Культурный центр имени Мо Жаня

Manipulated romance

Pretty speeches in the dark

Banging on your big drum

You captivate their hearts

But underneath the mask is a man of straw

A master of excuses, closing every door.

Donna Lewis — Fool's Paradise

You feed this disease

Which you shelter underneath the scars

And dream of bitter themes

Rendered helpless by those wicked charms,

But please don't believe

When I say its hard to breathe…

Seether — Roses

***

      Запах. Чу Ваньнин ощутил этот удушливый аромат сразу, только Мо Жань подошёл к нему, чтобы чмокнуть в щёку в знак приветствия.       Держать щенка взаперти, конечно, было бы преступлением. Но меньше всего Чу Ваньнин ожидал, что выставка будет для них обоих с трудом переносимым кошмаром. Он приехал на развеску, поругался там с Мотрой, потому что решил, что картина Мо Жаня неудачно висит, а она шипела вполголоса, что ещё не хватало Мо Жаню приобрести репутацию человека, который продвигается в мире искусства, подставляя одной там гомосексуальной знаменитости приятные на ощупь части тела; Мотра потом нашла своего названного брата в кафетерии центра и долго (и без разрешения!) обнимала, окружая своими хаотичными сладкими ароматами.       — Да отстань ты от меня! — возмутился он наконец, просто потому, что это был не тот тип удушья, который ему нравился.       — Я так рада, — тихим и каким-то незнакомым голосом сказала она. — Я так рада за тебя!       — Что-то незаметно.       — Не ёрничай, Деревяшка. Ты так трогательно в него влюблён, что у меня сердце сжимается. Ну какой ты хороши-и-ий!..       — Фу, не липни ко мне.       Но картину не перевесила, а сам Чу Ваньнин, рассудив, что в её словах есть доля правды, причём изрядная, всё открытие держался подальше от Мо Жаня. Он умирал от ревности, Мо Жань — от тоски в толпе людей, знакомых друг с другом, но не с ним. И, даже не закрыв за собой двери «Алого лотоса», они обменялись такими лихорадочными, такими злыми поцелуями, будто едва сдерживались, чтоб не откусывать друг от друга куски. Однако после Чу Ваньнин с двойным усердием изображал труп, и Мо Жань, с таким же удвоенным рвением добиваясь от него хоть какой-то реакции, в запале выдрал ему клок волос, получил нешуточный удар по лицу и остаток ночи провёл на своём диване, совершенно растерянный и опустошённый. Синяк на скуле долго служил ему напоминанием; Ваньнин редко бил его до синяков. Ничего из произошедшего он не хотел, всё, и выставка, и эта безобразная сцена, вышло как-то помимо его воли. Наутро он узнал, что обе его картины проданы. Героем вечера оказался Сюэ Мэн, который уболтал Цзян Си купить картины «одного очень талантливого местного художника, господин Цзян, это совершенно не провинциальный уровень, вот увидите, скоро его работы и за миллионы юаней будет не купить». Мо Жань не поверил своим ушам, Чу Ваньнин почему-то разозлился. Но карьера Мо Жаня, очевидно, набирала обороты, и очередным побочным эффектом стало его регулярное общение с Сун Цютун. За спиной у Учителя!       И вот опять.       Снова этот Extase, этот жасмин вперемешку с лакрицей… Это же, в конце концов, вульгарно. Только одна женщина в целом мире льёт на себя парфюм от Armani так, будто это вода в полуденный зной. Может, у неё проблемы с обонянием?       Его всегда немного раздражало, что от неё пахнет всем подряд, назойливым цветочным парфюмом, фруктовым гелем для душа, парфюмерными отдушками. Как будто эта бабочка тащит за собой целую клумбу. А теперь, значит, на свою клумбу она заманила Мо Жаня!       — Ты виделся с Мотрой? — прямо спросил он, отстранившись.       — Как ты догадался?       — Это её парфюм. От тебя пахнет… ею.       Мо Жань замялся.       — Я… встретил её на улице, и она пригласила меня побеседовать… Завтра утром.       — Просто пригласила побеседовать? — с нажимом уточнил архитектор.       — Я тебя не понимаю.       — От тебя её духами пахнет за километр. Какая гадость, иди мыться.       — Она немного приобняла меня при встрече.       — Приобняла? — в голосе Чу Ваньнина звенел металл.       — Да, по-дружески… Я бы сказал даже, по-матерински…       — По-матерински? Она моя ровесница — так что же, я тебе в отцы гожусь?       — Что на тебя нашло?       — Не понимаю, о чем ты. Веду с тобой дружескую беседу.       — Ты… ревнуешь? Ты меня всё время упрекаешь, что я ревнив, а сам…       Архитектор презрительно фыркнул.       — С чего бы мне ревновать тебя? Мы друг другу никто.       — Мы любовники.       — Это то же самое, что «никто». Ты волен общаться, с кем пожелаешь. И обниматься. И даже трахаться! — заявил Чу Ваньнин и до самой ночи не издал и звука, поскольку считал тему исчерпанной, а Мо Жань ни о чём с ним, кроме предложения поужинать, не заговорил.       Но, когда Чу Ваньнин уже устроился спать в гробовом молчании, мальчишка решил к нему поприставать — как будто непонятно, что на приставания он не настроен!       — Ты не спишь? — Мо Жань осторожно лёг рядом.       Архитектор мрачно глянул на него.       — Не спится. Надо снова привыкать к пробежкам в шесть утра, тогда и ложиться буду раньше. И будет легче… ну, ты понял.       Может быть, это и правда помогло бы. Столько времени прошло, а ему так и не стало легче. Мо Жань, как всегда, обрушил на него лавину юношеского энтузиазма.       — Можем вместе!       — Ты же ходишь на тренировки с братом. Нечего над собой издеваться. Ты за последнее время похудел, мне кажется.       — Так я болел, и я летом всегда…       — Мо Жань, сегодня семнадцатое октября.       — Хочешь сказать, пора запасать жирок на зиму? Или тебя моя фигура больше не устраивает?       — Да отличная у тебя фигура, всё меня устраивает! — искренне возмутился архитектор и, как с ним бывало частенько, проговорился.       — О… тогда…       …       Мо Жань в припадке нежности подвинулся ближе и коснулся губами его впалой щеки, высокой скулы, уголка глаза, словно перечисляя поцелуями черты, которые так хорошо знал и любил. Целовать и рисовать, рисовать и целовать, вот что с ним делать нужно… Осмелев, провёл кончиками пальцев по спинке прямого носа, по длинной, острой брови… и только когда бросил несколько лёгких поцелуев на шею и плечо Чу Ваньнина, тот соизволил поинтересоваться, что тут, собственно, происходит.       — Я тебя хочу, — просто сказал Мо Жань; его кровь кипела смесью гормонов, как и полагается крови молодого возбужденного мужчины, но он, сдерживаясь, робко любовался человеком, которого хотел… которого хотел во всех возможных значениях этого слова. — Разве непонятно? Ты злился на меня, да? А теперь мы помиримся. Как мне иначе доказать, что никого важнее тебя в моей жизни нет и не будет? Какой же ты недоверчивый. Я так тебя люблю, разве ты не знаешь?..       — Ох, Мо Жань, — Чу Ваньнин закрыл глаза и закинул руки за голову. — Я не настроен на игры.       — Я не хочу игр, — юноша аккуратно отодвинул одеяло и коснулся белой, тонкой, расцвеченной синими венами кожи в распахнувшемся вороте шёлковой пижамы. — Я хочу трогать тебя… целовать… Я не хочу того… как у нас теперь бывает. Я хочу, как прежде… Я хочу тебя.       Чу Ваньнин, конечно, разыгрывал полное безразличие, но рука Мо Жаня лежала у него на груди, и участившийся ритм сердцебиения скрыть было невозможно. Слова обманчивы, но лжёт ли тело?       Сетку сосудов на теле Чу Ваньнина можно было сличать с какой-нибудь картой рек. В этих жилах человеческая ли кровь? Мо Жань знал её вкус. Это давно лишило его рассудка: он единственный на свете знал этот вкус. И после подобного — ревновать?       — Ты позволишь?       — Делай, что хочешь.       — Это согласие? — Мо Жань сомневался, хотя, признаться честно, уже впился бы зубами в острое плечо этого жестокого человека.       — Да от тебя ж не отвяжешься.       Мо Жаню очень не хотелось, чтобы от него пытались отвязаться, поэтому он был нежен, как трепещущий на ветру лепесток. Его ласки и поцелуи не находили ни малейшей взаимности. Ему не сказали больше ни слова. В полной тишине слышались только тяжёлое дыхание, и он уже не понимал, его или Чу Ваньнина. Лицо архитектора выражало то ли страдание, то ли удовольствие, но явно — с трудом выносимое. Пальцы его судорожно сжимали ткань наволочки.       — Тебе хорошо? — спросил Мо Жань, лаская сквозь тонкий шёлк отчётливо твердеющий член.       Нет ответа.       О собственном члене он сейчас не думал, хотя чёртов орган упорно о себе напоминал. Мо Жаню просто хотелось рявкнуть «не до тебя сейчас». Он не собирался пускать в ход это, как с одобрением говорил архитектор, орудие убийства.       Всё должно быть почти целомудренным, как будто они подростки. Мо Жаню после спектаклей с собачьими масками, удушением, плётками, анальным сексом без смазки, подсвечником, гори он четырежды в аду всеми своими свечами, и душераздирающими красными лодочками на шпильках хотелось вернуться к невинности, свойственной ещё только расцветающему желанию. Он будто бы не успел вдосталь побыть юношей, с благоговейным смущением прикасающимся к коже своей первой любви, которая, конечно же, навсегда-навсегда.       Он теперь знал, что и Чу Ваньнин не успел узнать этого трепета.       Не успел из-за него.       Но сведённые на переносице брови и закушенная губа разбивали ему сердце не меньше, чем это страшное знание. Никому тут не сдался никакой трепет.       И все же он долго, мучительно долго целовал низ его живота, внутреннюю поверхность бёдер, оттягивая момент в ожидании, что его попросят перейти к решительным действиям.       Не попросили.       Но растянуть удовольствие не удалось, он даже не приступил, совершив лишь несколько движений губами и рукой. Зато, раз уж Чу Ваньнин излился не ему в рот, издевательски медленно, до последней капли слизал с кожи его семя. Пусть, блин, знает, что такое любовь.       — Я так понимаю, мы закончили, — сказал Чу Ваньнин таким ледяным тоном, что Мо Жань поперхнулся.       А судорожные вздохи тогда чьи были?!       — В смысле… в см… в смысле закончили?       — Я да, — заявил архитектор, забрался с головой под одеяло и сделал вид, что спит.       Мо Жань, конечно, думал, что можно сорвать это одеяло и обнаружить под ним хрупкое тело, его стараниями избавленное от белой пижамы с журавлями и лотосами, но он не был абсолютно уверен в том, что, прояви он силу сейчас, сам останется удовлетворён, а не будет себя ненавидеть долгие годы ещё и за это.       Возможно, в тюрьме, куда сам и сдастся от отчаяния.       Но нет. Никогда он не чувствовал себя насильником больше, чем в моменты, когда лаской пытался добиться ответной ласки.       Так что он вздохнул и пошёл в ванную разбираться со своей стальной эрекцией в сопровождении фантазий о белом шёлке и белой коже. Если Чу Ваньнин и ждал от него последующих действий, Мо Жань к ним не перешёл. Вырванный клок волос был для него знамением свершившейся метаморфозы, но он слишком устал быть диким зверем и слишком боялся потерять ту нежность, которая ещё текла в его крови. И уж если говорить о крови… Не осталось ни одного комплекта постельного белья без багровых пятен, и если клятв они не принесли, то кровь смешали неоднократно. Ноющая боль стала постоянной спутницей их жизни; то, что год назад казалось чрезмерно жестоким, превратилось в рутину. Мо Жань поражался тому, как скоро привык быть безжалостным в постели (на полу, на столе, на подоконнике, на земле, на заросших травой бетонных плитах у пруда) — или просто сломался, как ломается молоденький солдат на поле боя, с каждым убитым человеком убивая и собственную человечность.       Но Мо Жань сопротивлялся. Любовь, неизменно переполнявшая его, искала выхода — и находила в безграничном терпении, в готовности сойти за любимым в его преисподнюю, в маленьких, но ежедневных проявлениях заботы, которыми Чу Ваньнин пренебрегал. И вот теперь эта любовь вновь проложила себе путь, разгорячённая толикой внимания — вспышкой ревности.       Значит, нужен.       Значит, дорог.       Подставляя голову струям воды, Мо Жань тихонько улыбался. Вот же глупый дикий кот. Что бы ни вытворял — боится его потерять.       А потом улыбка сошла с его лица. Что же, и такой секс — лишь подачка со стола, чтоб оголодавшего пса не прикормили добрые люди?       Как же сложно.       — Фу, ты сырой и холодный!       — Грей меня.       — Я сам продрог, а тут ещё ты!..       — А ты кого ждал? — Мо Жань укусил его за ухо и прижал к себе, зная, что получит удар локтем или пяткой, но, в конце концов, проведёт всю ночь, обнимая этого человека.       Если обнимать человека, который раздаёт тебе тумаки, он поверит, в конце концов, что любим?

***

      Утром они перепутали одежду.       Мо Жань недавно купил белую рубашку, хотя, конечно, предпочёл бы чёрную, но архитектор запретил под страхом смерти. Нужно было производить на госпожу Сун хорошее впечатление, так что Мо Жань накануне выгладил и повесил рубашку на спинку стула. А архитектор не глядя — или, наоборот, внимательно приглядевшись — кинул туда же свою. Чу Ваньнин собирался в офис, Мо Жань на встречу, думали они каждый о своём, и, одеваясь, Мо Жань вдруг обнаружил, что настойчиво пытается влезть в вещь не того размера.       — Слушай, это, кажется, твоя рубашка, — Мо Жань неловко вертел её в руках. — А на тебе моя.       — А, — архитектор расправил его новую рубашку на плечах; она на нем откровенно болталась. — Сейчас сниму.       Чу Ваньнин в его рубашке, не выспавшийся, мрачный и ещё растрёпанный, с припухшими губами и веками, выглядел невыносимо… милым. Чёрт возьми! Он же мужик за тридцать (не станем пускаться в точные подсчёты), резкий и злой, в голове у него творится какой-то кромешный ужас, рука у него тяжёлая, даже без колец, за словом в карман он не полезет, чему тут умиляться и… как не умиляться? Мо Жань понял, что и это «сейчас сниму» вызывает в нём слишком много чувств… слишком сильных. Тонкая рука Чу Ваньнина дёрнулась к вороту, расстегнула верхнюю пуговицу, и…       — Стой, — резко, но почти умоляюще сказал Мо Жань. — Ты… можешь… ходить в ней.       Он недополучил свое ночью, хоть к его груди до утра прижимались эти острые лопатки. Обхаживать человека, который притворяется куском дерева — это… не то. Во всём Мо Жане от макушки до пят ещё кипела страсть — не эротическая даже, а напрямую телесная, требовавшая ответного жара, ответных поцелуев, ответных ласк, требовавшая хотя бы малости — добровольно сброшенной белой рубашки.       Чу Ваньнин театрально воздел руки, демонстрируя, что рукава ему длинноваты.       — При всем желании, мальчик мой, я не прикинусь, что это Balenciaga, у меня актёрского дара не хватит.       — Ну… тогда… я схожу умыться, а ты переодевайся спокойно, — вежливо сказал Мо Жань, отступая на пару шагов.       Он выдал себя. И знал, что выдал. В миндалевидных глазах архитектора полыхнул недобрый огонь.       — Разве мы не любовники? Ты же так определяешь наши отношения? Будь по-твоему. С чего бы тебе стесняться моего обнажённого тела, а? Или при свете дня я стал тебе противен? Ты скажи, я не обижусь.       — Нет, что ты! Но…       — М?..       — Я не сдержусь, — сдался Мо Жань.       Архитектор подошёл вплотную к нему, на ходу расстегивая ещё одну пуговицу. «Ну, привет, — подумал Мо Жань, — демоническая сторона. Каким ещё я тебя не знаю?».       — О, как мы заговорили. Не сдержусь! А где же этот запал, когда мы трахаемся, а?       — Я… — Мо Жань сделал ещё шаг назад и упёрся спиной в стену. — Я всегда… готов, но… мне же нужно на встречу…       — Так иди на свою встречу.       — Я… хотел в белой… — беспомощно пробормотал Мо Жань.       — Ну, я её сейчас сниму… — ещё одна пуговица, и в распахнутом вороте мелькнули ключицы, грудь, побледневшие следы укусов и жестоких поцелуев на алебастровой коже.       Мо Жань обречённо закрыл глаза, понимая, что его возбуждение совершенно очевидно.       — О, вот как?       Звук — с таким отлетевшая пуговица падает на пол и катится туда, где её не найти.       Мо Жань поднял ресницы ровно в тот момент, когда Чу Ваньнин сильным и резким движением распахнул на себе злосчастную рубашку, выдрав с мясом пару пуговиц. Зрелище было такое, что никто б не выдержал.       — Да что ты творишь! — выдохнул Мо Жань, чувствуя, что у него аж температура поднимается при виде чётко очерченной жилки на шее, плотно сомкнутых губ, напряжённо стиснутых пальцев и тела, от которого неизменно пахло яблочными Escada.       — Я?! А что я сделал?..       Архитектор зря изображал невинность. Его сгребли в охапку, впились поцелуем в губы, содрали, уже не заботясь о целостности, рубашку и, совершив нечто вроде танцевального па, прижали к кровати, не забыв слегка придушить.       — Доигрался, — прошипел ему в ухо Мо Жань в перерыве между поцелуями и не заметил едва тронувшую уголки губ и глаз ухмылку.       Мо Жань полагал, что весь этот цирк — только затем, чтобы вслед за вчерашними ласками получить вожделенной грубости и боли. Проклятый провокатор, всегда своего добьётся! Чу Ваньнин, как это часто случалось, не хотел секса — хотел он другого. И, как это часто случалось, получил.       Но цели его на сей раз Мо Жань определил неправильно.

***

      — Я опоздаю. Госпожу Сун нельзя заставлять долго ждать.       — Да, иначе она выдерет тебе ногти.       — Ногти?       — О, это наша старая шутка, — Чу Ваньнин после секса сбежал от него в душ, но теперь не торопился одеваться и сидел на краю кровати, завернувшись в махровый халат. — Я ведь был сценографом в студенческом театре, и на монтаже она уронила на меня декорацию. Я пытался её поймать — декорацию, а не Мотру — и неудачно. Ну, и здорово сломал два ногтя, до самой середины. Они потом благополучно отросли. Вообще-то ей до сих пор стыдно, и поэтому мы время от времени об этом упоминаем. Мо Жань, это шутка. Она, разумеется, опасная женщина, но твои руки не пострадают. И, Мо Жань…       — Да? — юноша уловил перемену в его голосе.       — Я сказал тебе вчера, что ты вправе спать с кем угодно, но…       — Я не буду спать с кем угодно. Мне нужен только ты. Правда. Ты… — Мо Жань говорил это, кажется, в миллионный раз, и без толку.       Архитектор задумчиво наматывал на палец пояс халата, будто не слыша его.       — Просто когда ты передумаешь… когда устанешь, когда всё это… тебе надоест…       — Замолчи, пожалуйста!       — Мо Жань, тебе двадцать два года, в этом возрасте все думают, что нашли свою судьбу. Это иллюзия. Я говорю тебе это как взрослый человек. Мо Жань, когда ты поймёшь, что тебе нужен кто-то другой… я прошу тебя… не делай этого у меня за спиной. Даже если это будет мимолетная интрижка… Не унижай меня. Я не хочу быть ни запасным вариантом, ни основным при наличии запасного. Просто… если возникнет такой выбор… не выбирай меня.       Мо Жань опять повёлся на его провокации.       — Я ведь сейчас ни на какую встречу не пойду!       — Почему? Ты… плачешь?       — Зачем ты снова издеваешься надо мной? Какие варианты, какой выбор?! Я даже смотреть не могу ни на кого, кроме тебя! Все одинаковые, только разного пола и возраста, все как бумажные куклы, а ты… В тебе столько… — Мо Жань сбился, схватил его за руку и прижал к своей груди. — Это твоё, понял? Моё сердце, моё тело, моя душа, моя жизнь. Всё принадлежит тебе. Я твой. И не надейся, что это изменится. И…       Чу Ваньнин понял, что перегнул.       — Да иди ты уже к Мотре. Ой, давай-ка я, тебя подвезу, так быстрее. Заодно извинюсь, что задержал тебя. Потом поеду в офис.       — Скажешь ей, что мы занимались любовью?       — Скажу, что давал тебе наставления. Надень, пожалуйста, белую футболку, это выглядит не формально, но прилично. Ох… нет, пора и мне озаботится своей физической формой. Что-то я легко устаю от таких нагрузок.       Когда Чу Ваньнин залпом выпил свой американо с двумя сиропами, спешно уехал и оставил его наедине с Мотрой, та сказала:       — Видок у тебя так себе. Совсем тебя этот мерзавец измотал своей любовью?       — Он… — начал Мо Жань, опуская глаза; на оседающей шапке пенки в его капучино красовалось сердечко, и он понял, что не сможет описать свои отношения теми словами, какими люди обычно говорят о любви. — Он потрясающий человек.       — Ага, потрясающий. Как землетрясение. Главное, чтобы потом не оставил от тебя одни руины… Так вот, какие у тебя творческие планы? Куда ты хочешь двигаться дальше как художник?       Мо Жань как художник, как человек и как верный пёс хотел двигаться на «Алый лотос», и это осознание его напугало. Разве не мечтал он о славе, о Париже, о собственной вилле, куда можно будет сбежать с любимым от соглядатаев и сплетников? Разве не фантазировал, как поразит воображение Чу Ваньнина своими успехами, как будет осыпать его подарками и водить в дорогие рестораны вместо дерьмовых лапшичных? Разве…       Он подарил Чу Ваньнину серьгу с барахолки, вот на что у него хватило денег и… ума. Об этой истории Мо Жань предпочёл бы забыть. Но тогда ему было как-то горько думать, что у Чу Ваньнина нет настоящего дня рождения. Он нашёл в интернете статью о том, какой Чу Ваньнин гениальный (кто ж спорит), где, хоть и под знаком вопроса, была указана дата. Ужаснулся — это ж сегодня! В панике он приготовил все блюда, которые ему особенно хорошо удавались, и метнулся с несколькими пересадками в город, искать подарок, а в каком-то магазинчике, торговавшем винтажными штуковинами, увидел эту серьгу, и она показалась… подходящей. Ох, лучше б она потерялась! Впрочем, Учитель её закинул куда-то в ящик со своими брошами и кольцами, а там этих цацек столько, что он о ней и не вспомнит. Тогда Мо Жань в очередной раз подумал, что и вторую половинку подвески отдать не сможет. Ни на Цыси, ни на День святого Валентина, ни на какую-нибудь годовщину… Может, пока не время. Может, всё это глупости.       Всё это глупости.       — …и подумай над творческим псевдонимом. Это необязательно, но в наши дни талант требует продуманной упаковки, а я пока не понимаю, как тебя… упаковать. Счёт, пожалуйста. Итак, с меня…       — Госпожа Сун… я же всё-таки мужчина.       — Да, я уже обратила внимание, — она улыбнулась, и оказалось, что её белоснежные зубы ничуть не желтит лиловая помада. — Что ж, я милостиво позволю тебе оплатить мой чизкейк и кофе, чтобы потешить твоё маскулинное эго.       — О, благодарю.

***

      Это случилось недели через две. Две обычные недели, ничего особенного. Мо Жань получил заказ на эскиз стенной росписи и страдал над набросками, архитектор жил между работой и работой — академией и «Бэйдоу». Иногда они ругались, иногда трахались, иногда не обменивались и словом за целый день. Только то утро выдалось какое-то странное.       Чу Ваньнин уже надел пиджак и собрался уходить. Мо Жань все ещё спал, раскинувшись на постели. Архитектор не стал его будить. В конце концов, можно обойтись без завтрака… а Мо Жань найдёт себе еды, когда проснётся. Бедняга всю ночь рисовал эти свои почеркушки.       Но просто так уйти Чу Ваньнин не смог.       Он присел на край кровати; всмотрелся в лицо Мо Жаня. Какие чёткие, уверенные черты; даже странно, что совсем недавно этот молодой мужчина был ребёнком… Широкие брови, прямой нос, чётко очерченные губы, алеющие от тех поцелуев и для поцелуев. Длинные, длинные ресницы трепещут на тёмных подглазьях. Пусть спит. И вправду, чёрт возьми, какие впалые у него щеки, какие острые скулы…       — А как я это пропустил? — спросил себя Чу Ваньнин.       Когда это пышущий здоровьем мальчик начал напоминать жертву вампира?       — Замучил я тебя, — одними губами сказал он, невесомо приглаживая бровь Мо Жаня.       В Мо Жане, спящем и таком, каким он был теперь, виделась поразительная беззащитность. Чу Ваньнину хотелось остаться здесь, с ним. Забраться под одеяло, прижаться плотнее, согреться, согреть. Едва ощутимо касаться губ своими, нежно проследить пальцами овал лица, жилку на шее, уткнуться лицом в грудь, пока его обнимают руки, способные в равной степени на боль и нежность… как это было всякий раз после.       Но теперь он на секунду пожелал принять эту нежность и перестать искать боли.       Нет.       Дать эту нежность.       Нет. Снова неправда. Это было лишь оправдание случившемуся после.       Он и раньше не мог преступить эту черту — сначала из страха показаться неловким, а теперь… Теперь они, кажется, так изранили и поломали друг друга, что отыграть назад невозможно.       Но Мо Жань ведь живой человек. Людям свойственно тосковать по теплу в сезон дождей и снегопадов.       — Дурачок ты, — продолжил Чу Ваньнин уже чуть громче. — Спи, спи.       — Вот и остался бы с ним, — прошелестел на ухо призрак. — А то его такого и правда украдёт какая-нибудь развратница. От тебя-то ему чего ждать? Оплеух и окриков? Сам-то не видишь, на кого стал похож? Он твоего внимания просит, как нищий на паперти. Будь мой любимый со мной, я бы ноги ему целовал, а ты, неблагодарный…       Архитектор отмахнулся и ушёл, но мысль крутилась в голове, и ни к чему хорошему не располагала.       Это правда.       Правда.       Мо Жань просил его тепла в сезон дождей, а что получил?       Может, стоило бы носить ту дурацкую серьгу. Это же… это же не та жемчужная серьга, которую он в порыве гнева выбросил в реку. Это невозможно. Что за чушь он выдумал тогда, зачем вспылил? Таких вещиц навалом на всех блошиных рынках. Ну, плохой у Мо Жаня вкус, и исправлению не поддаётся. Это и по выбору партнёра понятно, знаете ли.       Мо Жань не спал, но, испуганный этим внезапным проявлением чувств, боялся даже дышать, не то что шевелиться. Он хотел перехватить эту руку, неумело ласкавшую его, прижать к губам, зацеловать всю, до плеча… Рубашка, пиджак, часы, слишком широкие для такого хрупкого запястья?       Плевать! Пусть летит на пол этот дурацкий костюм цвета слоновой кости, пусть они бесконечно долго, обнажённые, лежат в полном молчании, робко и с радостью истинного узнавания лаская друг друга…       Пусть он останется. Пожалуйста, пусть он останется.       КОГДА ОН ТАКОЙ.       Но Мо Жань не пошевелился. Он знал, стоит проявить себя хоть немного — и Чу Ваньнин больше никогда ВОТ ТАК к нему не прикоснется.       А за малейшее проявление его заботы Мо Жань был готов сделать все, что угодно. Те пельмени были страшным, наповал разящим ядом, а не просто тестом с мясом внутри. Нет, Чу Ваньнин, конечно, не добавлял туда мышьяк или стрихнин. Он поступил хуже. Он добавил туда любовь.       А в бокал виски он добавил экстази.       Вот уж таких чувств Мо Жань не испытывал давно. Может, никогда не испытывал. Когда пьяной или обдолбанной домой возвращалась мать — она никогда не принимала ничего незаконного дома, возможно, опасаясь, что однажды её обвинят в хранении или боясь, что Мо Жань найдёт, попробует и отравится, — он испытывал усталость. Эта усталость скрывалась за фасадом его детской непоседливости и юношеской дерзости. Ему будто всегда немного не хватало сил на что-то серьёзное, настоящее, пока он не встретил Учителя. Но, когда Чу Ваньнин пришёл тем вечером домой, овеянный запахом алкоголя, и обвил его руками, горячо прошептав:       — Ты такой красивый.       — Что? А, чёрт… — на Мо Жаня тут же рухнуло осознание.       Он видел достаточно людей под кайфом, чтобы понимать — архитектор закинулся чем-то по дороге домой, чтобы… а правда — зачем?       Он же столько времени держался.       Или… или он просто заменил алкоголь чем-то другим? Может быть, его тяга к жестокости…       — Ты… такой… невероятно красивый! — Чу Ваньнин тем временем гладил его по щеке. — Как мне повезло… Мо Жань, в твоём возрасте я и представить себе не мог, что со мной будет такой красивый мальчик, самый красивый мальчик на свете.       — Что ты несёшь? — потрясённо откликнулся Мо Жань, еле справляясь с подкатывающей дурнотой.       У Чу Ваньнина были очень, очень холодные руки. И капли пота на висках.       Господи, ну зачем он…       — Не знаю… я… о, я читал, что под экстази речь упрощается. Моя речь… упрощается?       — Нет, я, как всегда, ничего не понимаю. Ты под экстази? И… где ты это взял?       — А, у меня свои…       — Свои каналы? Свои дилеры? Как часто ты это употребляешь? Что ещё ты употребляешь?       — А-а-а-а, зачем такому милому мальчику задавать так много вопросов… Как тебя приятно трогать! А чем это ты пахнешь? О, свежевымытым молодым телом, чем же ещё… Как хорошо!       Мо Жань перехватил его руки, стиснул запястья.       — Прекрати!       — Но почему? Разве я бываю таким? А, Мо Жань? Разве я хоть раз был с тобой… таким?       — Прекрати, пожалуйста, это невыносимо!       — Ну что ты… я знаю, какой я под кайфом, мне говорили. М-м-м-м, какие у тебя брови… волосы… какой ты красивый! Этот изгиб верхней губы… м-м-м-м, и этим ртом ты делаешь такое?.. С ума сойти.       С ума сойти тут можно было только от мысли, что человек, с весны стойко избегавший алкоголя, сорвался, но не напился в хлам и не умирает от интоксикации в канаве, а целует его в шею и шарит обжигающе холодными руками под майкой. Лучше б он этими руками нож воткнул. Мо Жань не мог описать, как ужасно, как мучительно, как болезненно ощущаются эти сладкие слова и прикосновения, вызванные не искренним желанием, а наркотой.       Это ненастоящее. Это ненастоящее. Это ненастоящее.       Это пытка.       — Хватит, послушай, давай, ты приляжешь или…       — Ой, я прилягу! Только на тебя! Ты же знаешь, что больше всего я люблю просто лежать рядом и смотреть, как ты стараешься не уснуть? Ты такой смешной! Как будто хочешь подольше со мной побыть, пока я тебе это позволяю… но я тебе позволяю! Мо Жань, что бы я ни говорил тебе… тебе всё можно… и… тебе всё можно прямо сейчас!       Он потащил Мо Жаня к кровати, но тот, устроившись рядом, кое-как отбился от его суматошных домогательств, поплотнее обхватил руками и прижал к себе.       — Нет. Не надо, не делай так, просто приляг и попробуй уснуть.       — А разве у меня получится уснуть, когда рядом такой красавец, а? Когда рядом — мужчина всей моей жизни?! Ох, я всё утро смотрел на тебя и думал, как же ты со мной настрадался. Где твои подростковые щёчки? Ешь получше! Мне нравился твой овал лица. И нравятся твои плечи… и твои мышцы… и руки… И… что ты сильнее меня… так почему ты не хочешь применить силу и воспользоваться тем, что я сегодня соглашусь на что угодно?       Мо Жань применял силу, чтобы просто держать его на месте и не позволять распускать руки, потому что, как и в случаях с той простудой и с рубашкой, знал, что не сдержится. Слишком был велик соблазн. Только вот ЭТО — не тот человек, чьей взаимности он жаждал.       — Я не хочу, чтобы ты соглашался, не будучи в трезвом уме.       — А! Да я полжизни не был в трезвом уме!       — Всё равно. Если ты попросишь меня об этом завтра — я сделаю… что захочешь.       — Но я не смогу! Я не смогу тебя попросить! Мо Жань, я не смогу тебе сказать…       — Чего?..       — Да ерунда… ох, какой же ты красивый!.. И что, скажи на милость, ты собираешься делать с этим стояком, а? Я всё чувствую! Мне в бедро явно не кость упирается. Ну, что? Разве можно иметь самый совершенный в мире член и не совать его в меня, глупый ты ребёнок?       — Дети не занимаются сексом со взрослыми. Раз я ребенок, то и не провоцируй меня.       — М-м-м-м, а хочешь, назову тебя папочкой, а?       — Такого кинка у меня тоже нет. Угомонись, пожалуйста!       — Это ты мне или твоему члену? Мы оба не согласны!       — Что-то ты очень связно болтаешь для человека в таком состоянии.       — О, значит, я могу дать осознанное согласие!       — А я могу не дать.       — М-м-м-м, ты — и не дать? Мне?!       — Не тебе, а этой твоей шлюшьей версии.       — О да, о да! — резкий смешок. — Назови меня шлюхой! Ох, Мо Жань, знал бы ты, как мне хочется, как мне хочется говорить тебе… такие вещи… и другие, совсем другие вещи… как мне хочется быть с тобой… таким… но я… но я не хочу, чтобы ты… мой милый мальчик, как же тебе со мной плохо! Как же тебе со мной плохо!       — Нет, нет… нет, — Мо Жань сжал его в объятиях ещё крепче и понял, что, если архитектор пустится в самобичевание, это будет гораздо хуже, а ситуация и без того дошла до крайней степени. — Расскажи мне сказку!       — Я не знаю сказок.       — Да ты дохера знаешь, не ври.       — Н-ну ладно… Расскажу историю… Так… — Чу Ваньнин попытался перевернуться на спину, но Мо Жань не позволил. — Ладно… Жил в прежние времена учитель… мудрости? Глупости? Учитель глупости — это вернее… Который возжелал своего ученика.       «Ну и херня», — подумал Мо Жань, но довольно скоро перестал слушать слова, тем более, что Чу Ваньнин сбивался и нёс околесицу, и в тишине «Алого лотоса» остался только голос, а потом и голос стих, и Мо Жань тоже уснул, а хотелось ему разрыдаться.

***

      — Тебе нехорошо?       Свет из окна был каким-то особенно холодным. Чу Ваньнин сидел, низко наклонившись над столом. Мо Жань видел позвонки на шее, острые лопатки под шёлком рубашки, босые ноги, скрещенные в лодыжках.       На плите что-то шкворчало. Масло? Чу Ваньнин знает, где в этом доме масло?       — А? — архитектор обернулся. — Иди сюда.       Мо Жань сел напротив.       — Я вчера ничего из ряда вон не отчебучил? — подчёркнуто безразличным тоном поинтересовался Чу Ваньнин.       Мо Жань знал, что за сухой интонацией скрывается сильное волнение. Под глазами у архитектора были жуткие тёмные круги, трещинка на пересохших губах кровоточила, и его явно бил озноб. Он был бледен, как утопленник.       — Тебе нехорошо? — спросил Мо Жань ещё раз.       — Да, — Чу Ваньнин поёжился, будто само признание ухудшило его состояние в разы. — И я не ожидал, что так будет. Старею, видимо. В двадцать лет я какой только дрянью не закидывался. Сложно сочетать клубы, учёбу и работу. Я поставил «клубы» на первое место, да? Впрочем, ты и сам знаешь, что такое студенческие годы.       — Я только травку курил и выпивал иногда, — Мо Жань потянулся к нему, но архитектор отдёрнул руку, не позволяя прикоснуться. — Никогда бы не подумал, что ты так отжигал. Мне всё казалось, что ты был самым эталонным отличником в мире, как Сюэ Мэн, и поэтому вы так дружите… Ты решил вспомнить молодость?       — Да кошмарная у меня была молодость, нечего её вспоминать, — он моргнул и вернулся к своим настойчивым выяснениям. — Что я делал? Что я говорил?       — Ты был очень нежен и сказал, что я самый красивый мальчик на свете.       Глаза Чу Ваньнина распахнулись вдруг широко, как от испуга.       — Я… сказал… именно так? Самый красивый мальчик на свете?!       — Отказываешься от своих слов?       — Нет, конечно. Ты… ты красив. Это правда. А… я в трезвом уме так не говорю?       Мо Жань покачал головой.       — Чтобы сказать, что ты красивый, мне нужно быть под кайфом? Я чудовище, — невозможно было понять, серьёзно говорит архитектор или жестоко иронизирует. — Блин, да нет же, я же и так постоянно тебе это говорю! Ты просто никогда меня не слушаешь! Я тут готовил тебе завтрак. Скорее всего, невкусный… скорее всего, я его сжёг. Почему ты не воспользовался тем, что я был нежен и говорил, что ты красивый? Ты же этого хотел?       — Ты был под кайфом и ни черта не соображал. Так нельзя. Прошу тебя, не нужно никаких… — Мо Жань вновь неудачно попытался поймать его руки. — Нет, я говорю серьёзно, Ваньнин, пожалуйста, прислушайся ко мне… Я не хочу… этого… такой ценой. Если ты беспокоишься обо мне, то я счастлив даже видеть тебя каждый день. Я счастлив просто жить в мире, где ты есть. Мне всего достаточно. Не нужно никаких… дополнительных… средств. Наркотики ведь даже хуже алкоголя!       — А я надеялся, что хоть так от меня будет какой-то толк… ладно, — он резко поднялся, оперся о спинку стула, на миг потеряв равновесие. — Мне на работу надо. Именно сегодня Ши Мэй, чёрт бы её побрал, попросила отгул, и я дал ей отгул. Мне и самому-то её жаль, толку от неё в таком состоянии, но отгулы каждый месяц… Постараюсь не блевать при подрядчиках и в кратчайшие сроки перестать производить впечатление наркомана. Я не могу одновременно не казаться и наркоманом, и алкоголиком, и мудаком, слишком много социальных масок.       — Тебе нельзя на работу, — Мо Жань попытался его остановить, но Чу Ваньнин явно избегал любых физических контактов, а потому увернулся, как кот, не желающий, чтобы навязчивый хозяин его гладил.       — Перестань, это скоро пройдет, у меня не может быть серьёзных отходняков от такой дозы.       Пока Мо Жань думал, как следует понимать эту фразу, на плите что-то точно сгорело, и потенциально невкусный завтрак превратился в несъедобный.       Он был сильно напуган тем, что произошло вчера вечером. Это словно бы перечеркивало все его старания и страдания, а главное — случилось из-за него.       Мо Жань выключил плиту и опустился на стул. Закрыл лицо руками, будто мог отгородиться от правды.       Это из-за него.       Ваньнин решил, что он недоволен, и…       Каково ж ему приходится, раз он решил пойти на такое!       Мо Жань почувствовал себя грязным. Нет, нет, Учитель любит его, в том-то и вся беда.       Как же жутко, вдруг подумалось ему, когда тебя любит такой человек.

***

      — Прости меня за вчерашнее.       Архитектор почти никогда не извинялся, и это прозвучало громом среди ясного неба. Он сидел на краю дивана, не глядя на Мо Жаня, и тот, протянув руку, стиснул его тонкое предплечье, но сказать в ответ ничего не смог. Он прождал Чу Ваньнина до ночи и успел уснуть. Он был почти уверен, что Чу Ваньнин сорвался, и явится пьяный, пропитавшийся запахами какого-нибудь наркопритона, с пугающе расширенными зрачками, но нет. Он трезв. Мо Жаню стало легче.       — Я переложил вину на тебя, верно? Типичное поведение зависимого человека. Всегда виноват кто-то другой. Партнёр, работа, стрессы, экономический кризис, компартия, детские травмы. Эта бутылка виски сама напала на меня и вылила содержимое в рот! Честное слово! В рехабе я думал, что они все просто слабаки, что я приехал туда зря, что уж я-то не такой. Такой… такой же.       Мо Жань молчал.       — Прости, — снова сказал архитектор. — Ты не должен ни видеть этого, ни слышать. И… мне не стоило… использовать тебя ради… Я только сейчас понял, какой же я ублюдок.       — Я… я был счастлив тебя… тебе помочь…       — Ты врёшь. И если ты… Нет, Мо Жань, я не знаю, что я хочу сказать. Я сам уже ничего не понимаю.       — Я люблю тебя.       — Этого я тоже понять не могу.       Наверное, тот случай был вовсе не связан с тем, что случилось на Рождество.       Но Мо Жань — как и другие свидетели происшествия — думал, что связь здесь самая прямая. И, конечно, что виноват во всём именно он.       Свидетели происшествия тоже в этом не сомневались.