Культурный центр имени Мо Жаня

Darkness is all I want to see

I could never put into words

What is it you mean to me

I'd sacrifice

I'd sacrifice myself to you

Right here tonight

Cause you know that I love you

London After Midnight — Sacrifice

***

      — Ветрище-то какой, — Сын Четвёртого Князя бросил мрачный взгляд в окно; непогода, пришедшая внезапно вечером Дня Драконьих Лодок, казалась ему каким-то дурным предзнаменованием. — Страшное дело. Посиди у меня, пока всё не успокоится.       — Угу, — мужчина, который на первый взгляд казался моложе, чем был в действительности, завёл за ухо зелёную прядь. Он вежливо снял кроссовки и отказался обуть тапочки для гостей, так что по красному мохнатому ковру бродил в своих салатовых носках. — Оно, может, до завтра не закончится. Не буду же я в клубе ночевать. Мне на работу завтра. Все ноют о безработице, а я второго продавца найти не могу. Я бы лучше закупками позанимался, чем за прилавком стоять.       Сын Четвёртого Князя буркнул что-то нечленораздельное и сделал глоток чая. Мужчина с зелёными волосами к предложенной чашке не притронулся.       — Ты видишься с Вирджинией? — спросил он неожиданно; впрочем, этот вопрос уже давно назревал. — Я слышал, он остепенился.       — Да остепенится он, как же, — Сын Четвёртого Князя цокнул языком. — Он же абсолютно отбитый!       — Все мы отбитые.       — Не все — как он. И ведь, пожалуй, ему-то из вас меньше всего досталось.       — Не тебе судить, кому из нас досталось больше или меньше, — резко ответил дневной посетитель «Чёрного бамбука»; теперь, когда он лишился сдержанности, морщины на его обманчиво юном лице прорезались жёстче. — Тебя-то вообще никто не трогал.       — Я в шестнадцать лет узнал, что мой отец трахает мальчиков моего возраста. Он мне, блядь, сам рассказал! А мать ещё долго не знала. Давай посоревнуемся, кто сильнее пострадал.       — Забей, — мужчина с зелёными волосами махнул рукой и всё-таки коснулся чайной чашки, но пить не стал. — А ведь Вирджиния, наверное, и не представляет, какое это было помешательство. Вот тебе книжки, вот тебе полезные знакомства, вот тебе пиджачок, часики… Фу! Он мне про эту неприступную сучку все уши прожужжал. Я потом стал… староват… потом и трава посвежее пожухла и повяла… а Вирджиния — что? Нестареющий идеал. Тоже стоило выкаблучиваться и строить из себя монашку. Может, больше бы толку было.       — Не зря же он Вирджиния… — Сын Четвёртого Князя безжалостно сменил тему. — Скажи-ка! Что за авантюру ты задумал с клубом отщепенцев?       — Ну, знаешь, как Салон Отверженных, только в БДСМ.       — Трупы сам, если что, прятать будешь?       — Ну, до такого-то не дойдет. Ты ханжа! Твои правила — сами по себе удавка на шее. То нельзя, это нельзя… Будь ты немного… лояльнее… Да ведь edge-play не преступление. Никто не осуждает людей за то, что они поднимаются на Эверест или опускаются на дно океана. Наоборот! Они молодцы, герои, берут от жизни всё! Но если острые ощущения приносит секс…       — Я не могу быть лояльнее в вопросах, где один человек может задушить другого или сломать ему пару-тройку костей у меня в клубе.       — Ну вот поэтому я и открываю «Тыкву-развратницу».       Сын Четвёртого Князя поперхнулся чаем.       — Тыкву, твою ж мать!       — Да я все слова перебрал. Батат, редис, топинамбур…       — Голосую за топинамбур, — уверенно сказал Сын Четвёртого Князя. — Топинамбур-копрофил.       — Ой, ну тебя.

***

      — Какой там ветрище… — задумчиво сказала госпожа Ван, глядя в окно.       Цзян Си со свойственной ему прямотой помешал ей уйти от обсуждения сложившейся ситуации. Будь его воля, он провёл бы брифинг с приглашёнными экспертами. Не доверять же мнению одной только женщины!..       — Что, будем говорить о погоде? — мрачно спросил он.       Ван Чуцин адресовала ему полный презрения взгляд. Лямка синего сарафана спадала с её плеча, и она не потрудилась вернуть её на место. Вишнёвые пряди рассыпались по спине. Заколка, прежде сдерживавшая их, валялась теперь на подушке; на полу возле кровати лежал белый льняной жакет и кожаные мюли. Всем эта женщина была не по зубам — и мужу, и любовникам. И ладно бы только не по зубам.       — Нет, давай поговорим о том, что за прошедшие годы ты растерял те немногие таланты, которыми обладал, — спокойно отозвалась она. — И на что я надеялась?       — Ну, даже вино и паста с чернилами каракатицы были плохи?.. Что ж, прости.       — За что? За то, что ты больше не тот мальчик, который смотрел на меня влюблёнными глазами? Так ведь и я не та девушка, которая тогда забавлялась с тобой.       — Теперь-то ты со мной не позабавилась?       Она не ответила и вновь обратила взор на серые облака, стремительно бегущие по небу.       — Объявлено штормовое предупреждение, — Цзян Си с горечью перевёл взгляд с её равнодушного прекрасного лица на экран смартфона. — Велено сидеть по домам. Что ж, тебе придётся провести со мной ещё пару часов, пока всё не успокоится. Придумай пока отговорку для мужа.       Ван Чуцин меланхолично пожала плечами.       — А… Сюэ интересуется только тем, что я позволяю ему узнать. А я позволяю ему узнать только то, что сохранит для него картину счастливого брака.       — Ты не любишь мужа?       — Люблю. И поэтому он будет знать только лучшую мою сторону и жить в лучшей реальности, какую я могу для него создать. Мне нужно позвонить сыну.       Цзян Си этой философии понять не мог и потому зацепился за упоминание сына.       — Он говорил, что ездил со мной в Пекин?       Она пожала плечами вновь. Мол, глупые какие-то ты задаёшь вопросы. И вид у тебя глупый. И бокалы для вина какие-то туповатые. И кровать с металлическим изголовьем недостойна порядочной женщины.       — Он говорит только о самовосстанавливающихся строительных материалах и 3d-печати в строительстве. Стройка, стройка, стройка, был в неплохом ресторане, стройка, стройка, стройка. Кажется, ты его совершенно не заинтересовал.       — Со мной он тоже только об этом и говорил. Мы планируем открыть сеть wellness-ресторанов по стране, я бы пригласил его в проектную группу.       — Он не пойдет, если, конечно, ты не планируешь там интерьеры в духе… ну… Хадид или Рашида…       — То есть в духе Чу Ваньнина? — фыркнул Цзян Си.       Для него все эти любители металлических лиан и пластиковых слизней были на одно лицо.       — О, если хочешь подраться с Юйхэном, сравни его с Каримом Рашидом. А если хочешь привлечь на свою сторону Мэн-Мэна — закажи весь проект у «Бэйдоу».       — Я не готов потратить столько денег. Сюэ Мэн не отвечает?       — Нет.       — Твою ж мать! — Цзян Си внезапно увидел первую из новостей, подкинутых поисковой системой, и ему стало жутко.       Значит… всё это — правда?.. Каждое произнесённое этой шарлатанкой слово…       — Что там?       — Несчастный случай на смотровой площадке. Есть пострадавшие... мужчина около сорока лет.

Накануне

      — Что случилось? — Мо Жань с трудом разлепил глаза.       — Ветку сломало ветром, наверное. Спи, — Чу Ваньнин устало поднялся с пола и пересел к нему на диван; вечером, после фестиваля, они и вправду перешли все мыслимые границы, теперь мерзко ныла спина и слегка лихорадило. — Я завтра утром посмотрю. Надо, конечно, заняться садом…       — Хорошо, что соревнования и фейерверк успели провести.       — Да, хорошо. Двигайся! — он пихнул Мо Жаня в бок и устроился на краю дивана.       Мо Жань обнял его, прижал к себе плотнее, почувствовал ладонью позвонки под халатом. От волос Чу Ваньнина, влажных, чисто вымытых, всё равно пахло строительной пылью, бетоном, чем-то странным.       — Ты не упадёшь?       — Тут полно места.       — Как ты после…       — Порядок, — перебил его Чу Ваньнин, задумчиво поглаживая фиолетовый след своих зубов на шее юноши; на руках у Мо Жаня были, как он знал, царапины от его ногтей. — Спи, спи. Надеюсь, дом за ночь не рухнет.       Чу Ваньнин при всём своем демонстративном патриотизме не хотел тратить вечер на какой-то идиотский фестиваль, пусть и традиционный. На набережную стекались пёстрые, многоголосые людские лавины, а с годами ему тяжелее стало находиться в толпе. Он думал о том, какой же шумной станет набережная, когда на смотровой расположится проклятый рынок Цзян Си. Но со смотровой и правда открывался бы чудесный вид на парад разукрашенных — кто во что горазд — лодок с драконьими головами и нарисованными на бортах когтистыми лапами. Да и фейерверком оттуда любоваться — просто счастье. Однако… однако любоваться фейерверком будут галдящие толпы, воняющие потом, чесноком и слишком едким для жарких дней парфюмом. Хрустеть чипсами, лапать друг друга, а уж эти детские вопли!.. Нет, господин Чу был не из тех архитекторов, что возводят дворцы и мосты для людей. Он напоминал себе иногда Людвига Баварского, мечтавшего в одиночестве бродить по собственному Версалю и распивать чай с воображаемой Марией-Антуанеттой. Чу Ваньнин нашёл бы кого-нибудь на роль Марии-Антуанетты. Над рекой сгущались тучи, свинцовые, тяжёлые, и, казалось, они вот-вот задавят хрупкие раскрашенные лодочки. К запахам человеческих тел и острой еды подмешивался аромат благовоний. Перед открытием фестиваля провели церемонию благословения — и просили о хорошей погоде. Однако с севера неумолимо надвигался шторм, и капли влаги на коже не испарялись, несмотря на жару. Чу Ваньнин с омерзением отмечал, как под рубашкой и узким жилетом по спине текут струйки пота.       С реальностью его примиряла только пачка засахаренных фруктов (цзунзцы они приготовили, вернее, Мо Жань приготовил, ещё перед фестивалем — хотя сошли бы и покупные). Он предложил ломтик апельсина в сахарной крошке Мо Жаню, тот дипломатично отказался, и они разбрелись в разные стороны, чтобы не натолкнуться вдвоём на каких-нибудь особо болтливых знакомых.       Спустя полчаса Чу Ваньнин прислал Мо Жаню сообщение: «Слева от красной палатки с сувенирами». Мо Жань кое-как отыскал эту палатку, а затем увидел и архитектора, который занял довольно выгодное местечко у самого ограждения. Пробившись в толпе к нему поближе и собрав целый шлейф проклятий в свой адрес, Мо Жань рискнул протянуть руку и как бы невзначай коснуться его запястья. Архитектор поймал его пальцы, легонько пожал и тут же отпустил.       Они стояли рядом, почти прижатые друг к другу толпой, но старательно изображали незнакомцев. Чу Ваньнин отодвинулся, когда Мо Жань оказался слишком уж близко к нему. Мо Жань умирал от желания обнять его за талию, тем более, грёбаный провокатор, архитектор в столь жаркий день поверх тонкой рубашки надел сложно скроенный небесно-голубой жилет, перехваченный любимым узким ремнем. Мо Жань запомнил, что это Haider Ackermann, хотя названия брендов звучали для него как крики чаек вдали. Полная бессмыслица. Смысл имело только то, как изящно эта вещь обрисовывала контуры тела, как закатанные рукава рубашки обнажали тонкие руки, как ветер шевелил отросшие пряди волос над воротом. Мо Жаню нравились его сухие непослушные волосы, и Чу Ваньнин то ли от нехватки времени игнорировал посещение парикмахерской, то ли уступал вкусам своего юного спутника. Вот и теперь, явившись на фестиваль, он слабовольно уступил. Впрочем, то была малая плата за сотворённый им кошмар.       Ему хотелось побаловать мальчишку. Мо Жань не выказывал недовольства, ластился к нему после ссор, но оба они были измотаны — и вспышками раздражения, и сексом, который уже больше походил на драки. Оба они словно отбывали повинность, один — причиняя боль вопреки своим наклонностям, другой — принимая вслед за этой болью ласки, без которых предпочел бы обойтись. Мо Жань мрачно шутил, что основу его рациона составляет уже и не лапша с мясом, а сперма и кровь. Они начали чаще скрывать лица, чтобы не видеть страданий друг друга. Чу Ваньнин потратил уйму денег на изумительно выполненную маску Анубиса, но Мо Жань этого подарка не оценил и пришёл в ужас. В ней было чертовски жарко, ломило шею, обзор представлялся весьма ограниченный, и даже проникновение, не говоря уж о практиках посерьёзнее, становилось опасным. Но архитектор с неожиданным энтузиазмом расхваливал вид его великолепного торса и шеи, увенчанной головой зловещего египетского бога. И если он был зависим от алкоголя и боли, то Мо Жань — от его похвалы.       Сам же Чу Ваньнин начал подозревать, что дело дрянь. Желание напиться до потери сознания сменилось желанием утопиться в цистерне со спиртом. Работа до тошноты, прерываемая лишь кратким сном и болезненным сексом, больше не помогала. Удушения больше не помогали. Порезы больше не помогали. Плётка кочевала из рук в руки. Мо Жань в этой суматохе успел подготовиться к выставке, дать интервью для интернет-ресурса фонда, продать после него три работы, хоть и подешёвке, и нарисовать обложку альбома для местной рок-группы, но Чу Ваньнин почему-то не испытал по этому поводу совершенно никаких чувств и упрекал себя за это. Ведь Мо Жань-то ждёт, что Учитель будет им гордиться, а у Учителя в груди — жуткая пустота, в которой медленно опадают хлопья пепла. И ничего более.       Им нужно было, в конце концов, немного отвлечься.       Поэтому Чу Ваньнин, злой, как тысяча диких котов, всё-таки потащился на этот дурацкий фестиваль. Может быть, ещё и потому, что, получив его согласие, Мо Жань обрадовался, будто маленький ребёнок, и на его осунувшемся лице воссияла улыбка. Чу Ваньнин сдержался, чтобы не приложить кончики пальцев к его губам — задержать эту улыбку, сохранить её. Мо Жань жил лишь верой — сродни религиозному стремлению к райским кущам сквозь ров со львами — в то, что его драгоценному господину и мучителю станет лучше. И если б Мо Жаня спросили, как велики его страдания, он сказал бы, что счастлив быть нужным, а страдания его велики ровно настолько, насколько мучительна борьба Чу Ваньнина с алкогольной зависимостью. И, стоя позади своего Ваньнина в шумной и потной толпе, он искренне считал себя человеком, которому повезло в любви.

***

      — Фейерверк запустят через пару минут, — архитектор взглянул на часы и поймал взгляд Мо Жаня.       Оба они подумали об одном и том же.       — Смотровая, — озвучил Чу Ваньнин, сам удивляясь тому, что творится у него в голове.       — Мы успеем?       — Срежем, — решительно сказал архитектор.       Они выбрались из толпы, собравшейся на набережной, каждый своим маршрутом, и Мо Жань на секунду потерял его, но тут же увидел фигуру в белом и голубом, сияющую в свете фонаря. Архитектор едва заметно махнул ему рукой. Грянул залп фейерверка, но слабый и блеклый — так, мимолетное обещание. Они, двигаясь след в след, добрались до склона холма, поросшего кустами акации, и только теперь перешли на бег. Мо Жань не разбирал, куда его тащит архитектор, они поднимались вверх по холму, и толпа осталась позади. Мо Жань мельком увидел, словно остов древнего чудовища, каркас недостроенного корпуса концертного зала. В темноте Чу Ваньнин двигался так уверенно, будто разведал эту тропу прежде, но всё же разок споткнулся, и Мо Жань поймал его за талию, украдкой чмокнул в щёку и получил ожидаемый удар локтем по рёбрам.       Над рекой взлетели искры второго залпа фейерверка, такого же робкого, как первый.       Чу Ваньнин куда-то исчез. Мо Жань уткнулся в забор из профлиста и окликнул архитектора, но вместо ответа его схватили за руку и затянули в прореху в том самом заборе.       И вдруг Мо Жань увидел перед собой реку, далеко раскинувшийся город, мерцающий огнями, и каждый дом был похож на улей, и в каждом окне медово сиял свет. Он, засмотревшись, споткнулся о какой-то строительный мусор, и теперь уже Чу Ваньнин придержал его за руку. У смотровой площадки не было даже ограждений, и от ощущения близкой пропасти начинала кружиться голова.       Над рекой с шумом расцвели огненные цветы, тут же сменившись золотыми смерчами.       Мо Жань притянул архитектора к себе и приник губами к его затылку.       — На фейерверк смотри! — резко сказал ему Чу Ваньнин; сам он плотно закрыл глаза.       — Я смотрю, — прошептал Мо Жань, обвивая его руками, как лиана обвивает ствол дерева. — Я смотрю…       Мелкие фиолетовые вспышки запрыгали над горизонтом; затем с небес, смешиваясь с первыми каплями дождя, полились сверкающие струи. Последними воссияли белые и розовые всполохи, и Мо Жань подумал о цветущих яблонях — особенно потому, что чувствовал запах Escada, раскрывавшийся на влажной жаре сладко, почти удушливо. От Ваньнина будто бы пахло сочными, спелыми яблоками, и Мо Жань, конечно, уже не думал ни про фейерверки, ни про дождь… Архитектор поначалу что-то ему бубнил и отстранялся, но и он расслабился, чуть откинул голову, позволяя целовать в шею…       Они были на самом краю смотровой.       Чёртова гадалка, подумал Чу Ваньнин и открыл глаза. Я тебе докажу, что ты просто проедаешь, вернее — прокуриваешь денежки семьи Цзян, и больше ничего. Чёртова… Больше он ни о чём не думал, потому что, признаться, слова гадалки грозили оказаться чистой правдой. У него тут же зазвенело в ушах, все звуки, даже собственное его дыхание и сердцебиение, свелись к этому мерзкому звону. Тело онемело, ноги отказывались его держать, и держал его теперь Мо Жань, и рука Мо Жаня плотно легла ему на шею, не стискивая, а лаская… Может быть, мальчишка принял его бессилие за покорность своим домогательствам; на деле же Чу Ваньнин просто заглянул в бездну, не сдержанную ограждениями — в буквальном смысле, и этого было достаточно, чтобы потерять самообладание.       Моросил дождик.       — Здесь? — выдохнул Мо Жань ему в ухо, перестав на миг это ухо вылизывать. — Представь себе, все эти люди, там, так близко… им нужно только поднять голову, чтобы увидеть нас… хочешь здесь?..       Не будь архитектор заворожён собственным ужасом и слабостью, он бы изумился, как сильно и неотступно желание Мо Жаня. Кажется, будь его воля, они не размыкали бы объятий с утра до ночи, с ночи до утра, день за днём, год за годом, пока смерть… нет, и умерли бы, сцепившись в агонии так тесно и крепко, что никакая сила не разлучила бы их. Не будь архитектор во власти головокружения, он нашел бы пару едких фразочек в ответ на эти сентиментальные мечтания. Но он совершенно обессилел, и обессиленно же скользнул вслед за Мо Жанем на бетонные плитки, вспомнив лишь, что, будь проклят Цзян Си и урезанное финансирование, здесь должен был быть колотый сланец…       Далеко не сразу Мо Жань, сам потерявший разум оттого, как сладкий яблочный аромат — или то был аромат божественного тела Учителя? — перемешался с пропитавшим воздух запахом озона, понял, что сердце под его ладонями бьётся слишком сильно, что судорожное дыхание вызвано не страстью, что…       — Что с тобой?       — Продолжай, — прошипел Чу Ваньнин, цепляясь за его предплечье так, что на смуглой коже оставались розовые полосы. — Продолжай, продолжай!       — Ты с ума сошёл? У тебя пульс, наверное, под двести!       — Да… наверное… и я хочу, чтобы ты…       — Я не могу!       — Можешь.       Пальцы Чу Ваньнина вновь оставили царапины у него на руке.       Пошёл дождь, и архитектор вообще перестал что-либо соображать, и помнил только, как Мо Жань приник к ямке над его ключицей, вбирая губами скопившуюся в ней дождевую воду, как лизнул сосок, как обхватил ладонями его тело, сжал рёбра и…       Чего не помнил Чу Ваньнин, так это собственных действий. На мокрых плитах смотровой Мо Жань потерял равновесие и упал на него, и тут же они, сцепившись, как в поединке, перекатились ещё ближе к краю. Затылком Мо Жань не чувствовал твердости плит; что-то жёсткое упиралось ему в шею — то ли часть каркаса, то ли опалубка. Теперь и его пульс разогнался до опасных значений. Архитектор в каком-то безрассудном порыве навис над любовником, и, под свинцовыми небесами, его смертельно бледное лицо не выражало ничего — застывшая бесстрастная маска с растрескавшимися от поцелуев губами. Вода текла с его волос, струи дождя лепили по плечам и макушке, рубашка неприятно прилипла к спине, и единственная мысль, которая звучала в его опустевшей от ужаса голове, звучала-то проще простого.       НЕ СМОТРЕТЬ ВНИЗ.       Смотреть только на Мо Жаня! Только ему в глаза! В широко распахнутые глаза, где страх и восхищение смешивались воедино. Мо Жань умолял бы архитектора найти в этих глазах отражение тонкой, призрачной красоты, неподвластной времени; сам Чу Ваньнин видел в этих глазах лишь чёрные зеркала собственного безумия.       Жертвоприношение, подумал вдруг архитектор. Если эта сука права, если здесь что-то и случится, пусть это будет жертвоприношение, как в давние времена, когда, по легенде, возведение храмов, дворцов и крепостей требовало крови! И, наклонившись, впился Мо Жаню поцелуем в губы, а затем, словно вампир, вцепился зубами в шею; тот, от боли опомнившись и перехватив инициативу, снова подмял архитектора под себя. Кто из них приносил себя в жертву другому?       И вот теперь Чу Ваньнин запрокидывал голову в пропасть. Волны паники проходили сквозь его тело, словно электрические разряды. За пределами двух этих чувств — страха и возбуждения — не существовало ничего. Мо Жань стащил с него брюки, забрался двумя пальцами внутрь тела, лизнул напряжённый ствол члена и тут же обхватил его ртом, торопясь завершить безумную сцену. Войти он пытался, но не смог — признаться, от ануса человека на грани панической атаки наивно ожидать гостеприимства. Сперма смешалась с дождевой водой на бледном впалом животе, на этом и закончили.       После, кажется, Мо Жань на руках притащил его под тент, установленный для рабочих, и уже там кое-как привёл в порядок. Жилет и пояс от него, брошенные впопыхах неизвестно где, он искать и не подумал. Потом они сидели так — Мо Жань на перевёрнутом деревянном ящике, архитектор у него на коленях, вжимая тонкие пальцы в его плечи, — и слушали вой ветра, грохот ливня, биение собственных сердец.       — Ты боишься высоты? — спросил Мо Жань, когда они чуть отошли от пережитого.       Чу Ваньнина всё ещё трясло.       — Нет, — процедил он. — Ничего я не боюсь.       — Ты сумасшедший.       — Я тебя предупреждал.       Мо Жань вздохнул, прижал его к себе, и архитектор не сопротивлялся, потому что сил на сопротивление у него и подавно не было. Они просидели так минут двадцать, жутко продрогли, проголодались, и, когда Чу Ваньнин обрёл способность стоять, идти и потом уж вести машину, первым делом направились в грязную, зато круглосуточную забегаловку, где можно было купить отвратительный, зато горячий чай, и пересоленный, зато питательный суп. Вид у них был соответствующий забегаловке и, стоило им подняться со своих мест, хозяйка кинулась пшикать стол антисептиком, чтобы тут же размазать его тряпкой, пережившей, кажется, все войны и революции последнего столетия. Когда они вышли, Мо Жань пошутил, что архитектору стоит держаться за него покрепче, а то ветром сдует, и тот отвесил ему подзатыльник, но всё же — на тёмной улице никого не было, кроме сильно подгулявшего клерка с разбитой губой — взял его под руку.       Утром ураган только усилился. Мо Жань сквозь сон порадовался — значит, Чу Ваньнин останется дома. Отпускать его каждое утро было смерти подобно. После таких экстремальных игр больше всего на свете Мо Жаню хотелось обыденных, скучных нежностей, как у влюблённых парочек из кино — тёплого вкусного завтрака на двоих, будничных поцелуев в щёку… Во второй раз его разбудил телефонный звонок. Архитектор спросонья что-то буркнул, потом вдруг грязно выругался, вскочил с постели, спешно собрался и куда-то уехал. Мо Жань проснулся окончательно только тогда, когда обнаружил, что это всё ему не приснилось. Вот чёрт! Куда он умчался, ни слова не говоря, в такую ужасную погоду?!