Культурный центр имени Мо Жаня

We're marching on like there is nothing wrong

Gazing ahead from nighttime into day

Conceding how we've never set foot on

The path we share

This is it… Whatever I felt back then

I want to feel that again

The empire strikes back wherever it can

Keep your hands off our happy routine Diorama — Polaroids

***

      — Да? Какой отчёт? Мы его никогда… Теперь подаём? Ой, лучше сварите меня в масле! Нет, я сама сделаю. Да, ночью… Подними пока данные за прошедшие два года. Да, хорошо, спасибо. Пиноккио, ты теряешь связь с реальностью, — с сомнением произнесла Сун Цютун, наговорившись с коллегами о причудах министерства.       — Что тебе не нравится?! — тут же взвился архитектор.       Он уже десять минут, поставив зеркало в раме с облупившейся краской — под матовой чернотой проглядывал жёлтый слой — на пол, рассматривал в мутном отражении свои ноги в узких винтажных туфлях с узорами, вышитыми бисером и золотой нитью. Бледная кожа его стоп казалась чуть голубоватой в соседстве с кремовым оттенком бархата.       — Они тебе малы, — припечатала Мотра, лишённая всякого сочувствия к людям. — Они женские, в конце концов. Ты решил принять на себя боль всех мучениц бинтования ног? Мо Вэйюй тебя на руках носить будет? Впрочем, он-то будет!..       — Я потерплю. Открытие не продлится больше часа. Ты скажешь что-то торжественное, я скажу что-то торжественное, Мо Жаню я речь подготовил, потом два музыкальных выступления и «уважаемые гости, теперь вы можете насладиться выставкой». Немного аплодисментов, немного фотовспышек. Уж это я переживу.       — Чем плохи эти ботинки? — она жестом фокусника указала на новёхонькую пару лакированных «оксфордов». — Ты их купил позавчера!       — Ну, я же не могу явиться на первую персональную выставку Мо Ж… — он запнулся. — Мо Вэйюя в обычных ботинках!       Мотра закатила глаза. Возможно, она провернула их дважды внутри черепа. Чу Ваньнин был уверен, что именно так она и сделала. Примерно так же она отреагировала на творческий псевдоним Мо Жаня, придуманный, конечно, не Мо Жанем.       — Мо Вэйюю плевать, в каких ты ботинках, Деревяшка! И в каком костюме — тоже. Пожалуй, он предпочёл бы видеть тебя без ботинок и костюма, он пожирает тебя глазами каждую секунду, даже я краснею в вашем присутствии.       — Мне-то не плевать. Я хочу, чтобы все было идеально. И выставка, и он, и я, — он повернулся на каблуках и прошелся туда-сюда по магазинчику, цокая каблуками. — Не так уж они и жмут!       — Ты больной.       — Аб-со-лют-но.       — Перед кем ты собрался красоваться? Все свои!       — Мать кайдзю, у тебя в некоторых вопросах ума как у бабочки. А ведь я у тебя тесты по философии списывал! Мне уже под сорок, я самому себе это всё задолжал. Радость за другого, совместное торжество… Продолжи сама! Мотра, пара лет, и мне будет поздно перед кем-то красоваться. Я хочу сейчас.       Мотра думала о том, что, если Деревяшка так старательно наряжается перед мероприятием, где главная роль отведена Мо Жаню, мальчишке и вовсе пришёл конец — его-то нарядят как на Неделю моды в Париже, и он не посмеет пикнуть, что обувь неудобна, а пиджак тесен.       Она была неправа. Мо Жань все-таки сопротивлялся этому насилию, уверяя, что когда-нибудь разжиреет только затем, чтобы любовник и брат перестали напяливать на него ужасные узкие шмотки и причитать по поводу его прекрасной стройной фигуры.       Однако жестокосердный Сюэ Мэн заявил, что тогда Мо Жань будет неинтересен Чу Ваньнину — ни ума, ни таланта (выставка ещё ни о чем не говорит, её Учитель устроил!), характер дерьмовый, вот разве что внешность…       Мо Жань обиженно сопел, крутился перед зеркалом, никакой радости в отражении не находил и тосковал по своим черным толстовкам. От «идеально сидящего» пиджака у него ныла спина. Он лишился линялых розовых концов волос — Учитель вручил ему карточку какой-то дорогущей парикмахерской, по его словам, для богатых геев и их друзей. Мо Жань пришёл туда на правах «их друзей» и чувствовал себя ужасно, пока манерный и очень ухоженный господин в возрасте, одетый во все чёрное и облегающее, ворковал над ним, пощёлкивая ножницами. Мо Жань даже не знал, понравился ли ему самому результат, но Чу Ваньнин сказал — ну вот, другое дело!       Другое дело.

***

      Картина с пылающей бабочкой не вошла в экспозицию, потому что Чу Ваньнин её забраковал без объяснения причин уже на развеске, порушив тем самым собственную же концепцию, а Мо Жань внезапно воспротивился. Они немного поругались, но если Чу Ваньнин говорил настоящее «нет», это означало «нет, и точка». Госпожа Сун развела их по углам и утащила Мо Жаня попить кофе. Он благородно купил ей капучино. Она стучала по гладкому белому фарфору длинными ногтями, на сей раз тёмно-зелёными, обильно посыпанными блёстками.       — Хиросима, — подсказала Сун Цютун, справедливо решив, что мальчишке требуется немного материнской ласки. — Твой Учитель вспомнил, что это переложение плаката Юсаку Камэкуры памяти жертв бомбардировки Хиросимы.       — Юса… кого?       — Мо Жань, он не понимает, что другие люди обладают гораздо меньшим спектром интересов и познаний. Ты придумал то, что до тебя придумывали миллион раз. Я у кого-то в фонде видела носки с горящими бабочками. Даже хотела спросить, где взяли… Хороший образ, хоть и… несвежий.       — Хотите, я вам её подарю? — предложил вдруг Мо Жань.       Это был странный порыв, наверное, детский и глупый, но больше ничего он ей предложить не мог. Чу Ваньнин сказал, что нужно быть благодарным, но отыгрывать «благодарность» по учительскому сценарию казалось ему лицемерным. Он подумал, что она посмеется, но она согласилась.       Спустя месяц после их разрыва Чу Ваньнин пришёл зачем-то в кабинет Мотры, кажется, по делам фонда, увидел над её столом проклятую бабочку в языках пламени и закатил скандал, подробного содержания которого никто из них впоследствии вспомнить не мог, но ясно было одно — дружбе конец, и никакие шрамы на ладонях больше не скрепляют их кровавой клятвы.

***

      Извилистая форма холла — Чу Ваньнин любил неожиданные повороты, и архитектура его была столь же причудлива и эксцентрична, как его характер — отлично подходила для кулуарных разговоров. И для того, чтобы поправлять галстук на любимом питомце вдали от любопытных взоров, устремлённых теперь на чёрно-синие пятна туши, плывущие по холстам и рисовой бумаге. Чу Ваньнин долго колебался — эротические мотивы в исполнении Мо Жаня (мы о живописи, о живописи говорим!) были чудо как хороши, в них читался его собственный почерк, немного нарочитый, но искренний, а чёрные лотосы и стаи бабочек были цитатой цитаты, образами привычными, хоть и написанными с неожиданной экспрессией. И теперь посетители толпились возле полотна, которое Чу Ваньнин ненавидел всей душой, но сопротивляться его тёмному очарованию не мог. В конце концов, кто поймёт, что острые плечи над спадающим расписным халатом — его?.. Что это его худые бледные ноги ласкают лепестки цветов? Красавица и красавица, сюжет традиционный.       Сюэ Мэн, маячивший на границе миров, закатывал глаза всякий раз, когда отрывал взгляд от экрана смартфона и не делал селфи.       Мо Жань, вытерпев очередной припадок назойливой заботы, выглянул из-за поворота.       — А где дядя с тетёй? Я их ждал, но…       — Они не придут, — мрачно заявил Сюэ Мэн, перейдя всё-таки невидимую границу и нарушив уединение влюблённых. — Я их сто раз звал. Они сказали… сказали, что… Я говорил с матерью, она очень бережно и деликатно пересказала слова отца о том, что ты альфонс и пользуешься чужими… Я сам не буду это пересказывать, я так не умею.       — И на том спасибо! — буркнул Мо Жань; эмоции скрывать он не умел, а вести себя по-детски уже привык, и веки его тут же покраснели.       — Они придут, — тихо возразил Чу Ваньнин. — Я позвоню твоей тёте.       — Зачем? Чтобы она и тебе…       — Мо Жань, если я сказал, что разберусь, то я разберусь, — он положил Мо Жаню на спину ладонь и поцеловал в висок. — За твоей тётушкой водится должок.

***

      Они увидели друг друга издалека сквозь пелену осенней мороси. Он шёл с работы. Пешком. Она выходила из чужой машины, на прощание потянулась к кому-то, встав коленом на пассажирское сиденье, на мгновение скрылась за открытой дверью, и виднелась лишь изящная ножка в остроносой туфельке. Она оглянулась ещё раз, и на её лице мелькнула нежная улыбка. А потом она увидела его, и улыбка эта погасла, как солнечный луч в такой пасмурный день, какой свёл их на безлюдной улице.       — Вы разбиваете мне сердце, — сказал Чу Ваньнин.       Ван Чуцин пожала плечами.       — Не тебе меня судить.       — Мне, — огрызнулся он. — Сюэ — мой лучший друг! Я должен быть… я обязан быть на его стороне! И… и то, что вы делаете… Он же любит вас больше жизни! Чёрт побери, вы… вы же для меня идеал, госпожа Ван… ваш брак… ваш брак — то единственное, что… то единственное, во что я… — он сбился и замолчал, опасаясь, что выдал себя с головой.       — Я не идеал, я — женщина из плоти и крови, — сказала она. — Что ты будешь делать?       — Я…       — Ты — лучший друг Сюэ. Что ты будешь делать?       Он молчал. Он стоял перед ней — молодой мужчина с фигурой подростка, бледный после бессонной ночи, проведённой на работе, и единственное, чего ему хотелось — пасть перед ней на колени, коснуться губами плиссированного подола её платья, острых носов её изящных туфель, умоляя об одном. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть то, что я видел, будет безумным сном, гротескным порождением моего больного мозга. Это же только я, моральный урод, мог придумать такое — что вы, воплощенное совершенство, могли…       — От вашего пальто и волос пахнет сигаретным дымом, а вы не курите, — тихо произнёс он. — Но я курю… курил. Я… пойдёмте, я куплю сигарет и провожу вас домой.       Ван Чуцин лукаво улыбнулась.       — Однако, — продолжал он торжественно, — отныне и впредь вы передо мной в долгу. Я не стану использовать это ни в своих целях, ни против вас. И, быть может, никогда с вас ничего не спрошу. Но всё же, госпожа Ван, вы мне должны — не за спокойствие Сюэ, а за мою разрушенную веру… в любовь.       — Ты странный мальчик, Чу Ваньнин, — заметила она, поразмыслив. — Но раз твоё сердце теперь разбито, а вера разрушена, могу я перестать быть в твоих глазах недосягаемым идеалом?       — Нет, госпожа Ван, так просто я… — он вмиг растерял всю свою суровость, из строгого судьи превратившись вновь в смущённого юношу. — Так просто вы от меня не отделаетесь. Если уж мою душу задела женщина, то никакие её грехи этого не изменят. Я только в вашем саду понял, что жизнь не так уж беспросветна. Это дорогого стоит.       — Какой замечательный день, — в её мягкой улыбке мелькнуло коварство лисицы-оборотня. — Утром я получила щедрый гонорар за проект, вечером у меня случилось небольшое… приключение, а теперь ещё я и прогуляюсь под ручку с одним милым молодым человеком, который платонически, но очень пылко в меня влюблён. В юности я и мечтать бы не посмела о такой жизни.       — Вы даже меня с ума сводите, как же мне жаль Сюэ! — прервал её Чу Ваньнин и потащил к сигаретному ларьку.

***

      — Ты… предатель! — возмутился Сюэ Чжэнъюн. — Ты же мне обещал!       — И нарушил обещание, — Чу Ваньнин покорно опустил глаза и ухмыльнулся, напустив на себя вид провинившегося школьника. — А я говорил, что на меня нельзя полагаться! Но что мне оставалось, Сюэ? Я повстречал на улице твою жену. Я всегда ужасно нервничаю в её присутствии. Разве можно оставаться спокойным рядом с такой красавицей! Ой, не будь я… сам понимаешь, кем… я бы рискнул посоперничать с тобой за её благосклонность.       — Тьфу! — инженер Сюэ расхохотался. — Не флиртуй с моей женой! Да и… не припомню, чтоб ей нравились такие доходяги, как ты!       — А разве твоей жене может нравиться кто-то, кроме тебя, а?       Ван Чуцин послала супругу исполненный нежности взгляд. Сюэ отчего-то смутился, и на его простом, заросшем неопрятной щетиной лице неожиданно проступили пятна румянца.

***

      Вы мне должны.

***

      Ему представлялось, как она сжимает телефон, как бросает тревожный взгляд в сторону мужа, нависшего над рабочим столом, словно тёмный утёс над морем. Чего он представить себе не мог, так это слов, ласковых прикосновений, трепета ресниц, того, как она, обольстительница, уговаривала мужа сменить гнев на милость и почтить присутствием «ненастоящую» выставку нерадивого племянничка. У этого визита были условия. И Чу Ваньнин свою часть договора тоже исполнил.

***

      — Куда пропал Ваньнин? — Мо Жань снова выглянул в зал, где немногочисленные гости бродили мимо его акварелей и масляных полотен.       — Он ушёл, — как-то безучастно сказала Ван Чуцин.       Она была неотразима в своих шелках, вишнёвых кудрях, нитях жемчуга… Сюэ Чжэнъюн на её фоне выглядел эдаким деревенщиной и знал об этом прекрасно. Но и сам он, глядя на то, как наряжается эта чудесная женщина, мало-помалу оттаял, тучи сошли с его чела, взор просветлел, и целых полчаса уже он её уговаривал — нет-нет, моя дорогая, вовсе это не слишком, вовсе не чересчур, синий шёлк тебе изумительно к лицу. Теперь он, впрочем, снова помрачнел. Юйхэн попался им навстречу, без зонта, как обычно, сухо поздоровался и изменил траекторию движения, круто повернувшись на каблуках своих несуразных вышитых тапок. Одна радость — выглядит этот несчастный на редкость хорошо. И Мо Жаня — согласно афише, Мо Вэйюя — он нарядил, как дорогую куклу. Ещё бы мальчишке не ошиваться вокруг него.       — Ушёл?! — изумился Мо Жань. — Тётя, но как же он мог уйти, он же столько сделал для этой выставки, для меня, он должен быть здесь до самого конца!       — Ну, может быть, у него дела… — осторожно вмешался Сюэ Чжэнъюн, видя, что намечается скандал.       Скандал не намечался. Скандал уже начался. Изгибы холла прекрасно подходили и для семейных скандалов, надёжно заглушённых звоном, взвизгами и скрежетом, который в избытке производился «экспериментальным музыкальным коллективом, пионерами китайского этно-джаза». Чу Ваньнин, надо сказать, сбежал очень вовремя.       — Я понял! Я… я не такой идиот, как все считают. Вы заставили его уйти, да?! Поставили ультиматум? Он ушёл, чтобы вы пришли на мою выставку! Вы… вы просто взяли и прогнали моего…       — Мо Жань, успокойся…       — Нет! Как я могу успокоиться?! Почему вы потребовали, чтобы он ушёл? Как вы могли?       — Мо Жань…       — Я люблю его! Как вы не понимаете?! И он меня любит! Почему вы против наших отношений теперь, когда всё хорошо? Он бросил пить! Он столько для меня делает!       — Мо Жань, успокойся, ты неправильно всё понял, — дядюшка Сюэ тронул жену за рукав, предупреждая её реплику; Ван Чуцин слишком уж церемонится с мальчишкой. — Это было его решение.       — Его решение? — голос Мо Жаня дрогнул. — Почему тогда он мне ничего не сказал? Почему он просто… ушёл?       — Он сказал, что это твои пятнадцать минут славы. Ему нечего здесь делать.       Он такого, конечно же, не говорил.       — Вы лжёте, — Мо Жань горько усмехнулся. — Мне не нужны ни пятнадцать минут, ни пятнадцать мгновений славы без него! Я делил с ним самые тяжкие дни, самые тёмные ночи, почему он не может разделить со мной мой успех?       — Да это не твой успех! — вдруг взорвался Сюэ Чжэнъюн, и тут уже, испугавшись, Ван Чуцин схватила его за руку и принялась что-то тихо втолковывать на ухо. — Нет, не нужно! Я пытался быть вежливым, я больше не могу! Это не твой успех, Мо Жань. Это его прихоти, это он решил, что, раз ты хочешь быть художником, он принесёт тебе всё на блюдечке. И выставку, и гостей, и славу. Да ты проверь, когда твои картины будут покупать, не сам ли он их покупает!       — Ты… хочешь сказать, что мои картины никто не будет покупать? — Мо Жань растерялся под шквалом непрошеной критики. — Да про меня писали в…       — Про тебя писала девчонка из команды Му Яньли. А она подружка Мотры, с которой ОН чуть не лизался публично в студенчестве. Я их всех знаю! Ты думаешь, тут всё честно? Думаешь, можно заработать известность без труда?       — Пап! — Сюэ Мэн по своей неизменной привычке влез в кипящий котел ссоры, появившись из ниоткуда. — Пап, что ты говоришь?! Мо Жань отличный художник! Он ради этой выставки пахал, как проклятый, он изучал гохуа, он маслом писать научился! Он не спал, не ел, рисовал по сотне рисунков в день! Я даже не думал, что эта тупая пси… ой, что мой старший братец кисточку-то в руках держать умеет, а он работал с утра до ночи. Вы бы видели, как он мучился из-за каждого мазка! Может, с Учителем у него отношения и непростые, но выставку он заслужил, как никто другой. И… и я… и нечего так на меня смотреть! Нечего! Я в вас разочарован! Я-то думал, вы образованные люди, мама все-таки художница, но вы совершенно не разбираетесь в живописи! Вы можете думать что угодно, вы… вы… обыватели! Такие люди не принимали Фрэнка Гэри! Да такие, как вы, довели Борромини до петли! Но даже я вижу, что Мо Жань — талантище, и я им, между прочим, горжусь. А вы и во мне не видели ни капли таланта! Во мне! Уж точно не вам критиковать Мо Жаня!       — Мэн-Мэн, это не так, мы… — Ван Чуцин растерялась. — Детка… мы всегда в вас верили… мы же не об этом… просто… характер отношений…       — Мам, у тебя глаза есть? — продолжал ругаться Сюэ Мэн, словно и знать не знавший ни о каком «традиционном китайском почтении к старшим». — Вот иди и сама посмотри, хороши ли картины Мо Жаня. И если ты не увидишь, что они хороши — купи очки, я тебе, так и быть, дам свою дисконтную карту.       — Ты… очень уж грубо с родителями, — шепнул ему Мо Жань, когда все четверо выдвинулись из своего закутка в зал с такими мрачными лицами, будто переместились прямиком на похороны.       — А вот нечего!.. — буркнул Сюэ Мэн, уже немного успокоившись.

***

      Ничего удивительного не было в том, что у него моментально промокли ноги — дождь лил так, будто был первым дождём в истории человечества, первозданный, первобытный дождь, окутывавший холодными струями когда-то гигантские хвощи. Но одна нога промокала сильнее, чем вторая. Так и есть — подошва отклеилась. Это обстоятельство привело Чу Ваньнина в неожиданную ярость.       — Да иди ты нахер! — сказал он расшитой бархатной туфле, стаскивая с ноги.       Побыли красивыми и хватит. Всё, финита бля… в смысле, ля комедия.       Узорчатая предательница полетела с моста. Если б не шум ливня, можно было расслышать «плюх» где-то внизу. Вторую он просто сбросил, не разбирая, куда она улетела. Ноги, стёртые в кровь, саднило от сырости и холода, но это ни в какое сравнение ни шло с той пыткой, которую причиняла антикварная — не по размеру — обувь. Чего ради он терпел это издевательство?       На смотровой не было ни души. Пахло бетоном, влажной землей и листьями. Запахи в дождь приобретали густоту, вес и плотность. Отбросив с лица мокрые волосы, он сделал вдох — и не смог, задохнулся от странного чувства, вызванного этим растянутым в воздухе колдовским зельем, этим озоном и цветочными ароматами. Не хватало лишь слабой кислинки, яблочной ноты. Дождь, конечно, смыл с него все следы Escada. Он бы разделся, честное слово, двигаться в насквозь промокшей одежде было затруднительно. Но, расстроенный и взбудораженный — босиком, весь мокрый, один над рекой, — он прошёл несколько шагов и лёг на лавочку, вытянув худые ноги и запрокинув голову. Вода мерзко затекала ему в уши и под смеженные веки.       Нужно успокоиться. Нужно, чёрт побери, успокоиться. Ничего же страшного не случилось? Он же ничего не испортил, ринувшись «причинять добро» шантажом и подлыми манипуляциями? Он успел сказать приветственную речь и попасть на фотографии, а остальное время принадлежит Мо Жаню. А значит, и его семье.       Его настоящей семье.       Пара минут — и капли дождя, нещадно бившие его по лицу, исчезли.       Кто-то стоял рядом. Кто-то держал над ним зонт.       Чу Ваньнин обречённо открыл глаза. Да твою ж мать!       — Ты шёл за мной от самого центра? — мрачно спросил он. — Наслаждался бы успехом, дурачок.       — Это твоё? — Мо Жань покачал над его головой бархатной туфлей.       — Нет, таинственная незнакомка покинула бал в полночь и потеряла туфельку.       — Не примеришь? Мне кажется, тебе она впору.       — Ты видел мои ноги? — хмыкнул архитектор. — Я разве что мачехина дочка с обрубленной пяткой, прикидывающаяся той самой Золушкой, чтобы выйти замуж за принца. В финале мне выклюют глаза милые пташки.       — Я позволю себе обмануться, — каким-то странным тоном сказал Мо Жань; в тёмных его глазах густела, как туман над рекой, печаль. — Но если серьёзно… пойдём домой. Ты замёрзнешь, простудишься и…       — Алкоголики не болеют простудными заболеваниями.       — Ты болел гриппом. И ты больше не алкоголик.       — Я болел гриппом, от которого ты чуть не умер, — напомнил Чу Ваньнин; он решил не говорить Мо Жаню, что перестать быть алкоголиком невозможно. — Всё, что меня не убивает, смертельно опасно для нормальных людей. Почему ты не с родными? Я так заманивал их на твою выставку!       — Я не хочу быть с ними. Я хочу быть с тобой. Хочу к тебе.       — Я к себе не хочу, — Чу Ваньнин, всё так же лёжа, сунул руку в карман и вытащил ключи. — Дорогу знаешь. Вызвать такси? Если мой телефон не промок, то…       — А где твоя машина?       — На стоянке около центра. Я не пойду туда. Я никуда не пойду.       — Что случилось?       — Я не знаю, — сказал он наконец.       Он не смог бы объяснить словами. Он теперь всё время был слишком трезв для искренних разговоров. Мо Жань ждал их, ждал красивых, проникновенных слов, клятв любви, горячих уверений… Что сказать? Я потерял друзей из-за тебя. Не сейчас. Уже давно. Так ведь мальчишка об этом не просил.       Свинцовый взгляд Сюэ висел над ним остро отточенным топором палача.       — Привстань на секунду, — дождавшись, Мо Жань сел и позволил ему устроить голову у себя на коленях. — Побудем здесь вместе, раз ты не хочешь домой. Если я куплю тебе зонт, ты будешь носить его с собой?       — Нет.       — Почему?       — Я буду бояться его потерять.       Он даже не понял, что в который раз проговорился. Но Мо Жань понял и мягко отвёл с его лба прилипшие мокрые пряди.       — Я не знаю, что между вами произошло, — сказал он. — Но я выбрал. Прости меня. Пожалуйста, прости.       — За что, мой мальчик?       — Ты не хотел разлучать меня с семьёй. Но если они хотят, чтобы я предал тебя… они предают меня сами. Этого я не могу принять. Вот! Это не нам нужно надеяться на их принятие, а им на наше.       — Так странно, что ты говоришь так же, как… — Чу Ваньнин помолчал. — Мо Жань, пойдём домой. Я себе не прощу, если ты снова простудишься и заболеешь.       — Я хотел, чтобы они пришли, — сказал Мо Жань чуть погодя, очень тихо, пока такси тащилось сквозь нескончаемый водопад в сторону «Алого лотоса». — Чтобы они разделили нашу радость, чтобы увидели, как мы счастливы. А они… не захотели смотреть.       — Может, однажды… Я думаю, госпожа Ван… может понять наши чувства… — таксист не прислушивался, конечно, однако Чу Ваньнин старался быть осторожным, — но не наши решения.       — Я не хочу ждать никакого «однажды»!       Чу Ваньнин сжал его руку — мол, потише. И так полгорода в курсе их отношений. Не надо… Почему-то ему было проще предъявить любовника «своим», людям из местной богемы, которых он ненавидел; присутствие незнакомца, которому на них было плевать, лишь бы доехать до места и получить свои денежки, внушало ему безотчетный и необъяснимый страх.       — Я понимаю, но время ещё есть. И у них, и у нас.       — Может быть, меня бы так это не задело, если бы могла прийти мама. Но я даже не знаю, жива ли она. Но, наверное, если бы она умерла… мне бы сказали? Ваньнин, как ты думаешь?       — Конечно, — сказал архитектор, совершенно не уверенный в том, что семейство Сюэ поставило бы в известность племянника, случись что-то с этой женщиной.       Он и сам не располагал свежей информацией. Наверное, нужно снова поднять старые связи и тут уж быть настойчивее. С другой стороны… будет ли она рада, узнав, что никакой жены и детишек у сына не предвидится? Здравствуйте, дорогая тёща… свекровь… матушка, тётушка… блин, может, она его самого всего лет на семь старше!       Семейные дела Мо Жаня ужасно портили Чу Ваньнину настроение. Особенно потому, что он начал понимать — тот случай, когда Мо Жань попал под град их обвинений, тогда, семь лет назад, был не единственным. А он-то считал дом Сюэ земным раем.       Точно — наивный дурак.

***

      — Вода не слишком горячая?       — Нет, но мы зальём пол.       — Плевать на пол.       — И это говорит архитектор!       — Говорю как профессионал — плевать на пол! Ты согрелся?       — Ещё бы! — уверил его Мо Жань и тут же шмыгнул носом.       В ванне вдвоём оказалось чертовски тесно и неудобно. Чу Ваньнин даже подумал, что зря считал себя человеком невыдающегося, мягко говоря, роста — вот когда нужно уместиться в тесном пространстве, ноги начинают доставлять значительное неудобство. С другой стороны, он всё ещё был способен свернуться, как креветка, что ужасно Мо Жаня умиляло, и он, брызгая в сторону архитектора водой, уговаривал его поехать на горячие источники. Да нужно же куда-нибудь, наконец, съездить отдохнуть! Нет, в соседний город не считается, там территория проектирования, там опять работа!       — Есть у меня рабочий интерес в Цзинане, это в Лися, это не так далеко, там как раз…       — Да что же это такое! — возмутился Мо Жань и снова плеснул в него водой. — Тогда найди себе рабочий интерес у моря!       — Я бы съездил в тот болотный парк, который на озере Луян. Поедешь со мной?       — В болото… — сказал Мо Жань с таким отчаявшимся видом, что архитектору стало смешно.       Какой же он ещё ребёнок. Впрочем, не настолько, чтобы это было преградой для секса в ванне.       А вот ноги-то куда девать…

***

      — Что ты делаешь?       Мо Жань мягко гладил его по спинке носа.       — Не знаю.       — Спи.       — Не могу. Хочу смотреть на тебя.       — Мо Жань, в самом деле! Я никуда не денусь. Когда ты проснёшься, я буду здесь. Или… буду сидеть за компьютером и придумывать свои дурацкие крыши и потолки. Я обещаю не сбегать рано в офис. Обойдутся и без меня. Почитаем вместе хвалебные отзывы о твоей выставке.       — Думаешь, обойдутся?       — Спи! У меня глаза слипаются.       Но глаза у него не слипались, и он ещё долго, почти до рассвета, слушал сердцебиение Мо Жаня, слушал его спокойное дыхание, берег его сон и почему-то испытывал самый невыносимый, самый чудовищный, самый неописуемый ужас в своей жизни.       Наверное, он жил с этим чувством с самой первой встречи — настоящей встречи — с Мо Жанем, но только теперь, лишённый возможности скрыться в алкогольных парах, оказался лицом к лицу с реальностью. Мотра была права. Он забылся. Разрыв Мо Жаня с родными — это плохо, очень плохо. Но отступать некуда — если Мо Жань отрёкся от семьи, придётся стать для него настоящей семьёй. Опереться им больше не на кого — кроме друг друга.       Предстоит ещё очень много работы. Многому нужно научиться. Во многом разобраться. Но… но ведь с пьянством он справился?

***

      Кто-то отметил Сюэ Мэна на фотографии. Такое происходило нередко — то кто-нибудь из верных подписчиков просил селфи в публичном месте, то спортзал припоминал, что у них вообще-то звезда тягает железо… Ещё не открыв вкладку, он грешил на госпожу Сун — с неё станется привлекать внимание к проходной выставке, используя его медийный, так сказать, ресурс. Но нет, отметил его аккаунт бренда Цзян Си — и фотография была из производственного цеха, куда они ходили вместе. «Известный фитнес-блогер и инженер «Бэйдоу» первым оценил наши новые десерты». Ага, и поставил плохую оценку. Но Сюэ Мэну было не до шуток. Он не мог перестать смотреть на фотографию. Следующим его порывом было написать матери что-то вроде «пришли мою детскую фотку с папой» (отцу нельзя, отец такого не поймёт и ринется задавать вопросы), но они ещё толком не помирились после ссоры на выставке, так что…       Он мог бы сказать — этого не может быть. Он мог бы подумать — мне показалось. Он мог бы отмахнуться — чушь какая-то. Как подобное могло произойти? Сколько богатых людей в одном только Пекине, сколько потенциальных инвесторов, какова была вероятность… Но он не был бы хорошим инженером, если бы его вёл только разум, лишённый живительной подпитки интуиции. Выводы он подчас делал по-идиотски неверные, чем грешат все умные люди, зачарованные собственным умом, как Нарцисс — отражением в воде. Но чувство… Чувство предшествовало этим выводам, пускай и ошибочным, и вот оно не ошибалось никогда.       Он считал, что похож на мать, разве что телосложением пошёл в отца.       Он так считал, пока не увидел себя со стороны на общей с Цзян Си фотографии.

***

      — Ваньнин, у нас пожар?       — Ох, как бы тебе сказать… — Чу Ваньнин задумчиво смотрел в таинственные глубины прогоревшей кастрюли. — Главное, что мы сами живы, правда?       — А чем оно должно было быть?       — Согласно концепции… кашей.