Культурный центр имени Мо Жаня

Parle plus bas

Car on pourrait bien nous entendre

Le monde n'est pas prêt pour tes paroles tendres

Le monde n'est pas prêt pour nous

Il dirait tout simplement

Que nous sommes fous

Parle plus bas mais parle encore

De l'amour fou de l'amour fort.

Dalida — Parle Plus Bas

***

      — Мо Жань, я опоздаю на совещание!       — Ты же вечно ворчишь, что это пустая трата времени. Мы можем потратить его гораздо интереснее! Пусть там Сюэ Мэн всё законспектирует!       — Но нужно моё личное присутствие! — однако за спиной у Чу Ваньнина был стол, а Мо Жань плотно прижимал его к этому столу, их руки переплетались, губы дразняще, легко касались губ, чтобы тут же разлучиться ради очередной игривой фразочки.       — Тогда тебе следовало одеться поскромнее! Кого это ты собрался там соблазнять? Больших боссов?       — Мо Жань, чем соблазнять?.. На мне просто белая рубашка!       — Заправленная в брюки! А под ней у тебя белая майка! — это, конечно, было явной провокацией, нет сомнений; в летнем своём воплощении Чу Ваньнин напоминал какого-то студента тридцатых годов, да и постригся по западной моде тех лет; а стоило спустить рубашку с его плеч, и желание обгрызть любимые косточки накрывало Мо Жаня с головой.       — Не кружевное же бельё!       — М-м-м-м, — Мо Жань отвлёкся от его шеи, — наденешь для меня что-нибудь кружевное? Может, чулки? Подвязки?..       — Ты с ума сошёл?       — Ты застрял в одном доме с абсолютным безумцем.       — Разве я?.. Эй, что ты делаешь? Куда мои руки тянешь?       — Мне кажется, ты совершенно не интересуешься моей задницей. Зачем я тогда хожу в зал?! Нет уж, потрогай!       Жизнь теперь складывалась из множества таких моментов. Был залитый солнцем цветущий сад, прекрасный в своей первобытной дикости, и Мо Жань, сидя у пруда за этюдником, откидывал голову назад, чтобы Чу Ваньнин обнял его и поцеловал в лоб; тот и склонялся к нему только затем, чтобы поцеловать, и не проронил ни слова критики за всё время подготовки к небольшой, но очень важной выставке. Были рисовые блинчики, которые не удались, потому что они принялись осыпать друг друга мукой вместо готовки, как два школьника. Был бессмысленно дорогой чай, подарок каких-то бизнес-партнёров, который они пили впотьмах возле акаций под стрёкот цикад. Тогда же был наброшенный на плечи Мо Жаня плед, тот самый, купленный на Рождество, и юноша не смог сказать, что не замёрз. И секс, к которому Мо Жань, несмотря на свой энтузиазм, никак не мог привыкнуть. Они редко выходили за рамки игры, которую затеяли ещё в самом начале отношений — глупый хаски с заливистым лаем гонялся за своим капризным котом, прижимал его к любой удобной или неудобной поверхности и после нескольких минут неубедительного сопротивления осыпал жаркими ласками. Но теперь получал в ответ не пинки и тычки, не гробовое молчание и безразличие, а ответные лихорадочные поцелуи! Это до сих пор сбивало его с толку. Мо Жань не мог до крови впиться в шею человеку, который, нервно улыбаясь и невинно опустив ресницы, гладил дрожащими руками его плечи, спину, бёдра, всё это молодое прекрасное тело. Не мог запустить пальцы ему в волосы, грубо вцепиться в них, прокусить губу в поцелуе, войти жёстко, так, что после пару дней кое-кому жизнь не мила. Ничего из того, что было между ними прежде. Ничего из того, кто, как Мо Жань считал, любил Чу Ваньнин. Но что тогда?.. Что ему дать взамен, в ответ на его нежность? Греть его ноги, шептать ему глупые вещи, лезть языком куда попало, слышать его горячее «ну, что ты делаешь?», видеть пятна румянца на скулах… достаточно ли этого?       Мо Жань однажды, увлёкшись, по старой памяти легонько придушил архитектора и тут же отпрянул, напуганный его взглядом.       — Я… — Мо Жань попытался объясниться и не знал, что сказать.       — Ничего, — Чу Ваньнин рассеянно коснулся его щеки. — Можно и так, просто… я думал, тебе самому не нравится… такое…       — Но тебе нравится?..       — Мо Жань, я… решил, что сейчас твоя очередь.       Он решил, чёрт возьми.       ОН РЕШИЛ.       И как с ним спорить?       Правда, минет в исполнении Чу Ваньнина так больше никогда и не повторился. Он близко к сердцу принял бурную реакцию Мо Жаня, распереживался и решил не рисковать, а Мо Жань побоялся попросить его о второй серии, не желая смутить или обидеть.       …были кошмары, в которых Мо Жань ловил уставшими руками прозрачную фигуру в белом ханьфу, исчезающую в метели, но находил на любимом лице тяжкую печать смерти. Архитектор в такие ночи обнимал его крепко-крепко и гладил по голове, как ребёнка, утешая. Мо Жань нуждался в утешении столько лет, что теперь оно его только сильнее расстраивало. Он думал, что ни мать, ни тётушка, никто не был с ним так ласков и терпелив. Никто не вставал на его сторону, никто не вытирал его слёзы. Только этот человек. Только он — даже когда причинял боль, полагая, что хочет для этого бестолкового щенка лишь лучшего.       Всегда, всегда, всегда.       Было самое сказочное лето в их жизни.       …и были гости, которых никто не звал и не ждал.

***

      Мо Жань сразу понял, кто это.       Ему не потребовались бы никакие объяснения. Ему не нужно было видеть фотографию. Ему и описание не пригодилось бы. Худой, состоящий лишь из острых углов, блеска очков и сигаретного дыма, мужчина лет шестидесяти стоял у ворот «Алого лотоса». Особые приметы? Приёмный отец Чу Ваньнина.       Уже тогда Мо Жаня удивило сходство Чу Ваньнина с приёмным отцом. Не в чертах лица, но в его выражении, в манере держаться, вызывающе отстранённой, на первый взгляд даже пренебрежительной. Их роднило телосложение, что называется, типаж — но, вероятно, как многие усыновители, Хуайцзуй искал ребёнка, похожего на себя в детстве, чтобы создать иллюзию кровного родства. Эта иллюзия с годами только усилилась, а уж особенно — когда Чу Ваньнин обзавёлся очками в тонкой металлической оправе и распрощался с вычурным гардеробом.       — Его нет дома, — тихо произнёс Мо Жань.       Скрывать, что сам он только что из этого дома вышел, было нелепо.       — А, теперь понятно, ты тот самый мальчишка, — Хуайцзуй демонстративно затушил сигарету об ограду «Алого лотоса».       А, теперь понятно, откуда этот редкий талант всех раздражать. Непонятно только, чего Хуайцзуй хотел добиться своим воспитанием и чем теперь недоволен — во многом Чу Ваньнин был выструган по его образу и подобию.       — Тот самый?       — Ну, ко мне приезжал твой дядя, — приёмный отец Чу Ваньнина пожал плечами. — Да и не больно вы скрываетесь. Слухи ходят.       Мо Жань почувствовал, как разгоняется пульс, а в животе что-то неприятно сжимается. Как же мерзко, что родственники шушукаются у них за спиной!.. На словах он был готов бороться за свою любовь со всем миром. Вместе! Против всех! Рука об руку! Лишиться всего, но сохранить главное! И пусть никто не посмеет их разлучить! А то ух!.. И вообще!..       На деле его приводило в ступор даже вмешательство родни.       — Мой дядя сказал вам… — получалось только нерешительно скулить.       — Твой дядя сказал мне, что ты альфонс, рассчитывающий на деньги моего сына. Но пока ты не в его завещании, полагаю. Так что внезапного падения Ваньнина с лестницы или отравления бледной поганкой не ожидается.       — Пойдёмте в д… — Мо Жань вдруг вспомнил, какой в доме бардак; ремарку про лестницу он пропустил мимо ушей, потому что, в общем-то, понимания от семьи Ваньнина ждал ещё меньше, чем от своей. — В сад. Там цветут акации. Я приготовлю чай и мы… дождёмся его. Я позвоню, скажу, что вы приехали.       — Не трудись. Если ты скажешь, что я приехал, он дома трое суток не появится. Я не надеялся его застать, хотел на тебя поглядеть своими глазами. Что ж, ты типичный молодой красавчик, который в поисках себя совершенно случайно нашёл богатого папочку, и с ним ты, разумеется, по любви. И приходится тебе несладко. Знаю я его замашки.       — Нет, неправда, он… Я даже не могу представить себе человека лучше, добрее, благороднее, чем он. Ой, вы не подумайте, что я пользуюсь этим, господин…       — Просто Хуайцзуй. Все зовут меня так, и он тоже. Не пользуешься, не пользуешься, я даже и мысли не допускаю! — съязвил «просто Хуайцзуй». — Ты так просто, рядом стоишь. Ты-то не пьёшь? Не употребляешь? Видок у тебя вроде здоровенький.       — Нет, ничего такого. И Ва… Учитель Чу ведь бросил пить. Он держится уже год, я… надеюсь, я хоть немного смог помочь ему. По крайней мере, я… старался о нём заботиться. Он же так много работает, живёт работой, совсем забывает о себе. И про сон, и про еду… я хорошо умею готовить, так что… Но с алкоголем он справился сам. Я хотел бы больше поддерживать его, но он такой незави…       — Кого-то ты мне напоминаешь, не могу понять, — перебил его Хуайцзуй, почему-то поморщившись. — Ну да ладно. Как тебя зовут? Я запамятовал. Годы, сам понимаешь.       — Мо Жань.       — Лицо у тебя ужасно знакомое… — Хуайцзуй бесцеремонно взял его за подбородок и покрутил его голову туда-сюда; Мо Жань и пискнуть протестующе не успел. — У тебя всегда были такие глаза? Прекрасное верхнее веко. Я взял бы их за образец, эти глаза… Нос, губы, скулы, ну, в палату мер и весов. Вот низ лица у тебя как-то островат, но это, говорят, сейчас модно. Люди кучу денег платят за то, что дала тебе природа. Ох, извини, профессиональное. Что ж, у вас всё отлично, я пойду. Раз мой оболтус не слоняется по кабакам в сомнительной компании, а развлекается с таким милым мальчиком, я теперь спокоен.       — А… мне что-то передать ему?       — Нет, — Хуайцзуй вновь пожал плечами. — Ни в коем случае. Ещё решит, что я за него переживаю, зря только расстроится.       Но, отойдя на десяток шагов, внезапно обернулся и сказал:       — Нет, ты не альфонс. Сюэ-то честный трудяга и рассуждает как честный трудяга. А я тебе скажу как врач. У тебя, милый мальчик, любовная интоксикация. Но я бы не стал это лечить.       Мо Жаню подумалось, что этот резкий пожилой мужчина оказался единственным, кто всё понял.

***

      Мотра платила за кофе, так что архитектор был в настроении её разорить и теперь размышлял, осилит ли все заказанные пирожные. Она подшучивала над ним, гадкая девчонка; казалось, стена, выросшая меж ними за последние десять лет, стала тонкой прозрачной завесой, и, глядя на хохочущую Мотру сквозь эту воображаемую вуаль, он подумал, что подходящий момент настал.       Не настал.       — Не то чтобы я не согласна, но… — Мотра не колебалась, это был вежливый отказ.       Он ринулся торговаться.       — Я же не прошу занимать основной зал. Пойдёт, ну… кафетерий.       — Тут проходимость выше, чем у основного зала. А в туалете ещё выше.       — Тем более! Ой, нет, на туалет я всё-таки не согласен.       — Деревяшка, я тебя прекрасно понимаю, но дай ему двигаться самостоятельно. Ты своей любовью его насмерть задушишь. Он взрослый мужчина, у него есть своя аудитория, есть заказчики, есть задел на траекторию развития. Но ты же шагу ступить ему не даёшь. Художник он малоизвестный, в фонде недавно. Опомнись, пойдут слухи. Тебе-то терять нечего, ты enfant terrible, тебе скандальная репутация только добавляет популярности. Люди любят оторв и бунтарей, потому что у самих кишка тонка даже тарелки поставить не так, как в семье было заведено. А вот ему ещё жить… Ты от любви и сам не в себе, и других с пути сбиваешь.       — Да просто признай, что ты завидуешь. Твой последний щеночек, кажется, сорвался с цепи и убежал?       Мотра снова рассмеялась, но уже невесело.       — Да пусть бежит, новые подрастают. Ох, Пиноккио, я уж и не знаю, кому из вас двоих завидовать — тебе с твоим помешательством или твоей бедной жертве! Ты за него ещё еду разжёвывать начни!       — Площадка будет или нет?       — У меня очередь на полгода вперёд, — а вот теперь уж точно отказ.       — Что, в кафетерий?       — И в гардероб. Центр исполнительских искусств может выделить уголок, это отличный шанс. Я выясню. Ты же меня всё равно хоть из могилы вытащишь, чтобы добиться своего. И ещё… — Мотра постучала кроваво-красными когтями по столешнице. — В фондах старого художественного музея мы нашли скульптуру… которая, судя по описаниям в сохранившемся шанхайском выставочном каталоге, каким-то чудом…       Чу Ваньнин подавился пирожным. Всё бы этой женщине портить ему настроение!       — Я понял, что ты сейчас скажешь, — ответил он грубее, чем хотел. — Нет, я не буду обсуждать это с Хуайцзуем.       — Это могу сделать я.       — Пощади. Он слово «искусство» физически не может произнести. Как говорится, если хочешь разочаровать родителей, а к гомосексуализму душа не лежит… А, чёрт, я провалился дважды. Я, впрочем, не об этом. Мотра, у каждого из нас есть больные места, и милосердие — не бить по ним лишний раз. Зачем волновать его спустя столько лет? Если он что и видел, прошло полвека.       — Ты и за отца всё сам решать будешь?       Чу Ваньнин посмотрел на неё с осуждением.

***

      — А-а-а, Мо Жань, прекрати. Мне придётся перешивать всю мою одежду, если ты будешь готовить такое каждый день! — деланно ворчал архитектор за ужином, не сказать, что особенно роскошным. — Ты хотя бы меня предупреждай, я буду осторожнее выбирать пирожные. Я и тебе привёз, кстати.       Его хитро скроенные пиджаки теперь всё-таки сидели на нём, как на живом человеке, а не болтались, как на вешалке; ему снова, как в юные годы, заворожённо оборачивались вслед люди обоих полов, и Мо Жань не умирал от ревности только потому, что этого не видел — они всё же редко выбирались куда-то вместе. Но, разумеется, до того, чтоб вещи пришлось перешивать, дело бы не дошло, и говорил он это из чистого кокетства.       Мо Жань его кокетству каждый раз неимоверно изумлялся. Но, видимо, как в гардеробе Учителя имелись все оттенки светлых тонов — от ослепительного белого, режущего глаз, до меланхоличного бледно-голубого и мягкого цвета слоновой кости — так и в его характере сияющая жестокость, неизбывная печаль и испепеляющая нежность сплелись в один сложный, гипнотизирующий узор. А алые всполохи были следами того демона, который настигал Мо Жаня в самые неожиданные моменты, чтобы растерзать своими извращёнными желаниями. Мо Жаня, впрочем, благоговение перед этим невозможным человеком не лишало дара речи, и он мурлыкал:       — А зачем тебе одежда? Без одежды ты мне нравишься гораздо больше.       — Без… тьфу, Мо Жань! Мне же этих остатков молодости хватит года на два. А потом…       — Я хочу всё это увидеть. Как твои волосы поседеют, как появятся морщины. И как изменится тело с годами. Это будет означать, что мы со всем справились и остались вместе. Я люблю в тебе всё и буду любить, — твердил Мо Жань в который раз, но теперь говорил смелее и иначе. — А ты так помешан на молодости, что теперь страшно мне!       — Почему?       — Ну, сам подумай. Не ты один постареешь. Мне уже двадцать три! Я-то, может, стану самым обычным мужчиной преклонных лет, с пузом и лысиной, и ты…       — Во-первых, я не доживу!       — А если доживёшь? Начнёшь засматриваться на молоденьких проектировщиков!       Чу Ваньнин вдруг ужасно смутился.       — Я… я ни на кого больше… Какие ещё проектировщики, что ты говоришь?! Мо Жань, ты же переживал, что я не расхваливаю твою внешность, а теперь решил, что мне только внешность и важна?!       — А, наконец-то ты злишься!       — Наконец-то?!       — А то я уж перестал тебя узнавать. Ой, нет, не смотри на меня так, а то я опять разревусь. Просто…       — Говори, — всё так же смущённо подбодрил его архитектор.       — Нет, ничего, пустяки. Сколько времени мы уже вместе? Я до сих пор схожу с ума от мысли, что ты мой.       — А куда мне деваться?! По молоденьким проектировщикам бегать?       — От молоденьких проектировщиков!       — Мо Жань…       — А?       Чу Ваньнин торжественно встал перед ним, как на присяге. Он нервничал. Мо Жань насторожился. Вот блин! Можно курицы с рисом поесть без лишних переживаний?       — Не знаю, как сложится дальше, но, раз уж мы заговорили о возрасте… Я ещё недавно думал, и я этим не горжусь, что мне твоей юностью любоваться не так уж долго. И если никто не украдёт тебя у меня, во что я, конечно, не смею поверить, и если даже ты меня не возненавидишь, то время… Время неумолимо. А потом, на выставке, я стоял, смотрел на тебя и…       — Не надо, — перебил его Мо Жань, у которого вдруг как-то тяжело и часто забилось сердце.       — Нет, я…       — Пожалуйста, не надо так со мной. Не говори мне этих ужасных вещей, мне сложно такое…       Чу Ваньнин в своей жестокости, кажется, переходил уже все границы, но тогда Мо Жань не смог бы объяснить, почему эти речи жестоки, почему жестоки пальцы, скользящие по его волосам; у волос его отросли чёрные корни и потускнели алые концы, и, кажется, Чу Ваньнин очень сдерживался, чтоб не обкромсать их самостоятельно. Это терпение было великой жертвой. Многое было жертвой. В жертвенности есть тихое, по-своему вампирическое, кровососущее зло: тот, ради кого принесена жертва, обнаруживает себя с тяжким грузом долга на ослабевшей шее.       — Я видел в тебе красоту в четырнадцать и не перестану даже… Это как-то не так работает, Мо Жань, — говорил тем временем Чу Ваньнин, запинаясь и беспокойно трогая то его полинявшие пряди, то воротник футболки. — Ты просто сначала видишь человека… потом узнаешь его всё ближе и всякий раз по-новому… а потом рассматриваешь его уже как будто бы изнутри… и он прекрасен не потому, что его глаза, нос, губы совершенны, как ты подумал при первой встрече… А потому, что ты его знаешь. Я сказал что-то…       — Да, сказал, — Мо Жань шмыгнул носом. — Что тебя дёрнуло мне такого наговорить?! Я теперь так счастлив, что мне больно.       — Прости.       — Не прощаю! — Мо Жань притянул его поближе, усадил к себе на колени и обхватил руками так крепко, чтоб Чу Ваньнин физически осознал смысл фразы «так счастлив, что даже больно». — Чего ты так занервничал? Забалтываешь меня! Точно, по проектировщикам каким-то бегал.       — Да я давно собирался тебе это сказать!..       — Ваньнин, я тебя так люблю, что иногда почти ненавижу! Я с тобой свихнусь совсем. Мне для счастья было достаточно твоего доброго взгляда, а ты осыпаешь меня такими признаниями… Как тебе объяснить?.. Вот если голодного человека посадить за роскошный стол, он с непривычки сожрёт всё и схватит заворот кишок. А я столько… не могу… вынести.       — Мо Жань, я же не хотел…       — Я знаю. Прости меня, — Мо Жань уткнулся лицом ему в грудь, в хлопок белой майки, вдохнул поблёкший яблочный аромат с ноткой солёного запаха разгорячённого человеческого тела. — Я так боюсь тебя обидеть… Но не знаю, как тебе отвечать… как тебя благодарить…       — Что ты выдумал? — Чу Ваньнин сбросил с себя весь романтический флёр и легонько хлопнул его по макушке. — Глупый ребёнок, мы же просто болтаем обо всякой ерунде!       Мо Жань знал, что никакая это не ерунда, что архитектору мучительно тяжко говорить о чувствах, а ему мучительно тяжко слушать, и это было ново, неожиданно и… вправду так хорошо, что даже больно. Он решил, что Чу Ваньнин ошибся с его возрастом от волнения, а имел в виду те несчастные и преступные шестнадцать, когда и сам втайне возжелал его. Но архитектор не ошибся. И если б Мо Жань осознал, о чём тот говорит, ему было бы гораздо больнее. Потому что и для него всё началось не в ту проклятую пьяную ночь.       Ведь однажды, весной, в четырнадцать, тишком надрачивая в полной уверенности, что брат на соседней кровати крепко спит, впервые в жизни он думал не о женщинах из порножурналов, которые показывали ему дворовые приятели. Потом он этого испугался. Но в реальности с другим мальчиком — тот был старше года на три — всё вышло как-то не так, и Мо Жань даже немного успокоился. Только теперь он знал: ему нужен был не другой мальчик. И не другая девочка. И не кто-то ещё.       Ему нужен был этот человек. Странный дядин друг, стоявший под цветущим деревом.       Всегда.       Всегда.       Всегда.

***

      Они лежали у пруда на старом одеяле, и пруд, полный черноты и извивающихся растений, затаился, потрясённый их искрящейся нежностью, как потрясены тем летом были все, попавшие под эти искры, да и сами они тоже. Чу Ваньнин говорил Мо Жаню, что хотел бы, раз уж преподавательская его карьера завершилась, снова заняться сценографией, но Мо Жань с игривым возмущением прижимал его к одеялу и веселил заявлениями в духе «но тогда у тебя не будет хватать времени на меня!». Они смеялись. Смех архитектора всё ещё был непривычен слуху. Мо Жань никогда не думал, что радость может так выматывать.       — Смотри, — Чу Ваньнин указывал куда-то вверх, и Мо Жань, прищурившись, разглядел ковш Большой Медведицы, Бэйдоу. — Вон та звезда, во-о-о-он на том отрезке, называется Юйхэн.       — Тебя дядюшка Сюэ так зовёт. А почему?       — Думаю, что теперь он меня будет звать как-то иначе, и мы все понимаем, почему. А «Юйхэн»… кажется, он просто с самого начала знал, что я буду звездой. Мо Жань, ты пытаешься съесть мои пальцы? У нас чипсы есть.       — Пальцы вкуснее.       — Пальцы? — хитро уточнил архитектор.       — О, — с пониманием произнёс Мо Жань, но очень долго и тщательно облизывал его руку.       Чу Ваньнину тогда тоже на миг показалось, что впереди только счастье. Для жизни, проведённой в плену кошмаров, мгновение надежды — это много. За это мгновение надежды, за сброшенный панцирь, за бесстыдно обнажённое сердце он впоследстви презирал себя больше всего — наверное, даже больше, чем за приключения в клубе «Тыква-развратница».       А Мо Жань вдруг понял, чего ему хочется. Ему нужно было, чтоб ему сказали эти глупые короткие слова, а Чу Ваньнин их тогда не сказал, хотя тем летом и осенью в каждом движении, взгляде, поцелуе, в сбивчивых запутанных признаниях, в том, как он брал «своего мальчика» за руку, в том, как опускал голову ему на плечо, сквозило бесспорное и однозначное.       А когда были сказаны глупые короткие слова, случилось уже слишком много непоправимого. И подвеску с алой капелькой, такую, как носил сам Мо Жань, дарить уже было поздно.