена отводит взгляд. Она понимает. Слишком хорошо понимает, что хочет донести Таня, и именно это причиняет ей самую большую боль. — Я не хотела… — говорит она тихо, почти шёпотом. Затем делает паузу, сжимает кулаки и продолжает уже твёрже: — Я думала, что так будет проще. Легче, что ли. Но знаешь… Я поняла, что от этого мне только хуже, — Иванова чуть хмурится, но молчит, позволяя Апиной договорить. — Я не могу больше так. Не могу делать вид, что мне всё равно, — голос Лены дрожит, но она упрямо смотрит Тане в глаза. — Потому что мне не всё равно. Совсем не всё равно. Иванова медленно выдыхает, чувствуя, как её напряжение постепенно спадает. Лена осторожно кладёт свою руку на её ладонь, а затем сжимает чуть крепче. Таня вздрагивает от этого неожиданного жеста, но не момент не рушит. — Тогда перестань меня отталкивать, — тихо говорит Таня. — Просто перестань. Лена кивает, не отводя взгляда. Её глаза вдруг становятся чуть мягче, и на мгновение между ними воцаряется какое-то удивительное, почти осязаемое понимание. Кажется, ещё чуть-чуть — и все слова будут лишними. Как тогда, на «Волге-два». — Пойдём наверх? — предлагает Лена осторожно, боясь снова испортить момент. Иванова медлит, раздумывая, но потом всё же кивает. Они поднимаются, и Лена замечает, что Таня всё ещё держит её за руку. Она не отпускает — она этого не хочет. — Нам ещё нужно многое обсудить. Но… давай не сейчас, ладно? — Лена, набравшись смелости, тихо добавляет уже в подъезде. Таня с лёгкой улыбкой кивает. Этот момент ещё впереди. А пока они просто идут вместе по тускло освещённой лестнице, и в этот раз между ними нет ни холода, ни отчуждения. Только ощущение, что всё действительно может быть иначе. — Ну и сукой же ты была, когда я принесла тебе ноты… — раздаётся напоследок в подъезде.