Культурный центр имени Мо Жаня

Baby I need light, I need fire

I need to know that I'm alive

I need love, baby I need love

I need love

Take me down, everybody down

Take me down, down to the bottom

Take me down, everybody down

Take me down, down to the bottom

Dorothy — Down To The Bottom

***

      Тем вечером — поначалу — Чу Ваньнин был почти доволен собой. Костюм сидел на нём великолепно. Всё-таки у худобы есть свои преимущества — по крайней мере, сходство с вешалкой избавляет от лишней возни с подгонкой. Ботинки с выделкой под змеиную кожу неплохо с ним сочетались, хотя, пожалуй, чуть экстравагантно. Волосы отрастали, но легли на удивление удачно. Вечер обещал быть занятным. Солнечные лучи прокрадывались в дом всё раньше, растворялись в синем сумраке всё позже, зацветали вишни, а вместе с ними — какая-то тревожная надежда.       Настроение ему портила лишь ссора с Ши Мэй, слишком бурно воспринявшей его отказ участвовать в конкурсе проектов по благоустройству территории бывшей фабрики. Его этот отказ, одиночная акция протеста, окрылял. Он не умел отказываться от работы, хватался за всё и втягивал в это учеников, так что даже немного гордился собой — мол, с годами научился расставлять приоритеты. На самом же деле ему было страшно браться за этот проект, страшно и больно, и юность его, как клубок змей, болезненно копошилась на задворках памяти. Он боялся окунаться в свои воспоминания, потому что вслед за танцами и драками приходило другое — лицо, сиплое дыхание, слова… Сюэ Мэн, чистое сердцем дитя, принимал любое его решение как благословение.       А девчонка отходчива — ну, или придётся раскошелиться на пирожные.       Ему в тот лиловый апрельский вечер захотелось покрасоваться перед Императором. Глупое, наивное желание. Даже, пожалуй, несколько истеричное — но равнодушие мальчишки его задевало. Император думал лишь о том, правильно ли поступает, хорош ли в сыгранной сцене; все вздохи, дрожь, оргазмы нижнего записывались в список его достижений. Хоть в газете пиши — в провинции Сычуань собрали рекордный урожай перца, в провинции Шаньдун — арахиса, архитектор Чу кончил три раза, пока висел вниз головой в подвале, вопреки законам гравитации.       Сидя в полумраке перед зеркалом, архитектор Чу вертел в руках жемчужную серёжку, подаренную Мо Жанем, и почти убедил себя, что подарок этот ничего больше не значит, и не выкидывать же хорошую вещь.       Тут-то всё и случилось.       Что-то влажное коснулось его щеки. Ещё раз и ещё — оттого нельзя было списать это на случайность. Он вздрогнул, поднял глаза… и…       В ноздри ударил запах гнили, вязкий, тяжелый и густой. Чёрная тень за его спиной не спешила обрести очертания, что, в общем-то, неудивительно для разложившегося трупа. Именно так все разложившиеся трупы себя и ведут — разлагаются, расползаются ошмётками, оставляют следы вонючей слизи на постели, на полу, на разбросанных всюду коробках от готовой еды… Своего двойника в белом Чу Ваньнин стерпел бы, но это…       Это…       — Ну здравствуй, моя Вирджиния. Впрочем… тебя уже не стоит так называть, верно?       Чу Ваньнин почувствовал, как холод сковывает его тело. Он хотел вскочить, сбежать — и не мог. Как всегда. Даже мизинцем не вышло пошевелить, даже моргнуть, словно в глаза вставили распорки. Сзади на него наваливалось что-то огромное, отвратительно мягкое, вжималось в спину и обволакивало, поглощало, всасывало в себя; распухшие зеленоватые пальцы с почерневшими ногтями гладили его по впалым щекам. Он знал, что, обернувшись, увидит лишь привычный бардак — и ничего кроме. Но он не имел ни сил, ни власти пошевелиться. Всё позади него, весь дом, весь мир заполняло раздувшееся от трупных газов тело Четвёртого Князя.       — Отвали, — только и смог сказать он.       — Ты думаешь, я призрак? — рассмеялся мертвец; изо рта у него валились и валились кучи белёсых опарышей, падали с мерзким хлюпаньем на пол. — Любовь моя, я всего лишь интроект. Какое милое слово! Я — часть тебя, и это не изменится. Как славно! Я всё-таки получил тебя, я всё-таки оказался внутри… Ну, что ты морщишься? Когда ты смотришь на себя в этих прекрасных нарядах, ты смотришь моими глазами, стоит тебе на секунду забыть, как ты себя ненавидишь. Когда ты цитируешь французских поэтов — это слова, которые шептал тебе я. И когда ты говоришь об искусстве, ты говоришь на моём наречии. А главное…       — Уйди!       — Мальчики, мой дорогой. С нежной кожей, словно у вызревшего на солнце персика… с порывистыми движениями молодого животного… Они красивые, как девушки, но сильные, как мужчины. У них мягкие щёчки и твёрдые мускулы… Да и не только мускулы. Кто же знал, что ты окажешься служителем фаллического культа?.. Ох, этот возраст, когда они уже перестают быть детьми, но ещё не становятся взрослыми… Так жаль его упустить. Теперь-то ты понимаешь, да? А ты сам… — палец, покрытый какой-то жуткой коростой, обрисовал его верхнюю губу; Чу Ваньнина едва не вырвало. — Стареешь. Когда теряешь молодость и красоту, так хочется завладеть ими, отнять у других, правда? Ты отнял три года у того славного пёсика. Сладкое времечко… Гордись, что ты попробовал его таким, наивным, свеженьким… Но тебе ещё не о чем волноваться. Ты хорош… Такие мальчишки будут прыгать к тебе в постель, стоит тебе цокнуть каблуком. Но пройдёт ещё несколько лет, и тебе придётся осыпать их подарками, стелиться им в ноги, если ты хочешь, чтобы они продолжали тебя ублажать. Ты сам нарвёшься на то, что презирал во мне. Вспомни меня тогда! Вспомни, что ты видел! Вспомни, кто научил тебя любви между юношами и зрелыми мужами, которую именно мы, китайцы, принесли в Японию, как искусство эмали!       — Прекрати меня лапать, — повторял Чу Ваньнин, всё ещё охваченный параличом и ознобом. — И не читай мне лекции по истории ремёсел! Я давно не студент.             Мысли прыгали с одного на другое, он задыхался, словно утопающий. Надо… надо найти… телефон той клиники… надо сказать отцу… нет, лучше Сюэ… а ведь Сюэ его ненавидит теперь… но надо сказать, что он… сошёл с ума по-настоящему, и, может быть… Узнает ли Мо Жань? Кто ему расскажет? Нет, нет, Мо Жань ничего не должен о нём знать, больше ничего, ничего… О чём он только что думал?..       — Я плод твоего воображения. Прекращу, если ты захочешь, — хрипел Четвёртый Князь, залезая гниющими лапами ему под одежду.       Его коготь царапнул сосок, и тело отозвалось вовсе не дрожью отвращения. Но… почему…       Чу Ваньнину казалось, что он в одном из тех удушливых снов, в которых, как ни разевай рот, заорать и разогнать криком морок не сможешь.       — Вот и прекрати!       — Только вот хочешь ли ты этого? А может, ты всегда хотел, чтобы кто-то, не спросив, украл твою невинность? И, может, тебе нравилось водить меня за нос, тешить надеждами? Нравилось, что за тобой ухаживают, как за принцессой? Книги, наряды, украшения… Ты использовал меня, так ведь? Ты так охотно всё брал и ничего не дал мне взамен. Я был влюблён в тебя настолько, что боялся прикоснулся, а ты смеялся надо мной и ждал, когда твоя тоненькая фигурка прельстит кого-то получше… Ну и кого ты выбрал? Я бы бросил к твоим прекрасным ногам весь мир. А ты так легко отдался этим мальчикам… Так вот в чём дело! Будь я хорош собой, ты бы не строил из себя неприступную девственницу? Так значит, грош цена твоим принципам, ждал любви, говоришь?..       — Мы никогда об этом не разговаривали!       — Ждал любви? Или ждал, когда тебя трахнут на пьяную голову, даже не спросив, чистая ли у тебя задница?       — Да хва…       Никого. Никого не было. Здесь никого не было. Здесь никогда никого не было.       Чу Ваньнин резко вскочил с места, опрокинул флакон духов. Стекляшки разлетелись по полу. На смену смраду мертвечины пришёл яблочный аромат, от непривычной густоты совершенно неузнаваемый. Голос Четвёртого Князя ещё звучал у него в ушах. Зеркало отражало бледное, осунувшееся лицо, вдруг показавшееся чужим.       Ты смотришь на себя моими глазами.       Чу Ваньнин перевёл дыхание и медленно опустился на стул; ноги его не держали. До встречи с Императором оставался час, а нужно было ещё доехать.       Теперь обязательно нужно было съездить в «Тыкву-развратницу», перебить привкус гнили, запах разложения. Но как, как, если это — его собственный запах?..       Чу Ваньнин взглянул на себя ещё раз, уже своими глазами — чёрный костюм, тот, что в псевдокитайском стиле, жемчужная серьга — снова вскочил и принялся спешно раздеваться. Голубая водолазка лежала в корзине для грязного белья, вернее сказать, на корзине для грязного белья, так что он схватил её и надел, не раздумывая о паре пятен от соуса. Но так, с закрытой шеей, он чувствовал себя защищённым.       Когда он приехал, в комнате с железной клеткой обнаружилось напольное зеркало в старой латунной раме. Император, ухмыляясь, тут же бросил ему:       — Раздевайся.       — Вот так… сразу? — архитектор, тем не менее, неохотно наклонился расшнуровать «оксфорды».       — В прошлый раз тебе, Чу Фэй, не понравился наряд. Для моей наложницы мне ничего не жалко, так что я присмотрел тебе очень сексуальное платье.

***

      — Я… я это не надену.       Император иронично приподнял широкую бровь и, не тратя времени на разговоры, толкнул его на кровать, навалился сверху и ловко расстегнул ремень, молнию на брюках, стянул их вместе с бельём и кинул в сторону. Архитектор остался в носках и водолазке, что само по себе выглядело нелепо. Император тоже так считал. Он расхохотался, назвал его жалким и стащил с него водолазку. Кровать натужно скрипела под их весом.       — Надевай!       Чу Ваньнин обречённо выдохнул. После стычки с Императором сердце бешено колотилось, он даже не успел дать отпор, а теперь, раз уж на то пошло, придётся играть роль до конца. Нужно было успокоиться. Этот пацан знает, что делает. Он слабак — но, чёрт возьми, он безопасен, как новорождённый щенок. Он ничего плохого не сделает. Он ничего плохого не сделает. Он…       Архитектор нырнул во что-то чёрное и холодное, с трудом отыскав горловину, запутался в лямках. Руки дрожали. Озноб, охвативший его в приступе галлюцинаций, так и не прошёл, а в клубе было холодно, как в склепе. Наверное, Император, молодой, горячий, крепкий, просто не чувствовал холода — у подростков бешеный метаболизм. Эдакие живые теплоэлектростанции. На мальчишке даже майки не было. Великолепное его тело, мускулистое, рельефное, но не подсушенное — аскезой он себя явно не истязал — обнимала хитро собранная кожаная портупея.       — Ну и неуклюжая же ты девка, Чу Фэй!       Император одёрнул на нем платье, рывком поднял его с кровати и толкнул к зеркалу.       Зеркало.       Зеркало… Чу Ваньнин закрыл глаза, чтобы не видеть своего отражения. И… что, если за его спиной окажется сейчас не Император?.. Если всё повторится… как это объяснять?..       Он сделал шаг назад и прижался к широкой груди этого молодого мужчины, почувствовал тепло его плотного тела, но передышка длилась лишь секунды.       — Ну-ка, — Император развернул его к себе и грубо взял за подбородок. — Не дергайся, а то криво получится.       Его губы встретились с чем-то твёрдым и маслянистым.       Чу Ваньнин от неожиданности поднял веки и тут же увидел в отражении себя с кое-как намалёванной помадой. Император к точности контура не стремился.       Растрёпанный, в чёрном атласном сарафане на тонких лямках, с алыми губами, архитектор сам казался призраком. Ничего красивого в этом не было, ничего общего не имело это чучело с элегантным мужчиной в чёрном, которым он пытался прикинуться совсем недавно; платье лишь безжалостно подчёркивало его угловатость и худобу, рот горел на фоне бескровного лица.       — Вот теперь ты мне нравишься, — Император лизнул его ухо, и, задетая ненароком, крохотная точка в этой части тела зарядила электричеством нервы повсюду. — Моя маленькая шлюшка. А знаешь, что должны делать шлюхи?..       — Отсасывать? — наобум предположил Чу Ваньнин.       К своему ужасу, он оказался прав.       — Ты ж моя умница, — похвалил Император с ухмылкой. — Но тебе не придётся тратить силы. Просто открой свой очаровательный ротик пошире. Ты же пускаешь слюни на моего петушка, как бы ни выделывалась? К тому же за красивые платьица нужно платить. А что ты ещё не на коленях, сучка?       «Бля…» — только и подумал Чу Ваньнин. И не сказать, что он был против — но теперь конец всему этому представлению, где он играет роль не Чу Фэй вовсе, а искушённого извращенца, которому трудно угодить. Даже с Мо Жанем, который знал о нём больше, чем это было допустимо, всё вышло неловко и глупо. А здесь…       — Что, продолжишь строить из себя порядочную?       Император тоже играл, да и неубедительно, но всё же давал ему возможность отказаться. Это был его сценарий, не Чу Ваньнина, но тот скорее умер бы, чем признал, что баловство с женским платьем и грубым минетом даётся ему в разы сложнее, чем игра в грабителя-насильника. Архитектор стиснул зубы, хоть от него требовалось обратное, и, соскользнув с постели, опустился на колени перед Императором, который уже вывалил наружу свой внушительный член и оскорбительно провёл им по накрашенным губам архитектора.       — Цепанешь зубками — выбью их, поняла?       Дальнейшего он не ожидал; единственным, что он запомнил, были пальцы Императора, вцепившиеся ему в волосы, и пальцы Императора, касавшиеся его рта; грубые толчки его тела и чувство тошноты, которое, казалось, никогда не кончится.       Но кончилось.       А потом он ползал по полу, отплевывался, кашлял и вытирал жгучие слёзы, чувствуя себя последним ничтожеством на свете. Император, кажется, всё понял наконец, испугался, вышел из образа и кинулся его успокаивать. Чу Ваньнин отмахнулся. Ещё не хватало признать, что Император прав!..       — Продолжим, ничего… — просипел он, но горло саднило, и отдышаться он никак не мог. — Давай… дальше.       — Слушай, я… нельзя продолжать, ты же…       — Блядь, дальше!!!       Император взял себя в руки, помолчал и снова переключился в режим доминанта.       — Погляди-ка на себя, — рывком подняв архитектора, он ткнул его лицом в отражение. — В твои годы пора бы научиться ублажать своего господина. Но на сей раз прощаю. Давай-ка и я позабочусь о тебе. Смотри, как я к тебе добр, сука! Смотри и благодари меня за милосердие!       Он оттащил Чу Ваньнина назад, к кровати, и теперь они прекрасно видели себя в отражении. Чу Ваньнин ещё не успел успокоиться, как ему пришлось испытать кое-что похуже внушительного фаллоса в горле.       Отражение. Император прижимал его к себе, и в резком свете морщины на лице архитектора были острее, глубже, синева под глазами — страшнее, а безупречную кожу этого юноши ничто не портило. Мальчики, чёрт их побери, мальчики… Чу Ваньнин обессиленно закрыл глаза, но Император приказывал смотреть, и он смотрел. Рука Императора обхватила его член поверх чёрного атласа. Ткань скользила по коже, обманывала, путала ощущения.       — Да полюбуйся же на себя!       И, как бы он ни сопротивлялся, снова было зеркало, и тёмный силуэт за его спиной, и что-то влажное, скользкое — язык — двигалось по его шее, и он, распадаясь на осколки, видел себя с раскрасневшимися от возбуждения щеками, видел своё дрожащее от вожделения тело, видел себя — со стороны, смотрел на это уродливое создание, трепещущее в руках молодого крепкого мужчины, готовое унижаться и скулить, лишь бы он вытворял все эти грязные штучки…       Вирджиния.       Чу Фэй.       Рука Императора задвигалась жёстче и быстрее, в такт обезумевшему сердцебиению… И остановилась, сжав его плоть почти до боли.       — Смотри, мразь! — рычал он, вцепившись второй в волосы Чу Ваньнина и мешая отвернуться. — Смотри, как похабно ты выглядишь в этом тряпье! Разве тебя это не возбуждает? Смотри, или не кончишь до утра!       Угроза была чистой воды обманом. Хоть Император устраивал эти перерывы несколько раз, уже заставив его умолять о великой милости, он кончил, ткань намокла под рукой Императора. И в ту же минуту, оттолкнув его, архитектор резко встал, не удержался на ногах и с грохотом упал на пол, да так и остался там лежать, потому что всё это… всё это…       — Эй… — Император опустился на колени рядом с ним. — Мы закончили? Хватит? Что с тобой? Ты ударился? Голова закружилась? Это из-за минета? Всё-таки чересчур? Да что с тобой?!       Архитектор рыдал, свернувшись клубком на полу, и просто не мог остановиться. Слёзы текли из глаз, но вовсе не слёзы облегчения; просто то омерзение, с которым он думал о себе и смотрел на себя, сегодня переполнило его до краев и вырвалось наружу. Может, это были вообще не слёзы, а гной из открывшегося нарыва. Сегодня он увидел себя — лицом к лицу — и ему не позволили отвернуться.       Он ведь пошёл даже дальше Четвёртого Князя, он переспал с пьяным школьником, проклятый вампир, желающий присосаться к чужой юности. Вирджиния, ха! Невинность!       А теперь он, старый извращенец, обманутый своим любовником, изгибался и стонал в руках первокурсника сельскохозяйственной академии, лишь бы на минуту забыть о своем позоре… Держал во рту его член, цеплялся за его мощные бёдра, стоял перед ним на коленях…       Валялся у его ног.       И этот пацан ему ещё и сочувствовал!       — Я что-то не так сделал? — перепуганный первокурсник сельскохозяйственной академии осторожно коснулся его торчащей лопатки. — Тебе больно?       Эти назойливые расспросы просто сводили с ума. Почему он просто не захлопнет за собой дверь?! Какое ему дело?! Кому нахер нужна эта жалость, можно ли придумать унижение страшнее?       — Ты… не должен меня таким… а, проклятье…       Веки его опухли от слёз, помада размазалась, и, спадая, чёрное платье обнажало острые плечи, косточки на груди. Увидь его беспомощным и растерянным Мо Жань — знал бы, как утешить. Но Император не знал. А Мо Жань в этот миг, ещё одетый в новенький серый костюм, припадал ртом к обнажённой груди Сун Цютун так, будто это был десерт; в ресторане он непривычно налегал на алкоголь, а не на десерты, пока Мотра не остановила его, и теперь, разгорячённый, встревоженный и нервный, глушил назойливые мысли терпким вкусом роскошного женского тела.       — Скажи мне, — голос Императора дрогнул, да и не был он сейчас никаким Императором, а был расстроенным мальчиком, у которого на глазах строгий взрослый вдруг сломался и впал в истерику. — Как мне тебе помочь?       — Да не надо мне помогать!       — Мне кажется, надо, — возразил Император. — Давай, я просто побуду с тобой, а потом ты мне объяснишь…       — Нет, — Чу Ваньнин оттолкнул его, кое-как сел на полу и вытер лицо тыльной стороной ладони. — Я получил, что хотел. На сегодня всё.       — На сегодня? — переспросил Император, растерянно моргая.       — Я… приду ещё. И когда я приду, не верь моим слезам. Я и сам не верю. Будь жёстче, я… заслужил.       — Если ты хочешь наказать себя моими руками, то…       — А если и хочу? Если только так мне станет легче?!       Император колебался, но, кажется, Чу Ваньнин своим отчаянным воплем угодил ему по больному.       — Я… тебе напишу, — нерешительно сказал Император.       Нет. Увидь его таким Мо Жань — узнал бы о том, что он с легкостью согласился и на чужой член во рту, и на чужие пальцы на своём теле… и внутри. А Мо Жаня он выгнал за измену — ему ли было обвинять мальчишку, ему ли строить из себя святошу-моралиста?..       Он низко пал, это правда.       Но ещё недостаточно низко для того, чтобы внешнее сравнялось с внутренним. Объяснить это Императору было бы невозможно — да и не нужно.

***

      Белое платье висело на дверце шкафа. В сероватых предрассветных сумерках оно казалось клочком тумана, проскользнувшим в дом. Чу Ваньнин зарылся лицом в подол, вдохнул тяжелый нафталиновый запах.       Да, оно ему, пожалуй, не впору.       Оно бы подошло Вирджинии, которой он никогда не был, трогательной фантазии стареющего растлителя, подлинной, хоть и поругаемой, невинности. А он…       А его теперь никто не боготворил, никто не уверял ни в красоте, ни в чистоте, ни в святости. Четвёртый Князь давно обратился в пепел. Мо Жань проживёт и без него. Не было зрителя, перед которым стоило бы разыгрывать неприступность ледяной крепости. Этот спектакль отменён. Зал пуст. Всем спасибо, все свободны.       И, ещё чувствуя в горле лёгкую боль, он был спокоен, как перед казнью.       …однако же у Императора непростительно пошлый вкус. Придётся самому покупать Чу Фэй платья. На Dior с этим деревенщиной не насосёшь.