Культурный центр имени Мо Жаня

Worship your body as you walk my way You’re the only one who can make me pray I fall at your feet, your breath defined And underneath my skin’s an intrinsic shrine Drink my tears, I'm at your mercy I love you most, but I'm not worthy I'll give my soul, sacrifice me Cause your love is holy Is holy.

Zolita — Holy

***

      — Да, мальчик мой, где же мне ещё быть? А ты не хочешь никуда сходить сегодня? Уже наготовил? Постой-ка, почему ты в свой день рождения всего наготовил? А как насчет хого? Ну, за чем же дело стало, позовём… Нет? Меня? Мой дорогой, но мы и так каждый день… Большего и не нужно? А как насчёт того, чтобы завалить тебя подарками? Да ты меня обманываешь! У молодёжи сейчас высокие запросы, разве нет? А-а-а-а, вот как? Хорошо. Да, могу, — руководитель архитектурного бюро «Бэйдоу», если это был он, а не принявший его облик лис-оборотень, прервал беседу по телефону и обратился к ученикам, замершим в полном изумлении. — Простите, коллеги, но мне пора. Я только что пообещал кое-кому посмотреть вместе американский фантастический боевик. Не знаю, что на меня нашло, ну нужно держать слово. Справитесь без меня?       И ушёл. Сюэ Мэн и Ши Мэй после его ухода какое-то время сидели в гробовом молчании. Потом переглянулись.       — Ты тоже это слышал? — осторожно спросила Ши Мэй.       — Кажется, да. Не могу поверить своим ушам.       — Но разве ты не рад за Учителя?       Сюэ Мэн закатил глаза.       — Да они сходятся уже третью весну, милуются пару недель, а потом начинаются эти догонялки со скандалами. Я-то каждый раз надеюсь, что уж теперь насовсем… а они снова разбегаются по углам, причём один из них занимает угол у меня! А второй за неимением лучшего трахает мне мозг бессмысленными правками, потому что, видите ли, радиус кривизны купола беседки не соответствует его представлениям о прекрасном. Он великий человек, он для архитектуры как… Сальвадор Дали для живописи, таких, может, со времен Гауди не было, но, чёрт возьми, он даже не знает, что такое радиус! И… вот убей меня на месте, сестра, но я не верю в эти сладкие улыбочки. Что-то здесь не так! И я не верю в то, что он здоров. Не выйдет ничего хорошего из этого перемирия!       — А не ревнуешь ли ты, братец? — подколки Ши Мэй всегда были словно удар кинжалом меж плохо прилаженных лат.       — Ревную! — в сердцах согласился инженер. — Я могу тут хоть все дни и ночи напролёт сидеть, изобретать что угодно, чтобы воплощать его безумные фантазии, но мне он даже не улыбнётся вот так. А какой-то псине достаточно прибежать к нему, потому что спать негде и жрать нечего, и он уже цветёт, как яблоня весной. И… да… Ко мне же приезжал отец.       — Зачем? Что он сказал?       Сюэ Мэн мрачно вздохнул.

***

      В этой квартире ничего не было. Белые рубашки, цвет которых ощущался как хруст льда под ногами, и тщательно отглаженные костюмы висели на рейле. У двери стояли три пары обуви. Сюэ Чжэнъюн вспомнил, как Чу Ваньнин говорил: «Первое, о чём спрашивают наши клиенты — действительно ли это кожа аллигатора». Ну да, хороший инженер нужен для того, чтобы забалтывать заказчиков… Вторые ботинки и кроссовки выглядели поскромнее, но внешний вид необоснованно дорогих вещей обычно обманчив.       Тумбочка, на которой лежит зарядка от телефона и футляр для очков. Аккуратно заправленная кровать. Свернутый матрас рядом с ней — это для гостей.       Для брата.       У окна стоит натянутый на подрамник холст, кое-как заляпанный краской. Это тоже следы пребывания Мо Жаня и единственная вещь, в которой чувствуется хоть что-то человеческое. Сюэ Чжэнъюн подумал, что его холостяцкое жилье выглядело фирменным свинарником по сравнению с этой стерильной комнатой, где даже пыли нет. Ну, а Чу Ваньнин любое пространство вокруг себя превращал в свалку.       Сюэ Чжэнъюн вдруг осознал, что ничего не знает о своих близких. Вот так растишь его, растишь, а он из твоего ребёнка превращается в незнакомого ухоженного красавца с идеальными бровями, ногтями и вообще всем, в очках Salvatore Ferragamo и на дорогущей машине. И его квартира выглядит так, будто в ней никто не живёт, а вещи аккуратно разложены ради удачного кадра в объявлении об аренде.       И про племянника он ничего не знал, и про лучшего друга… Может, и у жены имеется тайная жизнь?! Ну, кроме интрижки с владельцем «Жуфэн». Это не считается. С Наньгун Лю крутили, пожалуй, все женщины их круга.       — Пап, ты чего? — Сюэ Мэн удивлённо взглянул на него. — Заходи. Я заварю чай.       — Пойдём на улицу. Здесь тесно и душно.       — Окно открыто.       — Пойдём, прогуляемся.       Они рука об руку бессмысленно шагали по тротуару. Сначала прошли полкилометра в одну сторону, потом в другую. Только тогда директор Сюэ прокашлялся и спросил:       — Ты знал, с кем сп… кхм. встречается твой брат? Ты знаешь, что они снова сошлись?       — Да. И да.       — И ты считаешь, это нормально?       — Они оба взрослые люди, разве нет? — Сюэ Мэн пожал плечами, обтянутыми спортивной кофтой. — Пусть устраивают жизнь так, как им нравится.       — Ты же помнишь, что было семь лет назад? И то, что они сошлись после такого…       Сын бросил в его сторону странный взгляд и припечатал:       — …а уж это меня совершенно не касается.       — И как давно ты в курсе их отношений?       Сюэ Мэн резко остановился и предупредительно коснулся его рукава.       — Пап, я в шпионы не нанимался. Ты за этим приехал? Поговорить со мной о том, как живут другие люди? Я-то тебя вообще не интересую, да?       Сюэ Чжэнъюн заподозрил, что после этого разговора сын перестанет с ним общаться лет на десять.       — Нет, сынок, я рад тебя проведать, — дипломатично сказал он. — Над чем ты сейчас работаешь?       — Ой, не изображай… — проворчал Сюэ Мэн, но почти сразу оттаял и принялся рассказывать ему о босхианских парковых беседках среди кипарисов.       А Хуайцзуй и вовсе вежлив не был — что, впрочем, вполне отвечало его резкому характеру. Хуайцзуй, выслушав его сбивчивую тираду на тему «ваш с моим… ну, вы понимаете… такое дело… это же что такое творится…», ответил коротко и ясно. Он отхлебнул чая, несколько раз повернул по часовой стрелке чашку своими восхитительными руками, хмыкнул и сказал:       — Да отъебись ты от них.       — Но… — начал было Сюэ Чжэнъюн.       Хуайцзуй безжалостно продолжал:       — Ты обвиняешь моего сына в совращении твоего племянника или я неправильно тебя понял? Нам нужно спасать от злодея невинного мальчика?       — Ну, кто кого совратил — это еще вопрос!       — Тогда чего ты от меня хочешь? Я с моим нахлебался уже до тошноты. Сюэ, я, может, и хотел бы ему другой судьбы. Другую профессию, жену, детишек. Хотел бы, чтобы не было ни пьянок, ни того случая на Ибице… Но я врач, я обязан смотреть на вещи трезво. И когда ко мне приходит, скажем, девица, у которой после автомобильной аварии на лице живого места нет, я сколько угодно могу фантазировать о том, как из нее Чжан Цзыи слеплю. Но думать мне нужно о том, чтоб у нее рот открывался, глаза смотрели, нос дышал, а люди на улице от нее не шарахались. Так и с Ваньнином. Мечтать-то я могу о чем угодно. А нужно мне — и ему самому, Сюэ — чтоб он не глушил водку из ларька в подворотне, ел и спал, как нормальный человек, не путался с кем попало и был под присмотром. И если твой племянник — тот самый, ради кого он бросил гоняться за смертью, то я этому мальчишке ноги целовать готов. Так что спасибо тебе, Сюэ, за достойное воспитание подрастающего поколения.       Так директор Сюэ остался в меньшинстве. Но, будучи человеком строгих правил и твёрдых убеждений, считал, что большинство может ошибаться.

***

      А влюблённые — несчастные или счастливые, зависит от точки и угла зрения — лежали, обнявшись, в постели. Фильмы были досмотрены, закуски давно съедены, и Чу Ваньнин от избытка чувств гладил Мо Жаня по плечу, а Мо Жань ждал, во что это выльется — нужно ему проявить инициативу или Чу Ваньнин найдёт в себе силы начать первым. Во всяком случае, пояс его халата с голубыми пионами был развязан, и это следовало трактовать самым однозначным образом. Но архитектор почему-то решил с ним поговорить.       — Как тебя звали в семье? Жань-эр?       — Да. Иногда. Почему ты спросил?       — Просто я… зову тебя так… официально, будто мы…       — Не зови меня Жань-эр. Мне нравится, как ты меня называешь. Ты произносишь моё имя так, будто это ты мне его дал. И… никакие ласковые прозвища не заменят того, как ты произносишь моё имя. Так оно и должно звучать. Только этот вариант правильный. И во время секса… — юноша отметил, что в ответ Чу Ваньнин едва заметно улыбнулся, — мне нравится, что ты шепчешь не какую-то белиберду, а просто моё имя. Не меняйся. Если бы мне нужен был другой человек, меня бы здесь не было.       Наверное, можно было переходить от слов к делу. Мо Жань, договорив, ласково коснулся его шеи, пробежал пальцами по косточкам на груди. Ему всегда казалось таким странным и даже жутковатым, что — вот ведь, прямо под тонкой светлой кожей — символ смерти, изящно сконструированный скелет. В некоторые периоды жизни его самого можно было назвать худым (впрочем, не сейчас), но он никогда не производил впечатления кого-то, состоящего из… кожи и костей. И те его любовники и любовницы, которые не отличались ни мощной мускулатурой, ни пышными формами, тоже не казались ему настолько призрачными. Чу Ваньнин ненамного его старше, бросил пить, серьёзных проблем со здоровьем у него, кажется, нет, да и от тушёной говядины с рисом он не отказывается, а уж тем более от сладкого; и выглядит он уже гораздо лучше, чем зимой. Отчего он всегда кажется существом, обитающим будто бы на границе мира живых?.. Существо, обитающее на границе мира живых, вдруг легко перекинуло ногу через него и устроилось сверху. Полы халата разметались по постели.       Мо Жань вымученно улыбнулся и погладил его по щеке; потом обнял его лицо ладонями, привлёк к себе поближе и поцеловал. Если целоваться, меньше ерунды лезет в голову. Откуда у него взялась эта ужасная привычка — думать? Конечно, Чу Ваньнин не из этого мира, он же гений. Не нужно быть большим специалистом в истории искусства, чтобы понимать, что гении странствуют между мирами в своих мечтах. И ещё он дьявол. И бог. И…       — Что-то не так?.. — тревожно спросил его гений, дьявол и бог.       — Не хочу торопиться, — прошептал Мо Жань. — А у меня стояк от одного твоего присутствия.       — Могу уйти!       — Не-е-е-е-ет, никуда ты от меня не уйдёшь! — возмутился юноша, спуская руки ему на талию и поглаживая с некоторым напором. — Вечно ты от меня пытаешься сбежать! Ну-ка, лежи!       Они поменялись местами, и теперь Мо Жань склонился над ним, зажав его бёдра своими; он прекрасно понимал, что, припадая к своему Ваньнину в поцелуе, ещё и соприкасается с ним особо чувствительными местами, а сквозь тонкий шёлк сильное мужское тело, пока что закованное в плотную джинсовую ткань, должно ощущаться дразняще. Чу Ваньнин узнаваемо закусывал губу, когда Мо Жань вылизывал его ухо и прихватывал губами кожу на шее; его тонкие руки робко забрались Мо Жаню под майку. Мо Жань уже немного привык к тому, что архитектор теперь одаряет его ласками, и всё же эти холодные пальцы необычно обжигали его разгорячённую кожу. Каждое прикосновение этого человека было дороже золота, дороже урана, нефти, чего угодно. Мо Жань сам немного стеснялся того, как непомерно дороги ему эти проявления любви, а потому решил немного подразнить Чу Ваньнина, поймал его руку и положил себе на ширинку. Архитектор удивлённо вскинул брови.       — Давай признаем, — промурлыкал Мо Жань самым развратным тоном, — что тебе нравится мой член.       — Он весьма…       — М?..       — Впечатляет.       — Так, может, уделишь ему внимание? Не пугайся, просто, ну… потрогай его. Ты и раньше оказывал мне эту честь. И кое-что ещё делал совсем недавно, забыл? Ты справишься.       — Это приятно?       — Ваньнин, я столько раз дрочил и отсасывал тебе, и ты спрашиваешь, приятно ли такое?       — Я не ты.       Эта фраза повисла в воздухе, а Мо Жань ощутил, будто его ударили ногой в живот. «Я не ты» — это значит… ему не было… всё это время… Ой, что за чушь! Надо ж до такого додуматься! Чу Ваньнин в своей невероятной гордыне, как-никак звезда, параноидально боится показаться неумелым, только и всего. Его сомнения заразны, а ничего полезного в них нет. Тьфу! Через мгновение к юноше вернулся былой настрой, и он в довольно вульгарных выражениях подбил Чу Ваньнина самостоятельно расстегнуть на нём джинсы и стащиить их вовсе вместе с бельём. И накрыв его руку своей, Мо Жань чувствовал твёрдые костяшки, холод кожи, силу и упругость движений, смотрел Чу Ваньнину в настороженно распахнутые глаза… И они, в общем-то, не делали ничего необычного, но капли его спермы у этого человека на груди всегда были и навсегда остались самым развратным, что Мо Жань в своей жизни видел. Может быть, потому, что это прозрачное тело было будто создано для монашеских одеяний, а оказалось в пучине постельных игр. Может быть, потому, что раз за разом жемчужные брызги были подтверждением их права принадлежности, раз уж штампа в свидетельстве о браке им не видать.       — Мы ещё не закончили, — отдышавшись, напомнил Мо Жань архитектору, который, кажется, хотел ему что-то сказать, да так и не сказал. — У меня нехватка твоего члена во рту. Острая.       — Вот ты скажешь!..       — Требует срочное вливание сам знаешь чего!       — Мо Жань!..       — Я твой румянец предпочёл бы всем закатам и рассветам в мире.       И дыхание. Это судорожное дыхание — тихое, сдержанное, неровное, ни стона, ни вскрика, даже когда занят не только рот Мо Жаня, но и пальцы, с лёгкостью обнаруживающие внутри тела то место, которое тоже нуждается в ласке. Никто не сводил с ума Мо Жаня одним лишь вздохом.       — Произнеси мое имя, — попросил он, на минуту выпустив изо рта инструмент управления оргазмом.       — Мо Жань… мальчик мой…       — Что же ты со мной делаешь…

***

      — Мне кажется, — сказал Мо Жань после, прижимаясь лбом к его плечу, — у меня никого, кроме тебя, и не было.       Рука, гладившая его по волосам, замерла. Мо Жань испугался, что больно задел Чу Ваньнина. Ещё больнее он задел себя самого. Измену свою он тащил, как тяжкий груз, и она отравляла даже эти моменты, словно бы полные смешанного со слезами сиропа.       — Но ведь были… — очень тихо и очень грустно сказал архитектор.       — Будто не по-настоящему. Я до тебя ничего не знал. И… себя самого тоже.       А вот это было чистой правдой.

***

      Мо Жань в те прекрасные ночи почему-то плохо спал. И теперь, проснувшись затемно, он с острым отчаянием любовался спящим рядом человеком. Это было частью его маниакальной влюблённости: наблюдать за спящим. Удавалось редко, сам он любил поспать и продирал глаза пораньше только потому, что нужно было готовить завтрак. Он смотрел во все глаза, радовался, что к лету и щеки у Чу Ваньнина уже не выглядят такими уж трагическими провалами под скуловыми костями, и морщинки разгладились, и чернота под глазами поблекла. Какой же он теперь красивый, слов нет. Даже тревожно — Мо Жань и раньше не считал себя достойным быть рядом с этим человеком, а теперь… Мо Жань не сдержался и поцеловал архитектора в кончик (самого совершенного на свете) носа. Ресницы Чу Ваньнина дрогнули, он открыл глаза, несколько раз растерянно моргнул и кинул взгляд в сторону окна.       — Прости, — прошептал Мо Жань. — Я не хотел тебя будить. Просто ты такой милый…       Чу Ваньнин перевернулся на спину, потянулся и ответил:       — Если тебя не слишком придавило одеялом, можем сейчас съездить кое-куда.       — Встречать рассвет?       — Ага.       И они встречали рассвет. Дороги были пусты, ларьки на смотровой ещё не работали и казались напоминаниями о давно исчезнувшей цивилизации, нелепо озабоченной здоровым питанием на фоне глобальной экологической катастрофы. Заброшенными, покинутыми казались и дома за рекой — нигде в этих серых стеклянных и бетонных громадах не горел свет. Люди спали. Ещё немного, и они пробудятся — от лая своих собак, зовущих на прогулку, от звона будильника, от голосов детей; на улицах появятся работники производств и офисные сотрудники, спешащие навстречу трудовым будням, откроются двери кофеен и магазинов, лапшичных и фитнес-клубов; бегуны, зашнуровав кроссовки, ринутся «прочь от инфаркта», ответственные хозяева, зевая и проклиная свою ответственность, побредут, привязанные поводками к ротвейлерам, хаски и йоркширским терьерам… А кто-то, быть может, ещё только возвращается домой со смены, чтобы упасть в постель и забыться сном до обеда. Самого Мо Жаня немного знобило от утренней свежести, он слишком легко оделся и теперь нервно прихлёбывал любезно предложенный, но ужасно горький растворимый кофе из термоса. Выпитый на голодный желудок, он сулил мало приятного. С чувством меры у Чу Ваньнина было плоховато. Но это не имело никакого значения. Мо Жань был оглушен происходящим. Сумрак отступал. Город и реку вдруг залил нежный оранжевый свет, но, как только туман над рекой рассеялся, огненный диск бросил отсветы на воду. Лёгкие сизые облачка бежали прочь от этого торжественного сияния. Сколько прошло времени? Мо Жань не знал. Стеклянные небоскребы с наслаждением растворялись в лучах зари…       Архитектор привстал на цыпочки и поцеловал его в щёку. Он был в чёрном. Он надел на эту прогулку толстовку Мо Жаня, которую прежде называл нелепым мешком, тонул в ней и казался подростком, стащившим отцовские вещи.       Мо Жань подумал, что с ними обоими происходит сейчас что-то страшное, но не мог объяснить, почему.       — Это теперь наше особое место? — спросил он, чтобы отогнать подступившие вновь тревожные мысли.       — Нужно какое-то особое место?       — Ну да… наше место, наша песня…       Архитектор улыбнулся.       — Под которую мы будем танцевать и прочее?       — Я, наверное, не умею танцевать.       — Я умел и любил. Может, вспомню… Если не вспомню — согласен на «прочее», так и быть.       Мо Жань не видел его таким прежде и как впервые обмирал от болезненного восторга, глядя на своего Учителя — хоть тот ничему его уже и не учил, даже в живописи больше не диктовал свою волю, но юноше нравилось так его называть. Счастливый Чу Ваньнин представлял собой невыносимое зрелище. И лёгкая улыбка, трогавшая его губы, созданные для поцелуев (а он думал — для умных речей?!), и взгляд, наполненный теплом, отчего глаза его напоминали тёмный янтарь, в котором Мо Жань застыл вечным пленником, и суховатый смех, который Мо Жань слышал прежде так редко — всё это казалось незнакомым и непривычным, но сводило с ума пуще прежнего.       Злого, резкого, жестокого человека, иногда лишь позволявшего себе проблеск нежности, Мо Жань полюбил давным-давно. Он видел с зоркостью влюблённого, хоть любовь слепа, что остро отточенные когти, окровавленные клыки и шипение этого зверя скрывают под собой тонкую, истерзанную душу, отчаянную жажду любви, страх одиночества. Мо Жань знал, что делать, чтобы этот дикий кот не пытался, ощетинившись, вспороть ему брюхо. Но когда Чу Ваньнин осмелился раскрыть Мо Жаню свои чувства, лучшие свои чувства, свою нежность, хрупкость, безмерную щедрость, безграничную любовь, — Мо Жань не знал, что с ними делать, потому что прежде заслуживал крупицы его тепла, а теперь его к чертям сожгло на сковороде. Его мечта сбылась. Он говорил Ваньнину о счастье. Он говорил о счастье самому себе. Но с каждым днём всё больше сомневался, что счастлив.       Одно дело, если б Чу Ваньнин продолжил огрызаться и лупцевать его. Было, за что! А он «своего мальчика» баловал. И тайна, лежавшая на сердце у мальчика, была столь тяжела, что мешала сердцу порхать, как бабочка, от любви. Но Мо Жань не смел теперь нарушить эту идиллию. И теперь, смущённый, напуганный, взбудораженный холодом и кофеином, захмелевший от невозможной, вдруг сбывшейся грёзы, обнимал Чу Ваньнина на безлюдной смотровой площадке, целовал его в макушку, шептал какую-то ерунду, давал ему пустые обещания. Солнце ослепляло его. Нет, не солнце. Любовь и… страх.