Культурный центр имени Мо Жаня

I slip into my shoes and slide into the night,

I'm on the loose, you're in my sights.

You know it's gonna hurt you, but it's just no use,

You fall in love they always do,

And I'm waiting for the next one to fall.

I'm dressed to kill, and you know that I will,

We're dancing in the dark with my hands around your heart.

Oh, heads will roll and blood will spill,

But how can you resist when, baby, I am dressed to kill? Cher — Dressed to kill

      

***

      — Где Учитель? — Ши Мэй глянула на часы, показывавшие вполне однозначно, что движущая сила «Бэйдоу» где-то основательно загуляла. — Он мне ничего не писал.       — Мне писал, — Сюэ Мэн продемонстрировал ей сообщение на экране смартфона; вид у инженера был усталый и страшно недовольный, всё утро он только и делал, что ворчал. — Он же считает, что у нас с тобой один мозг на двоих. Я, блин, тоже хочу спонтанно купить билет и умчаться на шопинг в Пекин. Как ему это вообще удаётся?       — Ты же в последнее время зачастил в поездки.       — И чего мне это стоит? Тройного объёма работы всю неделю, будто я пропадаю на месяц, а не на два дня. И я же не развлекаться… Но я имею в виду, что он… не соотносит свои действия с планами окружающих. Не оглядывается ни на близких, ни на нас с тобой, ни на заказчиков. Он…       — …внезапен, как понос, — мрачно завершила Ши Мэй его мысль. — А последствия разгребать нам. Поэтому, в рамках моральной компенсации, я переобуваюсь в кроссовки и включаю обогреватель.       Именно это она и сделала.

***

      — Давно вы к нам не заходили.       Чу Ваньнин с покаянным видом сложил руки и поклонился.       — Практиковал умеренность и смирение.       — Вам не к лицу смирение.       — Найдите то, что мне к лицу.       — Белое, как обычно?       — Чёрное. Я теперь хочу одеваться в чёрное.       Продавец с довольным видом щёлкнул пальцами, увешанными крупными перстнями.       — Я ждал этого тринадцать лет в Азкабане!       Значительная часть гардероба Чу Ваньнина перекочевала на «Алый лотос» именно отсюда, из этого таинственного магазинчика, затерявшегося в огромном городе и известного только посвящённым. Посвящение в рыцари вышивки и шелков Чу Ваньнин получил от Четвёртого Князя, который считал делом чести навязывать питомцам стиль в одежде; однако он безошибочно угадал душевные стремления своей ненаглядной Вирджинии, и Чу Ваньнин втайне был ему благодарен. В конце концов, если что и могло заменить алкоголь, то бессовестная трата денег.       Он не любил чёрные классические костюмы — они слишком уж однозначно вычерчивали его худобу. Но нечто, представлявшее собой фантазии романтичного европейца на тему традиционного китайского костюма и явно принадлежавшее прежде даме с мальчишеской фигурой, расшитое чёрным по чёрному змеями и цветами, хоть и приталеное, сидело на нём великолепно и… да, провокационно. Классический костюм он тоже присмотрел, хотя с изюминкой — бархатный. Счёл, что смотрится порочно.       — Как же вы хороши, господин Чу. Одно удовольствие подбирать для вас наряды. Чёрное вам идёт. Здесь следует забрать немного объёма… погуляете часок? Кстати, брюки можно бы тоже немного заузить.       Почему-то этот человек оставался единственным, кому Чу Ваньнин верил. Но это, пожалуй, был гипноз. Потому что, собираясь на работу или на встречу, он надевал те же белые, кремовые, бледно-голубые и светло-серые пиджаки… и видел в зеркале уставшего, измотанного, немолодого уже мужчину, живущего одной только работой и проведшего лучшие годы жизни в драках с бездомными за амфетамины. Другие люди могли три миллиона раз ему сказать, что он красавец, гений, архитектурный голос поколения, но он себя презирал. Однако здесь, пока продавец собирал лишнюю ткань булавками и расхваливал его, Чу Ваньнин на доли секунды почувствовал себя достойным этих слов. Кажется, всё дело было в удачном освещении примерочной. К тому же перед поездкой он побывал в парикмахерской и не смог уговорить мастера «отрезать нахрен это всё», а новая стрижка, чуть длинноватая, удивительно смягчала его резкие черты. Его непокорные волосы вдруг сами собой легли весьма элегантно, и он вдруг почувствовал, что в жизни ещё не всё потеряно. Прав был Мо Жань, он действительно помешан на своей внешности, преимущественно на старении и уродстве… Или Мо Жань говорил что-то другое?..       Белый жакет Balmain, впрочем, тоже ему приглянулся.       — В таком виде, боюсь, вы будете разбивать сердца направо и налево, — лил сладкие речи продавец. — Но, полагаю, вы уже наметили себе добычу.       — Добыча — это я, и я уже пойман.       — Вы влюблены?       Чу Ваньнин смутился, и хорошее настроение тут же улетучилось. Синяки на его шее были красноречивы. Но те чувства, что он испытал к юноше из клуба, казались полной противоположностью влюблённости, чем-то грязным, как публичное испражнение, чем-то позорным, чем-то, о чём лучше и не задумываться. Возможно, и сексуальному влечению эти чувства были противоположны. Но названия им не нашлось. В одном котле бурлили жгучий стыд, граничащий с острым желанием быть пойманным, застуканным за мерзкими делишками (так возбуждающе действует на начинающего мастурбировать мальчика присутствие родителей за шторкой, перегораживающей крошечную квартиру), болезненное любопытство, парализующий страх, словно при виде дикого лесного животного, и… бессильная тупая ненависть, не имевшая особой причины. Но юношу этого, ни в чём не повинного, он почему-то действительно ненавидел — и готовился к встрече с ним, как взволнованная новобрачная. Не хотелось выглядеть тем, кем он был — напомним, стареющим алкоголиком — на фоне этого существа, тёмного Адама, вылепленного гениальной и злонамеренной рукой.       — Я пока… только заинтересован, — пробормотал он, отводя глаза, и тут его взгляд упал на белое вышитое платье в европейском духе, очень красивое и явно очень старое, висевшее в дальнем углу; архитектор только что заметил его. — Простите, а это… На это есть претендентки?       — Нет, — продавец подошёл к платью и погладил нежное кружево с какой-то странной грустью. — Оно прекрасно, правда?       — Оно идеально.       — И внушает безотчётный ужас.       Архитектор, поправляя на себе жакет Balmain, сам подошёл ближе и осторожно снял с вешалки платье. Белизна его, издалека ослеплявшая, была иллюзией — в действительности же оттенок шёлка напоминал сливочное масло. Вышивок и кружев было почти чересчур — то есть достаточно, чтобы оно выглядело роскошным, а не вульгарным.       — Мне кажется, его никогда не надевали, — почему-то сказал Чу Ваньнин.       Выпустить из рук эту вещь было абсолютно невозможно. Кто-то шил её с необычайным старанием и любовью, каждый аккуратный стежок был полон нежности, и… платье это никогда не знало тепла человеческого тела. Почему?..       — Трудно сказать, — ответил продавец, похоже, на безмолвно заданный вопрос.       — Я его хочу.       — Для вашего… интереса?       Чу Ваньнин несколько удивился. Уж этот-то человек вряд ли считал его гетеросексуальным.       — Для… — он чуть не сказал «для себя». — Просто так.       — В комплекте фата и… набор украшений, но неполный. Не хватает одной серёжки.       — У меня один прокол. То есть… я имел в виду…       Продавец сочувственно посмотрел на него. Архитектор почувствовал, как краснеет. Что ж! Теперь он заслужит репутацию извращенца и в глазах продавца винтажной одежды.       Продавец, впрочем, сменил сочувствие на улыбку.       — Я понял вас. Серёжка вам будет впору. Платье, пожалуй, тесновато.       — Я же не собираюсь его носить! Я собираюсь… Мне понравилась отделка. Я в юности недолго занимался вышивкой и с тех пор… — не то чтобы это было убедительное объяснение, хоть вышивкой он действительно когда-то занимался.       — Понимаю. Тогда платье подгонять не будем.       Он еще немного полюбовался украшениями в витрине и подумал, что, наверное, нужно помириться с Мотрой, потому что ему хотелось забрать с собой и эти вычурные серёжки с ониксами, и огромное, в пол-ладони, кольцо со скарабеем, но он не мог купить ничего подобного себе. Любому богемному гею средних лет требуется специальная женщина, которая охотно будет носить всё, в чём он стесняется показаться не только на публике, но и наедине с собой. В конце концов, в прежние их ссоры работала фраза «ну ты чего, я же был с похмелья».

***

      — Помоги мне, — глухо сказал Мо Жань, обессиленно прислонившись к стене. — Я многого не прошу. Просто…       Разговор был сложный и пустой. Сюэ Мэн вертел в руках пригласительный на фестиваль современной музыки. Этот клочок бумаги госпожа Сун накануне игриво засунула в карман его пальто и одарила хищной улыбкой опытной людоедки. Кошмарная женщина. Пригласительный был на двоих, и Мо Жань строил планы, как бы этим воспользоваться в своих целях.       — Иди к чёрту. Ты мне только нервы мотаешь. Вот хоть раз, скажи мне, хоть раз была от тебя, псина помоечная, какая-нибудь польза?!       — Ну, мы же… мы же не всегда были… — Мо Жань не использовал бы слово «враги» применительно к человеку, у которого не впервые занимал, по его великой милости, угол в квартире, но он хорошо понимал, что друзьями они так и не стали. — Ну вспомни, как мы с тобой катались на велосипедах вместе…       Сюэ Мэн не ответил, и молчание его было таким тяжёлым, что Мо Жань понял — ляпнул что-то не то. Сюэ Мэн долго смотрел в сторону, потом перевёл взгляд на брата и тихо сказал:       — Я не умею кататься на велосипеде. Ты всегда надо мной смеялся из-за этого. Однажды ты предложил меня научить, я очень обрадовался, но ты же и друзей своих пригласил посмотреть, как я… — голос его не дрогнул, взгляд не потерял остроты, будто он уже давно репетировал эту фразу.       — Прости, — перебил его Мо Жань, которому и самому страшно было слышать о своих подростковых похождениях.       Все-таки он был настоящим малолетним ублюдком. Да, тогда он пообещал кузену научить его кататься на велосипеде. Воодушевление Павлина только раззадорило его. И когда явившиеся понаблюдать за этой сценой мальчишки принялись осыпать Сюэ Мэна насмешками за неуклюжесть, Мо Жань возглавил всё безобразие. Сюэ Мэн не рассказал об этом родителям. Он вообще почему-то проглотил это унижение, и Мо Жань счёл его слабаком и рохлей. Тьфу. Но Сюэ Мэн ни секунды своей жизни не был слабаком и рохлей. Теперь-то Мо Жань знал, что за человек его брат, и раз за разом мог уповать только на милосердие этого человека. Братской любви он не заслуживал и не ждал.       — Не прощу, — Сюэ Мэн улыбнулся, быть может, разгадав его мысли. — Живи без прощения и знай, что я тебе помогаю не потому, что ты мой брат или потому, что мы друзья. И даже не по доброте душевной. Но пусть Учитель сам решает, что с тобой делать.       К вечеру, впрочем, Павлин пришёл в привычное раздражённое состояние, распекая непутёвого брата за выбор костюма. Нет, к самому костюму претензий не было, но остальное!..       — Я тебя в таком виде из дома не выпущу!       — Нормальный вид! — Мо Жань вцепился в болтавшийся на шее ошейник, будто его кто-то отбирал.       — Ну ты ещё вырез на жопе сделай! Сердечком!       — А жопа-то моя здесь при чём?!       — Ну, ты же рассчитываешь на свою… сексапильность. Фу-у-у-у-у. Больше-то тебе рассчитывать не на что.       — Тебе не понять, — огрызнулся Мо Жань. — Он, может, и ругал меня, и прогонял, но в чем я всегда был уверен — он меня хочет и… и хотел. Всегда! Всегда, ты понял?!       — Не хочу слышать!       — Чего ты не хочешь слышать? Что твое божество — молодой мужик из плоти и крови, которому секс нужен чаще, чем еда? Знал бы ты про его наклонности…       — Мы сейчас никуда не поедем! — строго сказал Сюэ Мэн, и Мо Жань притих.       Но вообще-то Сюэ Мэн был с ним согласен и возлагал некоторые надежды на буйный темперамент этих двоих. Он видел, что Учитель сам не свой, а брат, бездельник — в полном отчаянии. Как бы Сюэ Мэн ни язвил и ни строил из себя великого благодетеля, он начал всерьёз переживать за Мо Жаня, у которого ко всем чертям испортился сон, аппетит и, кажется, опасно исказилось восприятие реальности. В конце концов, хочет целыми днями валяться в прострации на полу — пусть на «Алом лотосе» пыль собирает.       Но буйный темперамент сыграл с ними злую шутку.

***

      Чу Ваньнин не собирался приходить на этот грёбаный фестиваль. Но, поразмыслив, он решил, что Мо Жаня вряд ли привлечет безумная экспериментальная музыка, с Мотрой можно раскланяться, заявляя о мирных намерениях, а мелькнуть перед светским обществом всё-таки стоит — чтобы не пошли слухи о его очередном запое. Так что, собрав из себя и нескольких хороших шмоток образ «недосягаемого господина в белом», он возник в дверях культурно-выставочного центра фонда поддержки молодых художников «Хайтан», не ожидая, что спустя пару минут столкнется взглядом с одним из этих молодых художников.       Он оторопел. Мо Жань вскинул брови, сделал шаг по направлению к нему, но Сюэ Мэн поймал его за руку и что-то тихо сказал на ухо. Мо Жань, судя по всему, резко ему ответил, но позволил оттащить себя к лестнице. Чу Ваньнин выдохнул, бросил ироничное замечание шушукающимся девчонкам, не угадавшим происхождение его жакета. Но поймал себя на том, что ищет глазами в толпе этих мальчиков, и тут же увидел широкую спину Сюэ Мэна, что-то втолковывавшего Мо Жаню, умоляющий взгляд Мо Жаня, одетого как для секс-вечеринки. О, если бы тогда…       «Я с ума сошёл», — подумал Чу Ваньнин, отогнав от себя видение, в котором во ад «Тыквы-развратницы» сходит Мо Жань, звеня цепями, чтобы вырвать оттуда душу одного-единственного грешника. Однако сосредоточиться на музыке он не мог, она раздражала его, как плохо срезанная этикетка на воротнике, в уши словно засыпали битого стекла, а потому перед его внутренним взором всё стоял и стоял Мо Жань в резком свете софитов — и протягивал ему руку.       Чу Ваньнин сбежал в туалет на административном этаже, чтобы дать себе передышку. Он глянул на себя в зеркало, стараясь усилием воли придать лицу светское выражение. Нужно… да, держать лицо.       За дверью раздались тихие голоса, и в следующую секунду Мо Жань скользнул внутрь, не оставив Чу Ваньнину никаких путей к отступлению, кроме, пожалуй, вентиляционной решётки на потолке. Или канализационных труб.       — Привет, — сдавленным, немного охрипшим голосом сказал Мо Жань, и тут Чу Ваньнин понял, для кого весь этот маскарад.       Как странно, что их обоих потянуло носить ошейники. Цепь бросала отсветы на смуглую кожу Мо Жаня; пиджак на нём болтался, он заметно осунулся и выглядел откровенно отчаявшимся. Его редкой красоте шёл налёт страдания. Но архитектор готов был стоять насмерть. Никакой больше жалости. Так будет лучше для всех.       — Мо Жань, мне кажется, между нами всё давно…       — Я не согласен, — Мо Жань поймал его за руку и положил себе на грудь. — Разве ты не знаешь, кому принадлежит это сердце? Я дурак. Я… самый тупой идиот на свете. Но, пожалуйста… Дай мне сказать. Я…       Чу Ваньнин замешкался, и Мо Жань, обрадованный этим замешательством, вторую руку положил ему на талию и прижал спиной к кафельной стенке.       — Я не могу без тебя, — прошептал он архитектору на ухо, почти касаясь губами ушной раковины. — Если ты меня не простишь, то хоть ноги об меня вытирай. Посади на цепь… — он потянул руку архитектора выше и заставил взяться за ту самую цепь, о которой и шла речь. — Я соглашусь на что угодно, слышишь? Только не гони меня…       Короткой вспышкой, словно далёкая молния, за которой не следует гром, в голове у архитектора мелькнуло — а может… К чёрту гордость, «Тыкву-развратницу», к чёрту облупленные зелёные стены, клетки и этот суррогат, неидентичный натуральному, в два счёта разгадавший его тайные желания. Он вспомнил блёклые дни и месяцы, тянувшиеся вслед за его отвратительным срывом, пальцы Сюэ Мэна, считавшего его пульс, собственное бледное, тронутое щетиной лицо в мутном отражении, отвращение, выворачивавшее его наизнанку, — и понял, что снова подобного унижения не переживёт. Оба они ещё не знали, что им придётся испытать боль — больнее, чем эта; но разрушенный райский дворец таил под собой жуткие подвалы, сырые, тёмные, с зелёными стенками и грязными кроватями, и, чтобы вновь не испытать кошмара того землетрясения, Чу Ваньнин предпочёл бы остаться в тех мрачных катакомбах, словно Призрак Оперы, навсегда. Там ему самое место.       Но не Мо Жаню.       И пока Мо Жань стискивал его руку, вложив в неё цепь, пока целовал его и шептал глупые, пошлые слова, архитектор почувствовал, как поднимается откуда-то из диафрагмы бессмысленная ярость. В его объятиях был этот мальчик. Но… Это было то же самое, что поднять с земли игрушку, раздавленную автомобилем. Вот она, в твоей ладони, но уже ничего не вернуть. Были ли у него в детстве любимые игрушки? Были ли у него свои игрушки? Почему на ум ему пришла эта глупая аналогия?..       Мо Жань молил его о прощении, тёрся носом о его щеку, гладил его по спине, но всё это было уже не как прежде. Одно дело воображать себе измены, чтобы побольнее себя уколоть — так слаще звучат уверения в верности; и совсем другое…       — Хватит! Да не лезь ты ко мне! Ты с ней спал!!! Ты мне клялся в верности, а толку?!       — Что?..       — Хватит мне врать! Я-то не идиот!       — Постой, я… я прошу, я умоляю тебя… — Мо Жань ловил его руки.       — Отойди! Отойди от меня! — Чу Ваньнин, отбиваясь от домогательств Мо Жаня, всё-таки пару раз заехал ему по лицу.       Сюэ Мэн, похоже, всё это время торчавший за дверью, сообразил, что дело дрянь, и кинулся их разнимать. Потом прибежала Мотра. Потом…

***

      Потом Чу Ваньнин стоял под снегом, смотрел на пятна крови, оставшиеся на кольцах, и ему показалось совершенно логичным слизнуть кровь с холодной, солоноватой поверхности металла.       Блядь. Когда он просил Мо Жаня сделать ему побольнее, он и не представлял себе, как больно может быть.       Он думал, что настрадался за свою жизнь, что привык, что научился находить своеобразное удовольствие в той горечи, что таилась в самом сладком вкусе.       Он просто не знал, наивный дурак, что эти чувства переломают ему кости.

***

      Он очень долго собирался, потому что нужно было выглядеть хорошо, но так, будто он не намеревался хорошо выглядеть. Время для чёрного ещё не пришло. Задача была не из легких, так что он опоздал на встречу с мальчиком из «Тыквы-развратницы», но тот, почти неузнаваемый в большой серой куртке — в кафе было холодно — и очках без диоптрий, придававших ему вид необычайно крупного школьника, его дождался, помахал рукой и выложил на стол папку-скоросшиватель с какими-то бумагами.