Культурный центр имени Мо Жаня

I don't want a lot for Christmas

There's just one thing I need

I don't care about the presents

Underneath the Christmas tree

I just want you for my own,

More than you could ever know

Make my wish come true

All I want for Christmas is…

You.

Mariah Carey — All I Want for Christmas Is You

***

      — В Шанхае сейчас сезон гинкго… Посмотри, как красиво, всё будто в золоте! Там организовали концерты среди деревьев. Съездим на пару дней?       — Терпеть не могу Шанхай.

***

      — Сегодня ужасная погода. Ты снова без зонта? Ты же весь промок, пока шёл от машины до дома! Иди ко мне, я тебя согрею.       — Мне не холодно.       — Возьми отпуск на недельку, а? В Юньнани сейчас сезон цветения вишни. Ну, взгляни на фотографии! Море розовых лепестков! А у нас серость и хмарь. Я бы там часами рисовал!       — Езжай, я тебе не запрещаю.       — Но я хочу с тобой! Мы будем гулять вместе под цветущими вишнями, только представь!       — Не до того сейчас. Судимся с подрядчиками. Ненавижу это. Ненавижу.

***

      — Отвлекись хоть на минутку!       — Что такое?       — Фестиваль ледовых скульптур в Чанчуне… Хотя бы добираться недалеко, мы не так много времени…       — Мо Жань, зачем из унылого серого города, на который ты бесконечно жалуешься, ехать туда, где ещё хуже? Я был в совете по развитию Внутренней Монголии, мне не понравилось, отстань. Я не всю жизнь на «Алом лотосе» просидел.       — Выглядит так, будто собираешься сидеть всю жизнь… И Чанчун не Внутренняя Монголия, ты чего?..       — Я сюда прихожу только спать и работать после работы. Этот грёбаный ресторан меня с ума сведёт, зачем я за него взялся… Да тебя-то никто не держит!..

***

      — Госпожа Сун говорила, ты любишь болота. Смотри, я нашёл местечко, Хуаньфэнтан, в Ханьшане. Там почти безлюдно и можно наблюдать за птицами.       — Когда и при каких обстоятельствах, скажи на милость, ты обсуждал с Мотрой мои пристрастия? Что ещё ты с ней обсуждал?..

***

      — Что случилось?       — Ой, да с чего ты взял?..

***

      — Что это?       — Ты съел полтарелки и решил меня спросить?       — Мо Жань, я работаю восемнадцать часов с перерывом на дорогу, а спал три часа, и это продолжается месяц, я съем всё, что угодно.       — Рисовые шарики с копчёным кокосом.       — Чего?!       — Ну, это тайское блюдо, я прочитал ре… Тебе не нравится?       — Доем — пойму.       — Сливы зацвели, ты знаешь?       — Сливы цветут зимой, Пекин столица Китая, длина Янцзы — шесть тысяч километров триста метров, и вода в ней мокрая. Есть ещё какие-то общеизвестные факты, которые ты хочешь мне сообщить?..

***

      — Прочь из моей постели. Я так устал, что не могу заснуть. И холодно, как в могиле.       — Может, со мной тебе будет теплее?..

***

      — Ваньнин!       — Не смей меня так называть! Мо Жань, тебе заняться нечем?! Где ты был полдня? Что ты притащил, в доме недостаточно хлама?       — Это ёлка…       — Ты в последнее время страдаешь дендрофилией? То про гинкго мне все уши прожужжал, то про сливы, теперь ещё какая-то ёлка!       — Рождество же скоро. Я… я купил искусственную ёлку и… игрушки…       — Зачем?       — Ваньнин, Рождество. Я хочу нарядить с тобой ёлку. Закутать тебя в плед, сварить глинтвейн и… Подожди закатывать глаза. В Америке я был совсем один. В колледже я не сошёлся с другими китайскими студентами, да и для них я всё равно был чужим. Мне только Рождество давало чувство принадлежности к чему-то… К чему-то общему. В Рождество никто не чужой. Даже если он китаец. Даже если… я.       — Это важно?       — Важно.

***

      — Ну, хорошо, хорошо, — Чу Ваньнин встал из-за стола и остановился около ёлки, сунув руки в карманы элегантного кардигана цвета сливочного масла. — Давай наряжать. Как её наряжать?       — Ты что, никогда не видел ёлку?       — Я же их не рассматриваю.       — Вот шарик… — Мо Жань протянул игрушку на тонком золотистом шнурке архитектору, чувствуя себя идиотом. — Вешай его на ветку.       — Я понимаю принцип, я имею в виду… композицию. Их вешают в каком-то порядке? Есть какая-то… традиция?       — Их вешают как захочется, — у Мо Жаня возникло неприятное ощущение, что Чу Ваньнин саботирует процесс, закидывая его бессмысленными вопросами.       Он уже не хотел ни ёлки, ни безалкогольного, конечно же, глинтвейна, ни объятий под пледом… нет, объятий он хотел, но настроение у него почему-то испортилось, и он дулся.       — Ясно.       Какое-то время они молча развешивали игрушки. Ёлка была модная, белая, но в захламлённом пространстве «Алого лотоса» терялась, будто смущённая бардаком и странностями хозяев дома. Они были так серьёзны, так сосредоточены, будто от этого зависела судьба всего человечества. Тишину нарушил только тихий звон разбитого стекла и еле слышное «блядь».       — Не трогай, ты порежешься, — сказал Мо Жань, опускаясь на колени рядом с Чу Ваньнином, который почему-то с большим интересом рассматривал осколки. — Что ты делаешь?       — Да форма у них интересная, — в глазах архитектора сверкнул маниакальный огонёк. — Дай-ка мне ещё парочку.       Никто ему не «дал ещё парочку». Чу Ваньнин, не дождавшись, сам снял их с веток и уже намеренно уронил на пол. Полетели цветные стеклянные брызги. Мо Жань открыл рот и закрыл.       — Они мне нужны, — сообщил архитектор и сгрёб на ладонь битое стекло.       Он тут же порезался и проигнорировал это событие. Кровь просочилась между пальцами, потекла по тыльной стороне ладони. Мо Жань всё ещё молчал. Но, когда Чу Ваньнин устроился за столом, высыпал из горсти окровавленные стекляшки и принялся их фотографировать, всё же взорвался.       — Ты серьёзно?! Что ты творишь?       — Работаю.       — Ты обещал наряжать со мной ёлку!       — Я наряжал. Недостаточно? — Чу Ваньнин, не глядя на него, перекладывал с места на место и переворачивал осколки «интересной формы», ещё десяток вариантов сфотографировал на телефон.       — Ты больше игрушек разбил, чем повесил! — возмущался Мо Жань, сам не зная, отчего его это так сильно задело.       — Мо Жань, в самом деле! — взмолился архитектор. — Я только-только придумал, как решить освещение в холле! Я над этой задачей бьюсь третий день! Я не могу заниматься всякой ерундой! Нужна тебе ёлка — так наряди её сам, не отвлекай меня!       — Да не нужна мне уже елка!       — Тогда зачем ты ко мне лезешь?! — рявкнул Чу Ваньнин, не сдерживаясь. — Мать твою, тебе развлечь себя нечем? Тебе не нужна ёлка, мне не нужна ёлка, нахрена ты её сюда притащил?! Чего ты от меня хочешь? Я ещё могу стерпеть, что ты меня лапаешь, что ты распускаешь слюни и сопли по любому поводу, что ты забросил живопись и киснешь от безделья, но, Мо Жань, не мешай мне работать!       — Что, хочешь, чтобы я ушёл? — тут же взвился Мо Жань.       — Не помню, чтобы хоть раз просил тебя остаться!       — Вот и уйду!       — Вот и иди!       Мо Жань выскочил из дома, хлопнув дверью. Он не прошёл, а пробежал километра три, и только тогда ощутил, как на холоде клокочущий гнев оставляет его. За прошедшую осень он стал ещё чувствительнее, чем прежде, закипал мгновенно — любое резкое слово Чу Ваньнина вызывало в нём вспышки ярости, а на резкие слова архитектор никогда не скупился.       Он решил вернуться. В конце концов, это же он задумал отметить европейское Рождество, это у него в сознании висела, как прибитая к стене, яркая, навязчивая картина — на фоне горящей разноцветными огнями ёлки они двое обнимаются под тёплым пледом. Горячий шоколад, имбирные пряники… и прочая сентиментальная ерунда. Ссориться, чтобы бурно мириться на кухонном столе, было их обычным развлечением, но и это к зиме сошло на нет. После случая с экстази Чу Ваньнин или злился на него, или избегал. Мо Жань уже думал, что стоило согласиться на химсекс, но опасался, что у Ваньнина подобное войдёт в привычку на фоне отказа от алкоголя, а это совсем… беда. Но архитектор то ли обиделся на него, то ли испытывал отвращение к себе, то ли действительно так невыносимо уставал, что сил у него хватало лишь на окрики. Он, правда, изредка поддавался на уговоры Мо Жаня, но был так безразличен и скуп на эмоции, что юноша бросил эти попытки. Он позволял Мо Жаню спать с ним в одной постели, но, когда тот поцеловал его в плечо, произнёс «не надо» таким тоном, что у Мо Жаня чуть сердце не остановилось.       Мо Жаню хотелось пожить мирно, согреться — он мёрз оттого, что чувствовал, будто с него живьём содрали кожу. Остались лишь оголённые нервы. Задень — и болит везде. А Чу Ваньнин мёрз всегда — Мо Жань так и не знал, как же его отогреть. Но спокойная жизнь, лишённая эквилибристики на смотровой площадке и игр, в которых их инициатор оказывался на грани жизни и смерти, была пустой. И холодной.       Мо Жань возвращался долго, потому что сначала ушёл подальше от «Алого лотоса». И даже уехал. Прошёлся по магазинам, недавно открывшимся в соседнем районе. Там словно была другая вселенная. Город подкрадывался всё ближе, прорастал сюда пёстрыми вывесками, биллбордами, новыми остановками общественного транспорта. На фасадах тянулись гирлянды с яркими лампочками, на дверях кое-где появлялись топорно сделанные на какой-нибудь фабрике, выпускающей тонны пластикового барахла, рождественские венки. Мо Жань купил в незнакомой кондитерской, украшенной красными бумажными растяжками и фонариками вперемешку с фигурками ангелов и Санта-Клаусов, сладостей, попросил завернуть в яркую фольгу. В витрине другого магазина увидел красивый белый шарф с бахромой, представил, как кутал бы в него своего Ваньнина, а тот ворчал бы — что за дешёвка, на какой помойке ты нашёл это акриловое дерьмо.       На словах «акриловое дерьмо» стало как-то неромантично. В этом году похолодало резко и сильно, гадкая морось сменялась вьюгой, Чу Ваньнина постоянно знобило, но одеваться теплее он отказывался. В пальто он перебрался только в декабре, зимней обуви в его гардеробе не было, «потому что она некрасивая». Когда они ходили поужинать в ближайшую лапшичную, где не возникало опасности встретить знакомых, Мо Жань по пути просто стаскивал свои перчатки и насильно совал в них тонкие руки Учителя. Тот протестовал-протестовал, да и залепил Мо Жаню перчаткой по лицу. Потом, правда, переложил ему все куски мяса из своей тарелки, даже не придумав теперь убедительных отговорок. Мо Жаню хотелось его кутать, греть, обнимать. Чу Ваньнину, похоже, хотелось умереть от переохлаждения.       Мо Жань, убегая, просто набросил куртку на футболку, так что почувствовал, что ветер неприятно холодит голую шею. Если он сейчас простудится, Ваньнин будет снова за ним ухаживать? Нет, он слишком занят, не нужно его отвлекать соплями и температурным бредом.       Мо Жань купил плед, довольно непритязательный, но, что поделать, они всё равно его чем-нибудь заляпают. Ну, когда у Чу Ваньнина будет меньше забот в бюро и в академии, и представится возможность залатать дыру в отношениях… И надеялся, что хотя бы сладкое Учителя порадует. Часто люди, бросившие пить, начинают с особым рвением налегать на еду, но архитектор, всегда утверждавший, что любит поесть, в последнее время ни на что, кроме работы, не налегал. Он затеял какую-то проектную лабораторию в академии. Он вёл три интерьерных проекта в частном порядке. Концертный зал был на стадии отделки, ландшафтный парк на стадии согласования концепции. Всё шло медленно, тягуче и наперекосяк. Мотра уговорила его возобновить интенсивы по гохуа, и он согласился, пожалуй, только для того, чтобы никто не подумал, что в прошлый раз он устроил занятия только ради встреч с Мо Жанем, хотя никто так не подумал бы. И вместо «спасибо» (ну, это и без того редко звучало) Мо Жань всё чаще слышал «ты с ума сошёл, какие блинчики, я опаздываю, Мо Жань, я серьёзно, да засунь ты их себе…». Из проверенных средств перестали действовать даже рисовые шарики в сладком соусе. Мо Жань перебрал все известные ему десерты, лишь бы Ваньнин ел хоть что-то. Что-то он ел. Но утолять жажду пьяного забвения сексом он перестал, и Мо Жаня самого ломало, как в абстинентном синдроме, от невозможности долго-долго вдыхать запах Его волос, целовать в угол глаза, чесать за ушком, когда ненасытное желание не удовлетворено, но ненадолго поутихло от вкуса спермы, от разрядки, похожей на истязание, от капель крови и одного вида багровых полос, оставшихся от тугих верёвок.       Он подумал, что их отношения построены только на чём-то физическом, телесном. Но что делать, если он не знает слов, которым Чу Ваньнин поверит?       Возле «Алого лотоса» стояла машина Сюэ Мэна, чуть припорошённая снегом. Мо Жаня это не слишком удивило, но он был раздосадован. Вечно этот проклятый Павлин является в самый неподходящий момент! Ему-то, понятное дело, заняться нечем, но дал бы своему обожаемому Учителю отдохнуть! Тот же и так работает с утра до ночи, а потом ещё ночью вскакивает с постели и несётся к рабочему столу в погоне за вдохновением. Теперь придётся торчать в углу, как торшер, и ждать, пока эти двое разберутся со своими Очень Важными Делами.       Но, когда он подошёл к двери, прижимая к груди пакеты с подарками, эдакий рождественский эльф, она распахнулась. На пороге появился Сюэ Мэн, непривычно бледный, с каким-то странным выражением лица. Он поднял на Мо Жаня взгляд, и в его глазах сверкнула закалённая дамасская сталь.       — Пиздец, — процедил он. — Такого я не ожидал. Вы как до этого докатились?!       — А… что там? — испугался Мо Жань, прежде никогда не видевший брата в таком состоянии.       — А ты сам погляди.       Мо Жань аккуратно приоткрыл дверь, заглянул в щёлку, не заметил ничего необычного, однако услышал голос Чу Ваньнина, вошёл, поставил на пол пакеты… и тут же Сюэ Мэн за шкирку вытащил его на улицу.       — Это… как… — выдохнул Мо Жань, потрясённый увиденным. — Я же… всё было нормально! Мы немного повздорили, но… он… просто сел за работу…       Он не сел за работу. Он стоял возле кухонного стола, устремив взор на кого-то, кого юноши не видели, и что-то втолковывал ему. Руки его были изрезаны, кардиган и брюки залиты кровью. На столе было тонко раскатано тесто, как для пельменей, на полу сверкали осколки стекла, всё вокруг обсыпано мукой. Кровь и мука смешивались в мерзкие розовые ошметки.       — Нужно… к нему, — выдавил Мо Жань, отдышавшись. — Там куча… острых предметов. Он…       — Что он принимает? — спросил Сюэ Мэн так холодно и прямо, будто уже давно репетировал эту фразу.       Мо Жань обиделся.       — Да он сейчас даже не пьёт!       — Или он под кайфом, или у него белая горячка.       — Какого хрена?! — гнев, укрощённый морозом и беготней по магазинам, вернулся вновь. — Ты думаешь, что, если человек когда-то употреблял всякое… он обязательно продолжит? Он говорил, что бросил давным-давно! Он только один раз за это время…       Сюэ Мэн посмотрел на него с ненавистью.       — Ты путаешься в показаниях, псина, — процедил он.       — Но… о чём мы вообще разговариваем?! Нужно звонить в больницу! Нужно… у него изранены руки, ему нужен врач!       — Врачи вызовут копов. Я позвоню папе.       Папе? То есть… дядюшке Сюэ?! Мо Жань запаниковал.       — Нет! Не смей!       — Ты хочешь, чтобы сюда нагрянула полиция и нашла то, что он приберёг на «ещё один разок, точно последний»? Чтобы его посадили? Ты совсем не представляешь, с кем связался?       — Как ты можешь такое говорить?! Я думал, ты его любишь!       — Я, в отличие от тебя, знаю, КОГО люблю, — резко ответил Сюэ Мэн. — Мне любовь глаза не выколола.       Мо Жань немного поборолся с ним за телефон, но получил пинок по голени и сдался. Под его полным отчаяния взглядом Павлин звонил отцу и уверенно чеканил что-то вроде «пап, приезжай, пожалуйста, на «Алый лотос», это очень срочно, только маме не говори».       Пока Сюэ Чжэнъюн спешил на помощь, молодые люди стояли у дверей в напряжённом молчании. Падал снег. Нужно было войти в дом. Отобрать у Чу Ваньнина все острые предметы. Смыть кровь с его рук и лица. Обнять, утешить… Но они не могли. Оба они, каждый по-своему, заботились о нём, тревожились о нём, но никогда прежде не сталкивались напрямую с настоящей бедой — с его безумием, с его беспомощностью, с его кошмарами. Он оберегал их надёжнее, чем они его, не позволяя настоящей тьме просочиться наружу, затронуть их. Омрачить их улыбки, стереть их румянец, погасить огонь в их глазах. Им и так хватало испытаний. Они видели его усталость, знали о его зависимости. Он был с ними строг, придирчив, жесток. Но он никогда не позволял им сойти в его ад на самый нижний круг. Причитая, «как же вы похудели, Учитель», «ты такой хрупкий, я должен заботиться о тебе», «вам нужно пойти поспать, я займусь этим сам» и прочее, и прочее, они оба были уверены в одном: на самом-то деле он сильнее, чем они. Он нужен был им — неколебимым ледяным обелиском, маяком в мерзлой тьме, к которому можно стремиться, зная, что он не подведёт. Их пугали его слова про цирроз и инфаркты, но потому, что потерять его означало лишиться опоры и защиты.       И вот теперь этот ледяной обелиск дал трещину, свет маяка погас, опора подломилась. Они были ему необходимы, он нуждался в помощи, в спасении, а не в какао с зефирками, но они не могли войти в дом, потому что видеть его уязвимость было страшнее всего. Они были детьми, его мальчиками, — он позволил им оставаться детьми, — а здесь нужен был настоящий взрослый.       И он приехал.

***

      — Вы двое, — «они двое» впервые видели Сюэ Чжэнъюна таким, окаменевшим, собранным; одет он был в домашний флисовый костюм в клеточку и лёгкую куртку, которую, похоже, забыл убрать в шкаф и схватил второпях. — Что вы здесь делаете?       — Я вот поэтому приехал, — Сюэ Мэн показал отцу сообщение от Чу Ваньнина, содержавшее только фотографии битых ёлочных игрушек; это его встревожило, а ответа на свои вопросы он не дождался.       — А ты?       Мо Жань закусил губу. Они так тщательно скрывали от дядюшки эту историю, что теперь он не знал, как это произнести вслух.       — За компанию, что ли? Ладно, я захожу.

***

      — Юйхэн, ты меня слышишь?       — Слышу, — архитектор устало посмотрел на него снизу вверх.       Сюэ опустился рядом с ним на пол, усеянный осклоками, засыпанный мукой, закапанный кровью; он не знал, как спросить друга о произошедшем, о том, что так сильно напугало Мо Жаня и Сюэ Мэна. Но он мог предположить, что произошло. Он с энтузиазмом поддерживал решение Чу Ваньнина бросить пить. Каждый раз. Но никогда в его успех не верил. Смотреть по сторонам было невыносимо.       — Что здесь случилось? Почему ты приехал? Что я сделал?       Вид у Чу Ваньнина был, мягко говоря, плачевный. В этом кошмаре хуже всего выглядел его главный герой. В стенах академии он смотрелся повеселее.       — Мальчики позвонили, — Сюэ Чжэнъюн утешительно погладил его по плечу. — Сказали, ты… сказали, что у тебя психоз.       — Похоже на меня. Мальчики в порядке? Я же могу…       — Ты их изрядно напугал.       — Я так и знал, что не стоило бросать пить. Только зря трепал всем нервы.       — Да ты всегда всем нервы треплешь. Пойдём, я промою твои раны.       — Всего лишь царапины… — архитектор беспечно отмахнулся. — Я ничего страшного не натворил? Не могу вспомнить. Помню… мы поссорились, и я решил приготовить ужин… чтобы…       — Ты что-то принимаешь? — перебил его директор Сюэ.       — Я не наркоман.       — Хорошо, я спрошу иначе. Если я сейчас вызову полицию, они найдут что-нибудь интересное в этом чудовищном бардаке?       Чу Ваньнин равнодушно пожал плечами, этим движением напомнив Сюэ Чжэнъюну Хуайцзуя.       — Да я сам-то ничего не могу найти… пусть поищут. Может, что-то и осталось с… тех времен. Ладно, я один раз… Это был единственный эпизод. Так было нужно. Но прошли недели, и я…       — Ну что ты с собой делаешь, Юйхэн?! С собой, с мальчиками!       — А что я делаю с мальчиками? — хмыкнул архитектор. — Похищаю по ночам из кроваток и уношу в Неверленд?       — Юйхэн, почему здесь Мо Жань? Не выдумывай, что он приехал вместе с братом. Это не твой свитер там валяется. И для кого-то же ты лепил пельмени.       — Ты и сам всё понимаешь, Сюэ.       — Я хочу, чтобы ты это сказал. Чётко и ясно.       Чу Ваньнин вновь пожал плечами.       — Чётко и ясно? Хорошо. Сюэ, — угол рта его дрогнул, как было всегда, когда он волновался. — Сюэ, он мой любовник.