Культурный центр имени Мо Жаня

When I look back upon my life,

It's always with a sense of shame

I've always been the one to blame

For everything I long to do

No matter when or where or who

Has one thing in common too

It's a, it's a, it's a, it's a sin

It's a sin.

Pet Shop Boys — It's A Sin.

***

      — Как давно?       Чу Ваньнин рассеянно вытягивал нитку из рукава кардигана. Сюэ Чжэнъюн терпеливо ждал, пока этот несчастный после громкого заявления снова обретёт дар речи и соизволит дать пояснения. Внутри у директора Сюэ не было ни клокочущего гнева, ни острого, как приступ язвенной болезни, разочарования. Только какое-то ноющее чувство обречённости, сбывшегося дурного предчувствия. Он же знал. Знал. День за днём в академии он сталкивался с Юйхэном, видел синяки на его шее, а затем его смертельную бледность, его исхудавшие до прозрачности руки, тревожился, спрашивал, получал язвительные отповеди; в редкие визиты Мо Жаня обнаруживал в племяннике ту же уклончивость и скрытность. Сюэ Чжэнъюн не был ни глуп, ни слеп; он просто предпочёл жить в неведении. Сколькие ещё знали? Какие слухи бродят теперь о его семье?       — Сразу после его возвращения в страну, — подтвердил Чу Ваньнин худшие его опасения. — Мы случайно встретились на открытии центра. Сразу после его возвращения… Я же это уже говорил? Я… как и тогда… не совладал с собой. Я… Мы поехали на «Алый лотос». Тогда мы снова… Нет, ты и так понимаешь, верно? Я пытался это прекратить, мне казалось, что я пытался. Всё это время… Я никогда не был достаточно твёрд в своих намерениях. Стоило мне взглянуть на него… Он… он такой… я никогда не думал, что я…

***

      Я никогда не думал, что я так сильно буду нуждаться в нём. Не думал, что я могу его…

***

      — Он врал нам, что нашёл работу, так ведь? — мрачно спросил Сюэ Чжэнъюн.       — Нет, он берёт заказы, его картины продаются, и…       — Так ты его ещё и содержишь.       — Сюэ! — воскликнул Чу Ваньнин.       Вот тут-то Сюэ уже накрыло волной отчаяния. Да какого ж хрена?!       — Сколько ты на него потратил? — с пристрастием спросил он. — На шмотки, на еду, на развлечения? Скажи мне, сколько, и я тебе это возмещу. Пусть лучше останусь тебе должен, чем мой племянник будет спать с мужиками за деньги.       Чу Ваньнин поднял на него покрасневшие глаза. Лицо у него было такое, будто лучший друг только что пальнул в него из пистолета.       — Ты считаешь, со мной можно только… ты считаешь… что он…       — Я не это хотел сказать, — перебил его директор Сюэ, но это было бессмысленно.       Чу Ваньнин уже достаточно оправился от пережитого, чтобы стать на хорошо смазанные рельсы отвращения к себе. Но голос у него резко охрип, и привычное красноречие его покинуло.       — Сюэ, д-даже если это так… — произнес он, — даже если я… достоин только такого… я не содержал его, я… я хотел… компенсировать ему…       — Что компенсировать?       — Моральный ущерб.       — Что между вами, чёрт побери, происходило?!       — Он был… незаслуженно добр ко мне.       — Это что за формат отношений такой? — хмыкнул Сюэ Чжэнъюн.       Вот теперь он был зол. Он был зол на себя, закрывшего глаза и уши в нежелании замечать очевидное, на Мо Жаня, покатившегося по наклонной похлеще матери, на сына, который присутствием кузена ни капли ни удивлён, а значит, всё давно знал и понимал, и заодно, хоть в его сердце Юйхэн китайской архитектуры занимал особое место, на этого наивного влюблённого психа. Злость была пламенем; дровами — разочарование и беспомощность.       — Сюэ, не ругай его, ладно? — Чу Ваньнин проигнорировал его язвительный вопрос; мольба его звучала искренне, а оттого жутко. — Он хороший мальчик. Такой честный, чистый и… милосердный. Он был добр ко мне, он сжалился надо мной, а я в ответ… причинил ему столько боли. Он был так несчастен со мной, Сюэ! А я… был с ним… так счастлив. Я до сих пор поверить не могу в то, что я… был с ним всё это время. Но, как бы то ни было… ему и правда опасно оставаться рядом со мной. Я прошу тебя, если моя просьба… ещё хоть что-то для тебя значит… не ругай его. Ни в чём нет и не было его вины. Я… если угодно, я с самого начала был совершенно им одержим. Всё плохое случилось только из-за меня. Никто не заслуживает такого отношения. Того, что я с ним сделал. И… того, что он вытерпел от меня.       — У тебя крыша съехала, — мрачно признал Сюэ Чжэнъюн. — Окончательно.       На «Алом лотосе» повисла душераздирающая тишина.       — Ты хоть понимаешь… — начал Сюэ Чжэнъюн и замолчал.       Архитектор посмотрел на него и не ответил. Сюэ Чжэнъюн не знал, что ему сказать, и они вдвоём просто сидели на полу, в невообразимом бардаке, и Чу Ваньнин, обхватив ладонями колено, заляпал кровью ещё и свои светлые брюки.

***

      — Если он бросил пить недавно, то абстинентный синдром может вызывать галлюцинации и пси…       — Да давно он бросил пить! Ещё весной! Ну, было там один раз… но это другое!.. Блин, Павлин, а ты будто ему водку раньше не покупал!..       — О, смотри!       Чу Ваньнин вышел на крыльцо, и виду него был как у героя фильма ужасов, только что расправившегося с монстром. Или это монстр расправился с ним? За его спиной мрачной тенью маячил Сюэ Чжэнъюн, готовый, по-видимому, оторвать другу голову или перерезать горло, если тот только посмеет ляпнуть что-то не то. Но вместо этого глянул на Юйхэна, снял куртку и набросил ему на плечи, а архитектор тут же снял её и вернул обратно. Юноши кинулись навстречу и тут же сделали несколько шагов назад, испуганные мрачным взглядом старшего родственника.       Архитектор нервно откашлялся.       — Мальч… ой, Сюэ Мэн, Мо Жань, спасибо, что… позвали на помощь. Я в полном порядке. Мне просто нужно немного отдохнуть. Это… будем считать, что это был нервный срыв. От переутомления. Я не рассчитал свои силы. Простите. Я… попрошу вас обоих… уехать и… Я возьму отпуск на неделю, Ши Мэй знает, что делать. Мо Жань, я…       — Ты рассказал, — потрясённо произнёс Мо Жань.       Нет, недостаточно плохо он чувствовал себя всё это время. Только теперь он увидел себя на краю разверзнутой бездны. Если Чу Ваньнин всё рассказал, то… что именно он рассказал?       Чу Ваньнин не смотрел на него.       — Да, твой дядя в курсе. Я не согласен с его интерпретацией, но факт остаётся фактом. Я прошу тебя, возвращайся домой или к брату. Мы больше не можем… тебе нужно уехать. Нам нужно… перестать…       Он не сказал «расстаться».       — Нет, — голос Мо Жаня дрогнул и тут же сорвался на крик. — Хватит нести эту чушь! Ты говорил это столько раз! Ты же сам себе не веришь! Я тебя одного не оставлю, я обещал, что не брошу тебя! Я люблю его, как вы все не понимаете, я должен быть с ним рядом!       Архитектор закусил губу и отвернулся. Сюэ Мэн тронул брата за рукав, но промолчал. Мо Жань остался один с этими своими горестными воплями, глас вопиющего в пустыне не нашёл отклика.       — Заткнись и сядь в мою машину, — сказал дядюшка Сюэ таким тоном, что Мо Жань заткнулся и сел в его машину.       Из окна он видел эту жуткую сцену. Чу Ваньнин стоял на пороге, обнимая себя руками, и бурые пятна на его кардигане выглядели как следы тяжелых ранений. Мо Жаня напугало то, каким хрупким архитектор выглядит рядом с его дядюшкой, человеком пусть не мелким, но и не самых выдающихся габаритов. Мо Жань как-то привык и не замечал, что юношеское изящество архитектора, предмет зависти женщин и ядовитых насмешек мужчин, вновь сменилось истощённостью, которой никто не стал бы завидовать и мало кто осмелился бы насмехаться. Он и прошлой зимой казался уставшим, но теперь… Мо Жаню оставалось только запоздало проклинать себя за нерешительность. Ну, что ему стоило проявить настойчивость и убедить Ваньнина взять выходной! Если бы удалось увезти его подальше от этого пропахшего гнилью дома, от этой изматывающей работы, от сырости и холода, не случилось бы такого чудовищного срыва. Поздно, поздно он спохватился со своими фантазиями о пледах и горячем шоколаде. Какие глупости! Чу Ваньнину нужны были вовсе не эти сентиментальные забавы, нет, ему нужен был…       «Ему нужен был врач», — произнёс в его голове голос Сюэ Мэна.       Мо Жань знал, что Чу Ваньнин не пошёл бы ни к какому врачу — даже если пообещать ему за это три торта. Наверное, и перелом бы он лечил самостоятельно, да заразись он какой-нибудь чумой — утверждал бы, что «ничего страшного, у меня отличный иммунитет, само пройдет». Но можно было…       Можно было испечь ему три торта. Можно было очень, очень многое сделать. Наверное. Можно было…       Мо Жаню стало ужасно стыдно и горько оттого, что он терзал этого человека капризами, детскими обидами, дурацкими выдумками и домогательствами. Худшее опять произошло из-за него. Поэтому Чу Ваньнин отсылает его, да? Потому что с ним жизнь этого человека стала только хуже?..       Архитектор тем временем кивал в ответ на какие-то реплики Сюэ, пару раз махнул рукой — мол, ничего не случится. В сторону Мо Жаня он не смотрел.       Наговорившись с другом, Сюэ сел в машину.       — Я вещи не взял, — сказал Мо Жань. — Только телефон.       — Рот закрой.

***

      Они съехали на обочину, не добравшись до своего райончика частной застройки с милыми пряничными домиками в западном духе, окруженными такими же милыми садиками в западном духе, где, наплевав на этот самый западный дух, зимой роняла лепестки слива, а весной яблоня.       — Выходи, — скомандовал дядюшка и, не дождавшись реакции, вытащил его из машины.       Под ногами зачавкал сырой снег, перемешанный с грязью.       — А… что…       Сюэ коротко, без замаха, ударил его по лицу.       — Да что я сделал?!       Кажется, это был любимый вопрос Мо Жаня с весны две тысячи двенадцатого года.       — Ты, ублюдок, воспользовался психически больным человеком, чтобы тянуть из него деньги!       — Я?! — изумился Мо Жань. — Дядя, что он тебе сказал?!       — О, он мне ничего не сказал, — дядюшка Сюэ понизил голос, отчего стало только страшнее. — Кроме какой-то дичи про свою бесконечную вину и твои страдания, будто он тебя в подвале держал. Но я-то не идиот. Ты не работаешь, не учишься, не общаешься с нами, зато спишь с ним, а он тебя кормит и одевает. Ты на голодающего не похож, работой явно не утомлён, и тряпки на тебе недешевые. Я боялся, что ты ввяжешься в историю с наркотой, но ты пошел по пути шлюхи.       Мо Жань прижимал руку к щеке и смотрел на дядю вытаращенными от ужаса глазами.       — Он одинок и раним, он так корил себя за то, что тогда случилось между вами, а ты не нашёл ничего лучше, чем втереться к нему в доверие? Ты не видел, в каком он состоянии? Тебя ещё ему не хватало!..       — Я люблю его! И он меня любит!       Сюэ Чжэнъюн скривился, будто услышал что-то гадкое. Мо Жань смотрел на него, не узнавая… Вернее, нет — таким он видел дядю утром после всемирной катастрофы, после того, как ночью, пьяный малолетний ублюдок, запятнал грязными руками чистейший прозрачный лёд, силой взял сокровище, никому прежде не принадлежавшее, ценности которого тогда не понимал, а теперь боялся.       — Вот в последнее-то я поверю. Он о тебе говорит как помешанный. Удобно ты устроился.       — Удобно?! — взвыл Мо Жань. — Ты хоть понимаешь, сколько я вытерпел от него? То претензии без конца и края, то оплеухи, а что уж он в постели вытво…       — Так что ж ты не ушёл, раз было так тяжко?! — его жалобы разгневали дядюшку лишь сильнее. — Платили хорошо? Особенно за постель?!       Мо Жань вдруг понял, что именно так всё и выглядит, что его последняя фраза была предательством. Он хотел сказать дяде, что оставался верным и преданным псом господина Чу, даже когда тот прогонял и пинал (в том числе и буквально) его, а вышло — будто терпеливо вынес всё, чего не желал, ради крыши над головой, курицы с рисом, не доеденной архитектором, и брендовых штанов, прикрывающих задницу, которой, с точки зрения дядюшки, и торговал.

***

      Что за свёртки валяются в прихожей? Чу Ваньнин машинально принялся их разбирать. Две коробки пирожных. Одни с клубникой, в форме сердец. Другие с манго, в белом шоколаде. Боже. Боже. Он поставил коробки в сторону. Не забыть бы о них, а то испортятся.       Очень некрасивый плед, на ощупь — стопроцентная синтетика. Этот ребёнок вообще не разбирается в тканях. Архитектор, сидя на полу, набросил плед на себя, завернулся в него, словно в кокон, и почувствовал, как электризуются волосы на руках. Погладил противный, будто стеклянный ворс. Мо Жань… дурачок.       — Всё хорошо, — сказал он в сторону закрытой двери. — Будь подальше от меня. Как-нибудь я справлюсь.       Если на «Алом лотосе» и были призраки, то они тоже оставили его в одиночестве. Иначе покатывались бы со смеху, увидев на его лице выражение невозможной нежности, какую Мо Жаню показывать он стыдился и боялся. Особенно теперь.

***

      Тётушка не успела даже поздороваться. Сюэ Чжэнъюн гаркнул «марш наверх!», и Мо Жань с грохотом взбежал по лестнице в свою прежнюю комнату, потому что не хотел отвечать на назойливые вопросы, не хотел ничего говорить. Но, рухнув на кровать, он вспомнил слова Сюэ Мэна о трубе. Отопление было включено, так что пришлось положить наволочку между ней и лицом, зато он слышал разговор родных.       Дядюшка всё ещё кипел негодованием. Голос его напоминал раскаты грома. Тётушка отвечала тихо и сдержанно, приходилось напрягать слух.       — Нет, ты представляешь?! И умудрялись столько времени водить нас за нос! И наш молчал, умник!       — Разве Мэн-Мэн знал?       — Похоже, знал и покрывал их. Сам-то не соображал, в какое болото эти двое друг друга затащили? А я ещё радовался, что Юйхэн нашёл любовь. Так он Мо Жаня нашёл!..       — Думаешь, он не оговорил себя тогда?       — Он оговорил. И снова! Ты бы слышала, что он несёт, с ума съехать можно следом за ним. Юйхэн… Вот ты представляешь Юйхэна? Вот эти ручки-веточки, колечки эти его?.. Так он себя выставляет злодеем. Его послушать, он нашего дурака чуть ли не на цепи держал. И наш, несчастная жертва тирана, от него претерпевал всяческие издевательства и насилие. Но по доброте душевной, и никак иначе, оставался рядом. Так я и не понял, из жалости оставался или на цепи, Юйхэн путается. Короче, стокгольмский синдром у нашего. И в горе, и в радости, и в болезни… Ну, в болезни, как видишь, Юйхэн его попросил уехать. Нет, дело дрянь, я даже не знаю, звонить ли Хуайцзую. Всё-таки отец. Случись чего — я буду виноват, что не сказал… А волновать старика тоже не хочется, он и так намучился. Юйхэн, конечно, не злодей, но ведь и не подарок.       — А может…       — Ничего мне не говори. Это психическое заболевание, Чуцин. Был бы Юйхэн мне чужим человеком… Но он мой друг. Ты бы его видела! На него же смотреть больно. Он этим поганцем просто бредит, но…       — Мальчик тоже выглядит измотанным.       — Ой, он-то?..       — Похудел.       — Ну, не до костей же. Это всё нынешняя мода. Волосы эти… побрякушки… А, сил моих нет.       Наволочка промокла от слёз. Так вот как Чу Ваньнин видел их связь? Насилие? Жертва тирана?! Почему, почему он объяснил всё так? Почему не разглядел за эти полтора года… любви? Не доброты, не милосердия, не жалости… А любви, поклонения, страсти? Как он мог такое сказать? Как он мог?! Или… он нарочно всё представил в дурном свете, будучи уверенным, что семья Сюэ осудит вовсе не его, а потому желая защитить того, на чью голову обрушатся обвинения?       Мо Жань не мог решить, какая версия хуже, не понимал, что ему думать, чувствовать, делать. Всё казалось иллюзорным, нарисованным, плоским, тонуло в синей дымке, очертания предметов в полумраке удивляли его. Что это, шкаф? А это? Тумбочка? Как могут в мире существовать тумбочки, если его любимый не позволил ему остаться рядом в трудную минуту и солгал, солгал об их отношениях? Не встал с ним плечом к плечу, не сказал — он принадлежит мне, а я ему, и на этом всё. Что же, ничего не значили дни и ночи, проведённые вместе, кровь, слёзы, признания, прикосновения холодных пальцев к разгорячённому лбу, маска Анубиса, из тарелки в тарелку — кусочки мяса, рука, направляющая руку, которая, в свою очередь, с превеликим старанием рисует ветку яблони? Это тогда что было? Что?! Мо Жаню хотелось скулить от боли и несправедливости. На первый этаж он прокрался вечером только в туалет, а утром, в отсутствие дяди почувствовав себя немного спокойнее, наскоро принял душ и, натянув на мокрое тело одежду, в которой приехал, хотел потихоньку сбежать. Но тётушка его поймала.       — Жань-эр, детка, подожди минуточку, я сварю кофе. Есть кусок вишнёвого пирога, правда, вчерашнего… И замороженная вишня — это, конечно, не лучшая начинка, но… Ты же любишь мои пироги, правда?       Пироги? Как в такой ситуации она может говорить про пироги? Мо Жань смотрел на этот пирог и не верил в то, что после случившегося в мире ВООБЩЕ ВОЗМОЖЕН запах кофе, вкус вишнёвого пирога, солнечный луч, пробившийся сквозь облака, тихий голос диктора новостей, новые кухонные занавески в прованском стиле. Аромат вишни, ванили и песочного теста навязчиво бил по обонятельным рецепторам. Ягоды, покрытые глазурью, влажно поблёскивали на своём ложе. Он понял, что разлюбил тётины пироги.       — Я пойду, — сказал Мо Жань, не притронувшись к завтраку. — Мне нужно… вернуться к нему.       И тут тётушка Ван на миг превратилась в Ван Чуцин, которая с юных лет одним взглядом обращала мужчин в пепел, и только раз допустила промашку. Эта малознакомая женщина, улыбнувшись, крепко взяла его за руку и просто сказала:       — Нет.

***

      Чу Ваньнин назначил Сюэ Чжэнъюну встречу. Ничего хорошего встреча эта не обещала. Увиделись они рано утром, в кафе, за столиком, скрытым от глаз немногочисленных любителей плохого эспрессо зелёной ширмой и пышной монстерой. Стены здесь тоже были зелёные, и в пасмурный день они приобретали неприятный болотный оттенок. Под потолком и на оконных карнизах блестела мишура. Шёл мокрый снег, куртка Сюэ Чжэнъюна, совершенно сырая, уныло висела на вешалке; архитектор припарковал машину удачнее, но до сих пор не снял пальто. Директор Сюэ тщётно пытался уговорить его съесть хоть паровую булочку.       — Да отстань, я не голоден. Я хочу попросить тебя об одолжении, — начал он. — Я понимаю, что не имею права, но если ты откажешь… Я буду ползать за тобой на коленях, пока ты не согласишься.       — Батюшки, мне угрожает живой скелет.       — Мне уже гораздо лучше, — отмахнулся Чу Ваньнин, на «гораздо лучше» вовсе не похожий. — Сюэ, видишь ли, в тот день, когда мы были вместе с Мо Жанем… Это же был рождественский сочельник. Я сам не сторонник этой глупой моды, но он провёл несколько лет в Америке, а дети очень восприимчивы к образам, которые транслируют медиа. А там…       — Ближе к делу, — прервал его директор Сюэ.       — Я испортил ему Рождество, — тихо произнес Чу Ваньнин.       — Юйхэн!       — Он любит этот праздник, — продолжил архитектор. — Он имеет право любить то, что считает нужным любить. Я не о себе. Меня не нужно любить. Я имею в виду, что для Мо Жаня важны семейные праздники…       — Поэтому его на них не дождёшься.       — Он очень хотел… Хотел нарядить ёлку. Я разбил стеклянный шарик… Один случайно, а несколько намеренно. Я не собирался этого делать, просто… Ладно, я действительно перейду к делу. На Рождество принято дарить подарки. Поэтому…       Сюэ Чжэнъюн столь обречённо вздохнул, будто на плечи ему легла вся тяжесть мира.       — Юйхэн, я знаю, что ты сейчас скажешь. Нет. Я говорю — нет. Никаких подарков. Никаких покупок. Никаких шмоток, цацек, техники и кистей для гохуа. Нет! И никаких, твою мать, денег!       — Это компенсация морального вреда, — настаивал Чу Ваньнин.       — Опять ты за своё! Лучше тёплые ботинки себе купи!       — Сюэ, я не шутил.       Архитектор легко соскользнул с белого диванчика и, низко наклонившись, коснулся лбом грязного пола возле ног шокированного друга. Полы его пальто разметались, как птичьи крылья.       — Что ты делаешь, Юйхэн? Чтоб ты провалился, прекрати меня позорить! — Сюэ Чжэнъюн пришёл в себя и кинулся его поднимать, пока у сцены не нашлось ненужных свидетелей. Кажется, нашлись.       — Я позорю только себя!       — Что у тебя за привычка валяться у меня в ногах!       — Сюэ, я умоляю тебя!.. Я не могу к вам приехать, я не могу попросить Сюэ Мэна, я и так слишком жестоко его использовал, но, пожалуйста, Сюэ!..       — Встань!       — Если я встану, ты передашь ему?..       — Передам, прекрати истерику. Что там?       Чу Ваньнин успокоился, соизволил сесть обратно на диван и вынул из кармана пальто узкую коробочку с логотипом Casio.       — Да, собственно, безделушка… Наручные часы. Не очень дорогие, нейтрального дизайна. Просто…       — Просто к костюму нужны хорошие часы, а костюм ты ему уже купил.       — Он сам его купил. Но сейчас лучше бы уже подобрать что-то более…       — Юйхэн…       — А?..       — Угомонись. У врача ты, конечно, не был, но скажи правду хотя бы мне.       — Мне лучше.       — Ты нездорово возбужден, и у тебя дрожат руки.       «И ты устраиваешь утреннее шоу бариста и парочке незнакомцев», — хотел добавить директор Сюэ, но тут, кажется, не было ничего удивительного. В этом весь Юйхэн. Живёт моментом, эмоциями, ни о будущем, ни о своей репутации, ни о здоровье не тревожится.       — Я волнуюсь. Плохо спал. Сюэ, не нужно видеть во всём, что со мной происходит, признаки зависимости.       — Ну, извини.       — Я заеду на следующей неделе написать заявление об увольнении. Я больше не имею права преподавать там. Если ты не возражаешь, курс дочитает Ши Мэй. У неё есть опыт руководства проектами, она занималась практикантами, ребята её знают. Я не могу… я не тот, за кого я себя выдавал. Я такой же мудак, как те, кого осуждал прежде, нет, я хуже. Спроси Мо Жаня. И спроси его наконец-то о том, что было, когда мы впервые… когда мы ездили на «Алый лотос». И о том, что было в эти полтора года. К чему я принуждал его и…       Сюэ Чжэнъюн вздохнул ещё тяжелее и подумал, что, если разговор продолжится в подобном ключе, ему самому понадобится помощь психиатра.       — О чем я его должен спросить? — пресёк он бурный поток самообвинений. — «Покажи, где тот дяденька тебя трогал»? Ты себя в зеркало видел, кого и к чему ты можешь принудить? Юйхэн, хватит. Ты нездоров. Ты необъективен. Не пори горячку, не придумывай ерунды, дай себе время отдохнуть. Ши Мэй тебя заменит, но потом… возвращайся. Я не держу на тебя зла. И… Юйхэн…       — Да?       — Мы всё ещё друзья.       — Не надо, Сюэ. Ты сам необъективен, и ты не знаешь всей правды. Лучше скажи мне, как он?       — Ой… Сопли эти, слёзы…       — Слёзы? — Чу Ваньнин снова разволновался. — Но… почему…       — А ты как думаешь? Ты сплавил его подальше. Он решил, что разозлил тебя, расстроил, довёл до ручки, и ты больше его не любишь.       — Люблю! — с жаром возразил архитектор и от неожиданности и ужаса зажал себе рот рукой.       Директор Сюэ посмотрел на него с сочувствием. Жалкое зрелище — этот безумный гений, недосягаемый небожитель в белых одеждах и алкогольных парах, болезненно гордый, демонстративно независимый, валялся у него в ногах ради какого-то беспутного пацана. Люблю. Вот оно что. Это и без того было понятно, но Чу Ваньнин сказал «люблю» вслух, не задумавшись. Люблю. Люблю. Сюэ Чжэнъюн вдруг вспомнил его юношеские разглагольствования об истинной любви. Этот не отступится. Слишком долго ждал того, настоящего, тлел огнём невостребованных чувств, берёг себя не для счастья, для жертвоприношения. Но он же сошёл с ума, не иначе.       Как можно было полюбить своего насильника?       Нет, это невозможно. Как невозможно и то, что тогда, годы назад, Чу Ваньнин, пряча следы засосов под шёлковым шарфом, сказал ему чистую правду.       …что за наваждение.       — Станет легче, Юйхэн, — он попытался взять друга за руку, но тот, напуганный собственными словами, не позволил.       — Я не хочу, чтобы мне становилось легче.       — Ну, речь ведь не о тебе. Я, может, и боюсь за тебя, но Мо Жаню тоже не надо бы… Не потому, что ты для него опасен. Прекрати себя оговаривать, я даже слышать этого не хочу. Но ты… его слишком уж опекаешь. Ты готов отдать ему всё, что у тебя есть. А он должен научиться… сам получать то, чего хочет. Честным трудом. Как ты. Как я.       — Получу ли я честным трудом прощение?       — Попроси прощения у себя. Ты только зря себя изводишь. Ты себя так в могилу сведёшь. Ну, зачем тебе эти терзания? Слушай… может, тебе… на время перебраться к отцу? Он как-никак врач.       Упоминание об отце подействовало отрезвляюще. Чу Ваньнин тут же по-подростковому огрызнулся:       — Не припомню, чтобы у меня были проблемы с формой носа!       — Юйхэн, он был выдающимся хирургом. Да, ты прав, не та специализация. Однако, если повторится, он хотя бы справится с…       — Психозом, — милостиво подсказал Чу Ваньнин, и, хоть разговор продолжался ещё некоторое время, стало понятно, что господин великий архитектор в помощи не нуждается, прекрасно справляется, отлично себя чувствует и, ладно, поест. И сиропа, пожалуйста, двойную порцию.       Когда Чу Ваньнин ушёл, Сюэ Чжэнъюн долго смотрел на коробочку с логотипом.

***

      — У тебя украли Рождество, а ты любишь этот праздник. Вот, держи. Может, порадуешься немного.       Ван Чуцин уехала в Куньмин на выставку цветов, и отчитывалась мужу о поездке сотнями фотографий. Розы нежнейших рассветных оттенков, синие и пурпурные облака гортензий, чудесные герберы и лилии в её фотоотчётах перемежались снимками десертов, кофейных чашек с сердечками на молочной пенке и селфи с кокетливо взбитыми локонами. В общем, дядюшка Сюэ улучил удобный момент. Супруга его жалела мальчишку, даже слишком, квохтала над ним, как курица-наседка, и Сюэ Чжэнъюн играл в этом спектакле роль «плохого полицейского». Не хотелось уронить перед ней авторитет.       — Спасибо. Как он? Ему лучше? — Мо Жань оторвался от рисования.       Хоть рисовать начал, пусть это и занятие бессмысленное. Первые дни он, кажется, просто смотрел в потолок. Теперь по всей кровати были раскиданы скомканные листы бумаги.       — С чего ты взял, что это его подарок? — проворчал Сюэ Чжэнъюн. — Мы тебе что, никогда ничего не дарили?       — Это дорогие часы, — Мо Жань ласково погладил ремешок; на его пересохших губах мелькнула странная улыбка, и Сюэ Чжэнъюн вдруг заподозрил, что помешанный тут не только Юйхэн. — Он пытается… пытался научить меня прилично одеваться. Я думал, ему стыдно за меня, но потом понял… он просто… обо мне заботится.       — Или покупает.       — Я был бы с ним, если б он был нищим.       Сюэ Чжэнъюн закатил глаза. Мо Жань и сам слышал в своих словах глупый пафос. Какая самонадеянность.       Он же предал своего Ваньнина. Предал. Предал, когда покорно согласился уехать, предал, когда не нашёл сил вернуться, предавал каждый день, проведённый без него. Предал, обмолвившись дяде о тяготах жизни на «Алом лотосе». Разве вправду было ему тяжело?       Это была первая из множества ступеней его предательства.

***

      Следующей стала... она.