Культурный центр имени Мо Жаня

      I'm sorry about those things I said

Before I met you myself

Those who hate you the most

Have never kissed you on the mouth I'm the type

Who knows how to draw the line

So I don't visit you that often

But I live with

The knowledge of your smile. Michelle Gurevich — Drugs Saved My Life

***

      «Наконец-то нормальный рехаб», — подумал Чу Ваньнин, обнаружив себя неспособным пошевелиться по причине… тесных оков. Обстановка: сырой подвал. Никаких вам кресел с бежевой обивкой и подушек с логотипами клиники. Левую руку обжигала боль. Он кое-как мутным взором разглядел и руку свою, бледную и худую, и бегущую из надреза на ней алую струйку крови, и чашу, эту кровь собиравшую. Кап, кап, кап… Ох уж эта традиционная медицина! Спасибо, без пиявок обошлось. Но что случилось? Он сорвался? Проклятый Цзян Си своими грязными сплетнями довёл его до ручки? Или…       — Так и будешь молчать, пока не лишишься жизни?       «Это, кажется, не рехаб», — сделал вывод архитектор. Голос, однако, показался ему знакомым. Да и фигура в чёрных одеждах, перехваченных в талии широким поясом… Мо Жань?! На миг сердце Чу Ваньнина ухнуло куда-то вниз, тошнота подступила к горлу, головокружение вытолкнуло из головы всякие мысли… Мо Жань… как… что он сказал…       Это не Мо Жань.       Чу Ваньнин с отчаянием и тоской осознал, что это один из тех снов, что навеяны Яблоневой горой, местными призраками, глупыми книжками и пустыми грёзами. Но его ночной палач, любовник, может быть, даже супруг был так изумительно похож на Мо Жаня, был пророчеством и напоминанием о нем, и Чу Ваньнину захотелось подольше задержаться в этом сне, каким бы нелепым он ни был. Плевать, это ведь только сон! А значит, в нём можно сколько угодно любоваться Мо Жанем. Прежде он в своём милом мальчике находил отражение облика того мистического визитёра, с которым встретился в одну из кошмарных ночей в старом доме; теперь же он жадно вглядывался в черты героя сна, потому что они повторяли знакомые, любимые… Но прекрасные глаза горели ненавистью и гневом на осунувшемся лице. Отчего?       Чу Ваньнину хотелось что-то сказать, может, Мо Жань в своём сне услышит отголосок, но губы не слушались.       — Для кого был этот яд? Отравить меня вздумал?! — юноша протянул руку и сжал его шею. — Я доверял тебе, как себе самому!       — Если б… я… — сил говорить у него не было.       Зато, как бывало во сне, из глубин чужой памяти всплыли чужие воспоминания, логичные и ясные, будто свои. Среди цветущих яблонь человек, скрывающий лицо, протягивал ему склянку и говорил:       — …вы и сами немало претерпели от него. Он похитил вас, он лишил вас свободы, чести… Он унизил вас! Неужели вы не желаете освободиться от этого позора?       — Я когда-то пообещал беречь и защищать его. Я его учитель — и учитель навсегда. Если вы осуждаете его — судите и меня той же мерой. Его грехи — грехи мои, в его преступлениях я пособник.       — Ваши одежды… ваши украшения…       — Я ношу их по своей воле. Я ношу их для него.       В голосе незнакомца вдруг зазвучало презрение.       — Так вы и правда с ним заодно. Как же низко вы пали. Верните…       — Нет, — он сжал склянку с ядом крепче. — Для этого яда найдётся чаша.       То было давно. А теперь, слабея от кровопотери, он пытался объяснить разъярённому Ученику, для кого предназначен был яд.       — Если б я… хотел тебя убить… я бы уже сделал это… сотню… раз… но я… не тебе…       Ученик вдруг понял, отпустил его шею, рука бессильно упала, и он сделал шаг назад, потрясённый осознанием…       — Так ты и хотел умереть! — прошептал он еле слышно; слёзы в его глазах быстро сменили огонь ярости; Мо Жань тоже всегда так легко плакал. — Ты хотел меня оставить! Ты хотел меня оставить!!!       «Да куда я денусь-то, Мо Жань, от тебя», — подумал Чу Ваньнин с радостью обречённого на казнь, а тот, кем он был во сне, освобождённый от оков, рухнул в объятия своего мучителя.       И прежде, чем лишиться чувств, прошептал:       — Я лишь хотел освободить тебя от себя.       Сам же Чу Ваньнин открыл глаза и посмотрел в глухую тьму, в которой никакого Мо Жаня не было. Запах гнили и плесени достиг какой-то невозможной плотности и тяжести, в лёгких, наверное, проросли грибы. Архитектор поднялся с постели, в темноте споткнулся о свои вышитые туфли и решил не тратить время на то, чтобы обуться. Освободить тебя от себя! Нет, вы видели этого нарцисса?! Не много ли он о себе возомнил?       У него появилась дурацкая привычка ночами блуждать по заросшему саду. Надо же было чем-то заниматься… без двух своих тяжелейших зависимостей.       

***

      Рассыпавшиеся вырезки взирали на Мо Жаня множеством одинаковых глаз на многократно повторённом в фотографиях лице, в котором Мо Жань знал каждую черту, морщинку и ресницу; впрочем, нет — в нижних культурных слоях павлиньего архива обнаружились снимки, завораживающие какой-то чуждостью. Мо Жань в замешательстве смотрел на фотографию, где его дядюшка, совсем молодой, обнимал за плечи худенького мальчика с подбритыми висками и пирсингом в брови. На мальчике была огромная белая джинсовка, а потому его тонкая шея казалась совсем уж цыплячьей, и весь он был похож на встрёпанную нелепую птичку. Мо Жань ощутил в своей груди что-то вроде отвёртки. Он Чу Ваньнина таким, конечно, не помнил, не застал, но это же он, он…       Была и другая фотография. И на ней тоже Чу Ваньнин казался совсем другим и всё же был собой. Это была вырезка из журнала о дизайне на китайском языке. Чу Ваньнин был снят в профиль, на фоне оранжевой стенки, но белое пальто на его плечах напоминало ханьфу, и в памяти Мо Жаня вспыхнул этот миг, когда один поворот головы, желтый кухонный свет, огонь лихорадки, колдовские слова, Алегонда, Талиесин, белые одежды, многократно переписанные изречения мудрецов, сон и явь — всё слилось воедино, всё спуталось, всё стало его злым роком.       — Что тебе понадобилось в том ящике? — как-то без выражения спросил Сюэ Мэн, тенью выросший над ним.       — Да ты маньяк, — так же вяло откликнулся Мо Жань, рассматривая незнакомую улыбку очень-очень юного Ваньнина; неужели она навсегда погасла в тумане житейских тягот. — Зачем ты всё это хранишь?       — Для истории.       — Отдай мне эту, — попросил Мо Жань, помахав фотографией, на которой будущие предатели «Жуфэн» смеялись, глядя в камеру; та, другая, отчего-то напугала его, и он стыдился взглянуть на неё снова, а Чу Ваньнин в облике подростка заставил его утонуть в невыразимой нежности. — Всего одну.       — Нет. Она есть только в одном экземпляре. Сфоткай на телефон, если хочешь, — Сюэ Мэн опустился на колени и принялся приводить в порядок свой «архив». — Какого чёрта ты здесь торчишь? Какого чёрта весь день слоняешься по городу или валяешься тут у меня в углу? Тебя и из дома выгнали, что ли?!       — А что мне делать?       — Работу ищи, собака вшивая!       — Ну, я ходил… устраивался…       — Куда ходил? В дворники, метлу поднять ума не хватило?       — Ну, в бармены… Сегодня вот на смену выхожу. На пробную.       — Конечно, после жизни с Учителем только в бармены, — мрачно хмыкнул Сюэ Мэн. — Да и не возьмут тебя в таком виде больше никуда. Ой, нет, ещё можешь в сельском хозяйстве себя попробовать. В роли чучела.       — Угу, — буркнул Мо Жань.       Спорить с братом ему совершил не хотелось. Чучело так чучело. Лишь бы заткнулся. Алый оттенок волос напоминал о Жун Цзю, о том, почему он кинулся в её объятия, и Мо Жань себя презирал. Может быть, только чучелом ему и стоит работать.

***

      В первую же его смену в баре сильно напилась девушка. Вообще-то Мо Жань сначала подумал, что это мальчик, причем несовершеннолетний. Когда он нервно оттягивал ворот худи, был виден шрам на шее, как после операции на щитовидной железе. Кадыка не наблюдалось. У Мо Жаня в голове вертелось что-то вроде «не страшно, если у девушки кадык, хуже, если у неё член», но напоминание о девушке с членом больно тыкало его, будто в гнойник, в нечистую совесть. Мальчик — как оказалось, девочка — не умел пить и, кажется, делал это впервые.       — Ты тоже ненавидишь этот город? — вдруг спросил он Мо Жаня хрипловатым, но всё же отчетливо женским голосом. — Тоже всегда мечтал свалить?       — Нет, — возразил Мо Жань. — Я уезжал. Далеко. Я там жить не смог.       — Я бы уехала отсюда хоть в Антарктиду!       — Можно поискать в интернете информацию про набор в экспедицию, — подсказал Мо Жань.       — Я знаю два языка, я стажировалась у LAN Architecture… А в этом городе мою судьбу решают гангстер, считающий себя архитектором, пьющий гей-фашист и шлюха, — продолжала девушка и протянула ему пустой бокал. — Повтори вот это ещё раз.       — Я вызову тебе такси. Тебе уже хватит.       — Какого хрена тебе от неё надо?!

***

      Деревья и кустарники в саду казались мертвецами, сотнями упырей, тянущих к небу свои изуродованные гниением лапы. Прохлада пробирала до костей, луна бросала мягкие отсветы на изогнутые стены дома. Извилистые очертания «Алого лотоса» придавали ему комическое сходство с гигантским червём, затаившимся в своём логове. Чу Ваньнин немного посидел в плетёном кресле под акацией, поджав под себя босые ноги. Так тихо… Неудивительно — обычно ночное безмолвие нарушает музыка, которую он слушает на полную громкость, лишь бы не слышать своих мыслей. Хрустнула ветка. Он встревожился. Кто там? Звуки доносились со стороны лотосового пруда, который давно стоило бы осушить и засыпать. Он поднялся с кресла.

***

      Мо Жань аж подскочил от неожиданности и уронил стакан. Уй!.. Ещё и из зарплаты вычтут. А он и на стакан-то не заработал. Девушка теперь ругалась с оттеснившим её в сторону крепким молодым человеком в очках, чья строгая наружность совершенно не вязалась с этим местом.       — Что ты лез к ней?! — молодой человек снова воззрился на Мо Жаня.       — Она расстроена и пьяна, — не повышая голоса, ответил Мо Жань. — Я вызову ей такси, и пусть едет домой. Тебя я с пьяной девушкой никуда не пущу, будешь бушевать — вызову охрану.       — Да мы с ним, блин, друзья детства! — с каким-то болезненным смешком вмешалась девушка. — Поверь, он даже не думал никогда, что у меня между ног что-то есть!       — Я… — молодой человек вдруг смутился, неожиданно покраснел до корней волос и отодвинулся от девушки. — Не говори таких вещей прилюдно. Это неприлично.       — О, а то, что весь город знает, что ты с этой шлюхой, госпожой Сун…       — Погодите, — перебил её Мо Жань. — Так это ты Чу Ваньнина назвала пьющим геем-фашистом?       — Ты назвала Учителя геем-фашистом?! — глаза молодого человека распахнулись от изумления.       — Учителя?! — взвился Мо Жань. — Как ты-то можешь его так называть?! Какой он тебе Учитель?! А ты… ты совсем больная?!       Трудно сказать, как вышло, что он подрался с гостями, вернее, с гостем, потому что девушка в худи пыталась их разнять и даже преуспела. Очевидно, беседа эта протекала в дружеской и приятной обстановке, и ничто не предвещало конфликта. Но Сюэ Мэн, открыв ему дверь, заявил, что иного не ожидал.       — Я пришёл сказать, что возвращаюсь на «Алый лотос», — Мо Жань осторожно потрогал свою разбитую губу и посмотрел на окровавленные пальцы. — Прямо сейчас. Ну, только сделаю кое-что. Не могу же я с пустыми руками…       Павлин прислонился к дверному косяку, преграждая ему путь своей монументальной фигурой. И какое-то время он молчал. Мо Жань вглядывался в его скульптурное лицо, лицо воина древности, сменившего меч на штангу, но не мог разгадать его выражения.       — Это, наверное, неизбежно, — сказал наконец Сюэ Мэн и пропустил его. — Я злился на тебя. Думал, это ты ему нервы треплешь. Но без тебя ему хуже. Без тебя… Он, может, и бодрится, но я же вижу, какие у него потухшие теперь глаза. Я бы тебя к нему не отпустил сейчас, но это если выбрать разум, а не сердце. Любит он тебя, псина, хоть я и не могу понять, за что. И чувств таких не могу понять, но я, например, и квантовую физику не понимаю — что, отвергать теперь её существование? Даже если он тебя сейчас прогонит, не верь ему. Он это только потому делает, что хочет быть уверен, что ты не поведешься и останешься. Такой уж он человек. А ты без него просто пропадёшь. Ты ж тупой.       В миг, когда Сюэ Мэн сказал «неизбежно», Чу Ваньнин сделал шаг на поросшие свежей весенней травой бетонные плиты у лотосового пруда.

***

      Кто здесь? Всё замерло, словно кто-то нажал кнопку «стоп». Чу Ваньнин сделал несколько шагов к пруду. Бульк! Он удивлённо всмотрелся в непроницаемо тёмную грязную воду. Здесь что, завелись рыбы? Или жабы? Жабы ему нравились. Он прилёг на холодные плиты и закрыл глаза. Забавно, если сон настигнет его здесь, а не в тёплой постели. В полудрёме он провёл кончиками пальцев по поверхности наполнявшей пруд жижи, ощутил её затхлый тяжёлый запах, зачерпнул её горстью и вытащил длинную, жирно блестящую прядь волос. Не успел он охнуть, эта чёрная прядь опутала его запястье и резко дёрнула вниз.

***

      Кто-то подхватил его, вытащил из пруда, уложил на траву… он хватался за куртку, за воротник футболки, за рукава, за руки, за плечи этого человека, прижимался к его груди, отбросив ко всем чертям свою проклятую гордость.       — Тихо, тихо, что с тобой? — Мо Жань, такой же перепуганный, гладил его по голове, по спине, говорил ласково, словно с ребёнком. — Что случилось? Как ты туда упал, не заметил в тем…       Его вопрос был прерван внезапным грубым поцелуем. Мо Жань растерянно заморгал. Чу Ваньнин понимал, как выглядит — продрогший, сырой и грязный, с безумным взглядом, но всё, чего он хотел сейчас — чтобы Мо Жань никуда и никогда больше не уходил, чтобы спас его от ужасов этого места, от холода, от одиночества, от бессонницы. Это была внезапная вспышка, как зарево ядерного взрыва, чёткая, однозначная, несущая за собой смерть — смерть того, что он знал о себе прежде. Мо Жань был ему нужен. Жизненно необходим. И…       Он пришёл, он пришёл, он пришёл!!!       Или… и это тоже снится? Не заблудился ли Чу Ваньнин в сумрачном лесу своих галлюцинаций, перескакивая из одной в другую, пока все они наперебой обещают то смерть, то любовь?       — Что ты делаешь? — удивлённо повторил Мо Жань, но холодные тонкие руки уже забирались ему под футболку, а белые зубы с неровным краем, какие чаще бывают у детей и подростков, ощутимо впивались в шею. — Чего ты хочешь?.. Прямо сейчас… здесь?       — Ты всё-таки настоящий, — прошептал архитектор, оставив в покое его шею и футболку, но теперь путаясь пальцами в его волосах. — Где твои локоны?..       — Что мне делать?       — Мне всё равно, — дыхание Чу Ваньнина было сбивчивым, и слова Мо Жань разбирал с трудом. — Сделай со мной… что-нибудь… прошу тебя… Я так тебя ждал, я так по тебе соскучился!..       Никогда прежде и никогда после он не говорил Мо Жаню ничего подобного, и сам не верил на следующее утро, что на берегу лотосового пруда сам расстёгивал ремень на брюках Мо Жаня и сам лез руками за пояс этих брюк. Впрочем, впоследствии он совершал немало странных поступков.       Но в тот миг что-то в нём непоправимо сломалось. Нет, сломалось оно давно, когда он лёг в постель к пьяному расстроенному подростку; или нет, когда увидел этого подростка под цветущим деревом, взглянул в его странные, нездешние глаза; теперь же он просто покорился этой силе, потому что, чёрт возьми,       если это не судьба,       то — что?..       — Давай пойдём в дом, не спеши так, — попросил Мо Жань. — Ты поешь, согреешься, успокоишься… А потом будет всё, как ты скажешь. В любой момент. Ладно? Мне же можно остаться?       Чу Ваньнин вдруг перестал стаскивать с него одежду, еле слышно всхлипнул и уткнулся лицом ему в грудь.       — Я бы к тебе хоть из Африки прибежал, хоть с того света, — шептал Мо Жань, которого уже не пытались в припадке безумия совратить прямо на заросших бетонных плитах. — Ты ведь и сам это знаешь. Позвал бы меня…       — Я… я хотел… но… тебе же нельзя… со мной… — архитектор перевёл дыхание и собрал все силы для очередного неубедительного отказа, теперь совсем уж нелепо прозвучавшего. — Я же погублю тебя, глупый ты ребёнок!       — Ой, да это не новость. И я тебе ничего нового не скажу. Лучше ты меня погуби, чем я потрачу жизнь впустую, — Мо Жань поцеловал его в висок. — Пойдём домой, Учитель. Пойдём домой.

***

      «Скажи, — мысленно умолял его Мо Жань. — Скажи, скажи, скажи мне это снова!».       Но архитектор, пахший теперь яблочным гелем для душа, молчал, прижимая к губам его пальцы. Каждая фаланга, каждый сустав, раскрытая ладонь, внутренняя сторона запястья… Впервые в жизни он целовал эти прекрасные руки, впервые в жизни — так. Мо Жань, сбитый с толку, не мог сообразить, как же ответить на этот приступ нежности. С Чу Ваньнином он привык держать ухо востро, не доверять таким мимолетным ласкам, но теперь всё было иначе. Архитектор смотрел на него так, будто встретил спустя тысячу лет, а не пару месяцев, после разлуки… и не нашёл никаких перемен. Гладил его по щеке, обрисовывал кончиками пальцев контур губ, мягко положил ладонь ему на затылок и так же осторожно, бережно поцеловал. Сколько раз они целовались до трещин, до крови, словно вгрызаясь друг в друга — неутолимая жажда, неумолимый голод?       — Так нравится? Тебе так нравится? — шёпотом спросил его Чу Ваньнин.       — Да, — выдохнул Мо Жань, чувствуя, что от нахлынувшей тревоги потеряет остатки рассудка. — Можно ещё?       Что, что изменилось? Почему теперь так? Что случилось за время их расставания?       Они целовались медленно, как-то вдумчиво, сначала лишь нежно соприкасаясь губами, потом — кончиками языков. Неловко столкнулись зубами, и Мо Жань услышал тихий смущённый смешок.       Мо Жань, непривычно попросив разрешения, развязал пояс его махрового халата, почувствовал ладонями рёбра. Они просто лежали на кровати и тихонько гладили друг друга — плечи, грудь, живот, бёдра, а Мо Жаню и не хотелось больше ничего. Его возбуждение росло, но… После оргазма архитектор не позволяет к себе прикасаться, только иногда терпит его объятия. А теперь были переплетённые пальцы рук, поцелуи в угол глаза, кончик носа, висок… Не хотелось заканчивать. Мо Жань вдруг понял, как глубоко, мучительно, горько истосковался по ласке. По его ласке. И как глубоко, горько, мучительно влюблён в этого непредсказуемого человека, которому достаточно потрепать его по загривку, чтобы Мо Жань, глупая помоечная псина, побежал за ним хоть на край света.       И как теперь страшно, как больно, когда оказалось, что Учитель может быть таким… особенно сейчас…       Но почему так больно? Потому что этой ласки он не заслужил после своего позорного побега и загула?       — Как дальше?..       — Что?       — Что мне делать дальше? Чего ты хочешь?       — Не торопись, — попросил Мо Жань. — Побудем так… ещё немного.       Они чувствовал, что у архитектора дрожат руки, что в узкой грудной клетке бешено колотится сердце. И, вглядевшись в его бледное лицо в полумраке, Мо Жань увидел складку меж тонких бровей, закушенную губу.       Чу Ваньнин не позволил ему задавать лишних вопросов, спустился ниже и поцеловал его в шею — сначала робко, недоверчиво, потом, вцепившись в плечи, припал губами к коже, как путник в пустыне к водам оазиса. Тонкие холодные пальцы поглаживали его грудь с величайшей нежностью.       Мо Жань судорожно вздохнул. Это сон, да? Это тот ночной кошмар, в котором обещание блаженства сменяется адскими муками? Этот бред, в котором ты бесконечно бежишь за ускользающим призраком любви, но, догнав, видишь червей в пустых глазницах? Они не знали, что думают об одном и том же.       — Нет, постой… — прошептал он.       Ему казалось, что ещё один подобный поцелуй, ещё раз подушечки пальцев Чу Ваньнина пройдутся по его соску, и всё. Небо рухнет на землю.       — Не нужно, — Мо Жань осторожно поцеловал его между бровей и затем лишь шёпотом продолжил, хоть говорил и не совсем то, что вертелось в его голове. — Не делай ради меня то, чего не хочешь. Не нужно так со мной. Я любил тебя каждую минуту нашей жизни. Моя любовь условий не ставит. Ваньнин, в тебе всё прекрасно, я…       — Я что-то неправильно… — начал архитектор каким-то неожиданно испуганным голосом, и тут Мо Жань столкнулся с ним взглядом.       В глазах у его Ваньнина стояли слёзы.       «Да хоть сожри меня, только не смотри так!» — подумал Мо Жань. Вот это он смог бы вытерпеть. Если б его Учитель откусывал от него куски плоти, вырвал сердце, выбил глаз — это можно было бы пережить, принести себя в жертву с готовностью праведника… нет, с готовностью худшего из грешников, дождавшегося искупления. Вот он, пробил час! Пасть на колени, покаяться, подставить спину плетям! Но Чу Ваньнин мучил его по-настоящему — тем, как безмерно ласков был с ним теперь. Как и прежде, неловкий в проявлениях тёплых чувств, он будто боялся каждого своего движения, но обречённо отбросил свою холодность. Бросился в бездну.       А Мо Жань никак не мог поверить, что это наяву.       Но слёзы… Мо Жань и сам не знал, почему так удивлён и напуган. Как можно теперь смутить, оттолкнуть этого человека, решившегося в конце концов раскрыть ему своё тоскующее сердце? Чу Ваньнин, похоже, вправду ужасно по нему соскучился. И эта мысль не грела. Она убивала. Мо Жань знал, что Чу Ваньнин его любит. Но что любит ТАК…       — И я тебя люблю, — сказал Мо Жань, коснувшись его щеки; на его палец сбежала капля, оставив мокрую дорожку на бледной коже, и он слизнул её, горько-солёную. — Не тревожься, не плачь, счастье моё, я с тобой, я люблю тебя, люблю. Я… я это хотел сказать. Просто… ещё раз сказать тебе… Продолжай, пожалуйста, я… так хочу… Но только если и ты хочешь, хорошо? Только если ты хочешь.       — Я… наверное, не дал тебе того, что ты хочешь. И не знаю, могу ли…       — Я приму всё, что ты мне дашь. Ты моя жизнь. Я тебя хочу.       Не лгал ли он? Ведь он переспал с другой.       Он спал со многими. Всё это время его сердце принадлежало сияющему человеку в белом, которого он запачкал, как запачкали они вдвоём кровью и спермой простыни в той квартире. Можно было изматывать себя чувством вины и неутолимой страстью, облизывая чьи-то чужие соски, засовывая язык в чей-то рот, а член в чью-то вагину, ну или куда удастся, но… Но после того, как ногти Чу Ваньнина оставляли розовые полосы на его предплечьях, после того, как Мо Жань пил вино с его прекрасного израненного тела, после того, как завязывал ему глаза широким отрезом кружева, после того, как под его пальцами трепетала, как бешеная, жилка на этой худой длинной шее… Как вообще кто-то мог бы… Как он мог?!       Чу Ваньнин о его приключении не знал, хотя, возможно, подозревал. Ревность его строила догадки, однако избегала правды. Но в тот миг он был ужасно взволнован их воссоединением, своей новой ролью, а потому замешательство Мо Жаня принял на свой счёт. Но Мо Жань вновь попросил его продолжать, и он продолжил.       Вот уже его рука легла Мо Жаню на спину, впилась ногтями в кожу… Вот бедро скользнуло между его бёдер, вот объятия стали теснее, а возбуждение явственнее…       — Что мне делать дальше? — повторил Чу Ваньнин свой вопрос.       — Ты… — Мо Жаню стало неловко. — Что хочешь… Лишь бы тебе самому это не было…       — Неприятно? — подсказал архитектор, подняв бровь. — Чего мы только не вытворяли, как мне может быть хоть что-то неприятно?       Мо Жань подумал, что надо вызвать экзорциста.       — Ладно, ты сам согласился на что угодно, — снова нервный смешок, ну точно школьник, обжимающийся с одноклассницей в кладовке для спортинвентаря. — Я не обещаю, что будет хорошо, так что… направляй меня.       Мо Жань не осмелился, потому что само происходящее привело его в полное замешательство. Чу Ваньнин решил ему отсосать? Господи. Движения его были неуклюжими и слабыми — впрочем, он догадался помогать себе рукой, и дело пошло, — и время от времени зубы с неровным краем цепляли кожу. Но всё же впервые за эти два года Мо Жаню уделяли столько внимания. Это странное чувство, острое, болезненное, смешивалось с возбуждением. Наверное, так могло быть только один раз в жизни. Наверное…       «Это мой первый раз», — подумал вдруг Мо Жань. С другими этого не было. Даже с самим Ваньнином.       Почему-то после череды любовников и любовниц, после множества диких выходок с Чу Ваньнином, только теперь он по-настоящему занимался любовью — с любимым, с любящим. Он тогда лишил Чу Ваньнина девственности — физически; но этот безумец в отместку лишил его свободы, и теперь Мо Жань этому был рад несказанно. Он был пойман в самые прочные силки на свете — его член был во рту у человека, которому он скормил бы свою душу.       Он кончил неожиданно мягко, почти без предваряющего эякуляцию напряжения.       — Ой, не глотай.       — Кх… кхе… да всё в порядке. Я… просто… не совсем был готов…       — Иди сюда.       — Это… это было плохо? Мне… негде было научиться и… Настолько плохо?!       Мо Жань рыдал, прижимая его к себе, и даже не мог понять, почему, и успокоиться тоже не мог.       — Ну вот, опять я тебя довёл… — прошептал архитектор, поглаживая его по спине. — Прости, я же не… ну, весь мой опыт…       — Это было прекрасно!       — Да врёшь ты всё, — вздохнул Чу Ваньнин, но попыток вырваться из его объятий не предпринял.       За окном по небу разливался нежный, как персиковое суфле, рассвет.

***

             — И жили они долго и счастливо… — мечтательно начал Мо Жань.       — И никто никогда не умирал, — продолжил архитектор, поудобнее устраивая голову у него на плече.       — Это, к сожалению, невозможно. Но…       — Если б я знал это слово, я не был бы… как они говорят? Рок-звездой мировой архитектуры?       — Иногда я думаю, какой, в общем-то, кошмар, что я, никому не известный художник-недоучка, трахаю живую легенду.       — Эта легенда и есть кошмар. Чего это ты никому не известный?.. И что же у тебя на голове… Нет, я понимаю, ты художник, тебе нужна свобода эксперимента…       Солнце взошло, в его лучах клубилась пыль, позолота покрывала стопки пластиковых коробок и пакетиков от снеков. Они всё ещё лежали на кровати, крепко обнявшись, и он перебирал выкрашенные волосы Мо Жаня. Тот молчал.       — Твоя семья наймет киллера, — усмехнувшись, заметил архитектор.       — Да пошли они.       — Нет, это неправильно. Я точно не хочу разрушить твои отношения с семьёй. Ты не будешь счастлив, если в целом мире у тебя останусь только я.       — Буду.       — Это заблуждение. А потом ты начнешь упрекать меня в том, что я изолировал тебя от близких и друзей.       — Нет у меня никаких друзей, — Мо Жань подвинулся ближе и обжёг ему ухо шёпотом. — А что, если я скажу, что фантазировал, как похищаю тебя, прячу в какой-нибудь хижине в горах, и мы только и делаем, что… ну, ты понял?..       — Мо Жань, это отвратительно.       — Прости, я…       — Я не хочу жить в хижине. Если хочешь меня похитить в сексуальное рабство, будь любезен, предоставь мне дворец с отдельной гардеробной.       — Эй, здесь у тебя нет гардеробной!       — Я проектировал этот дом, еще не зная, что моя любовь к Balenciaga и Balmain достигнет таких масштабов. Я хочу гардеробную!       Мо Жань, пользуясь возможностью, беспечно поцеловал его в лоб. В эту секунду он искренне не считал их отношения тёмным, наглухо заколоченным гробом. Никакой свободы он не желал. Всё было хорошо. И пусть это могло измениться в следующую секунду, он знал, что всегда будет стремиться к этому незамысловатому сюжету — они двое, обнявшись, болтают о какой-то чепухе, он целует Чу Ваньнина, считает морщинки в углах глаз, ловит его улыбку…       Всё остальное можно было принять, стерпеть или выбросить из головы.       Он был молод и влюблён. И, как все молодые люди и влюблённые люди, думал, что мгновения счастья стоят всей жизни. Теперь было только счастье, только счастье. Пускай и незаслуженное.       — Почему ты мне не отвечал? Думал, что я тебя с твиттером перепутал?       Чу Ваньнин молча поднялся с постели, ушёл, пошуршал чем-то и вернулся с телефоном. На экране светилась его переписка с Мо Жанем. Череда сообщений — описание каждого дня. И неотправленное, застывшее, как древняя каменная табличка, в ожидании нажатия одной-единственной кнопки.       И Мо Жань задохнулся, увидев, что именно Чу Ваньнин начинал писать и не отправил ему.       — Почему ты… — проговорил он и замолчал, чтоб не выдать своего ужаса и восторга. И чтобы опять не расплакаться.       — Нельзя было, — архитектор снова лёг рядом и ласково пригладил ему взлохмаченную бровь. — И сейчас нельзя. И…       — Да не плевать ли?! — упрямо возразил ему Мо Жань. — Ты сам говоришь, что для тебя нет слова «невозможно». Мы будем вместе. Мы будем жить вечно. Мы…       — Дурачок, — прошептал Чу Ваньнин, и потом они опять очень долго целовались.       Нацеловавшись (впрочем, Мо Жаню того было мало), они всё-таки вспомнили, что незваный гость в знак своего возвращения принёс какую-то еду, и она пришлась бы сейчас очень кстати.       — Ты что-то совсем оголодал, — хихикнул Мо Жань, глядя на то, как Чу Ваньнин вылавливает пальцами из пластикового контейнера, забыв обо всяких приличиях, свои любимые рисовые шарики в сладком соусе.       — Смешно ему, блин, — буркнул архитектор, не прожевав толком. — Я с декабря вкусной еды не ел.       — Позвал бы хоть личным поваром.       — Так и будем это называть, — постановил Чу Ваньнин, и Мо Жань снова рассмеялся, совершенно по-детски обрадованный похвалой.       

***

      Освободить тебя от себя. Лишь спустя время, приняв другое имя, придуманное товарищем по грязным похождениям, Чу Ваньнин забыл сами эти слова, однако осознал их смысл.