Культурный центр имени Мо Жаня

Never thought I'd have to retire

Never thought I'd have to abstain

Never thought all this could back fire

Close up the hole in my vein

Me and my valuable friend

Can fix all the pain away

So before I end my day remember

My sweet prince

You are the one

Placebo — My Sweet Prince

***

      — Г… госпожа Сун… вот так сразу…       Она задумчиво разгладила на бедре складки в высшей степени неприличного прозрачного одеяния, под которым — очевидно — абсолютно ничего не было, кроме её роскошного тела, далёкого от провозглашаемых масс-медиа идеалов красоты, но оттого ещё более притягательного.       — Проходи, раздевайся. Не согласен — так дверь не заперта.       — Простите… — молодой человек, постарше, чем ей нравилось, но всё же отличавшийся прекрасным телосложением и здоровым цветом лица, к тому же откровенно флиртовавший с ней время от времени уже год, застыл на пороге.       В мгновение ока из дерзкого юнца, сыпавшего сальными намёками, он превратился в смущённого школьника.       — А как ты думал — зачем я тебя пригласила? У моего вибратора сели батарейки, а ты… так вовремя мне написал… — она напустила на себя скучающий вид. — Но если ты не готов конкурировать с техническими новинками…       — Госпожа Сун…       — Говорят, ты ушёл из архитектуры в кинологи? Твой отец очень возмущён, но, думаю, мужчина, который дрессирует здоровенных псин — это так сексуально, — продолжала она, глядя прямо ему в глаза; он нервно снял очки и засунул в карман рубашки. — Однако… ты не привык, что команды нужно исполнять тебе?       — Я… думал, мы сначала поговорим… выпьем…       — Прости, милый, но у тебя будет занят рот. И постарайся управиться побыстрее — мне в час тридцать выходить из дома. Очень много работы.       — О, — на лице молодого человека появилась несмелая ухмылка; он худо-бедно разделался со своей неловкостью и теперь предвкушал, с какой гордостью продемонстрирует особые навыки самопровозглашённой императрице современного искусства.       — Я справлюсь, моя госпожа.

***

      — Подруга, о которой я вам говорил… — начал он, когда они вместе вышли из дома; у него немного болела шея, и он наклонял голову то вправо, то влево.       — …отказалась занять твоё место в числе подопечных фонда. Опустим, что она обозвала меня шлюхой, я привыкла. Мы всё равно будем рады оказать ей поддержку, но сейчас у меня есть и другие кандидаты.       Молодой человек вздохнул, помассировал шею и буркнул что-то вроде «ох, эти девчонки».

***

      — Ты теперь всегда её будешь носить? — уточнил архитектор.       Мо Жань прижал руку к груди, закрыв подвеску, и подумал, что время подарить Чу Ваньнину вторую половинку ещё не пришло. Или уже не придёт. Нужно было сделать это сразу. Но тогда они поругались и…       — Это… что-то вроде талисмана.       — Я понял. Ладно, не убирай под воротник. На чёрном будет смотреться эффектно. И собери волосы. Приличной обуви у тебя, конечно же, нет? Хотя… я не прав, нужна не приличная обувь, нужна… поехали, я понял, как тебе нужно выглядеть.       «А меня ты спросить не хочешь?» — подумал Мо Жань.       Но не рискнул. Спустя два с половиной месяца без алкоголя у Чу Ваньнина, похоже, иссякла сила воли. Если поначалу трезвость давалась ему тяжело физически, то теперь, когда пошли на спад головные боли, бессонницы и тремор, обострилось до невыносимой яркости всё, что прежде он пытался смыть водкой. Он срывался на Мо Жаня вдвое чаще прежнего, и тот предпочитал прикусить язык и не вступать в споры. Так что и теперь, хороший пёсик, послушно сел в машину, послушно примерил всё, что Чу Ваньнин велел примерить, и в дверях культурного центра «Хайтан» послушно появился весь в чёрном, с алеющей на груди подвеской, и каждый шаг его сопровождался цоканьем металлических набоек ковбойских сапог. Сапоги были тяжёлыми, а пиджак — непривычно узким, потому что за прошедший год он подкачал бицепсы и чуть раздался в плечах, хотя на языке Сюэ Мэна это называлось «вот теперь отлично сидит».       Сюэ Мэн это, кстати, озвучил весьма недовольным тоном, а потом Ши Мэй снова утащила его в сторону. Мо Жань видел их вместе уже во второй раз и никак не мог понять, что у них за отношения такие. Разве Павлин не влюблён в Учителя? Да и девица эта…       Девица эта была наряжена, накрашена и неожиданно мила. Мо Жань задумался, хорошо это или плохо — то, что она в этот раз похожа на девушку. И… почему его так задевают метаморфозы Ши Мэй и вообще её существование? Потому что кто-то может оказаться дороже Учителю, чем он?       — Спину выпрями, — шипел Чу Ваньнин. — И расслабься.       — Тут только одно из двух…       — Не болтай.       Запоздало отмечали годовщину открытия культурного центра. Выставка, концерт, фуршет, сплетни — ничего необычного. Мо Жань, оказавшись на этом богемном собрании, чувствовал себя странно и неуютно. Он пришёл сюда с Чу Ваньнином — в качестве… кого? Друга, протеже, ученика, любовника? Почему так важно производить впечатление? Чу Ваньнин, впрочем, тут же его бросил и сбежал в неизвестном направлении, буркнув что-то типа «ну ты пообщайся пока» (а как же «не болтай»?). Мо Жань, побродив туда-сюда, всё же рассмотрел в толпе худую фигуру в белом костюме. Только недавно Мо Жань думал, что на «Алом лотосе» нужны если не стены, то ширмы, потому что смотреть, как Чу Ваньнин в четвёртый или пятый раз переодевается из белого в белое, было невыносимо. А теперь, в своём «правильном» белом, он умчался здороваться с какими-то неизвестными Мо Жаню людьми, был с ними вежлив и приветлив, и, наблюдая за ним издалека, юноша удивлялся тому, как же разительно Учитель отличается и от солидных мужчин в классических костюмах, и, разумеется, от элегантно одетых дам. Будто и правда пришелец из другого мира.       Но это был его мир, его среда, куда Мо Жаню позволили заглянуть.       Мо Жаня перехватила невысокая полноватая женщина неопределённого возраста — её лицо казалось почти юным, свежее, нежное, округлое, с кукольным румянцем, но что-то было в этой юности обманчивое; двигалась она как пантера перед прыжком, смотрела цепко, оценивающе — юные женщины так не глядят. Мо Жань видел её год назад и, кажется, несколько раз мельком, когда приходил за занятия по гохуа. На ней было шифоновое платье антрацитового оттенка с глубоким вырезом и пышным искусственным цветком у плеча; взгляд, впрочем, притягивал не цветок, а впечатляющее декольте. Мо Жань давно не интересовался другими людьми, но почему-то засмотрелся на неё. Её нельзя было назвать красивой и, возможно, её нарисованная юность и экстравагантный наряд не особенно ей шли. Они были будто бы небрежной уступкой требованиям её круга, предъявляемым женщинам. Но в её уверенных, размашистых движениях, прямом, беззастенчивом взгляде было что-то весьма располагающее.       — О, какой интересный молодой человек, я вас раньше, кажется, уже встречала. Какой у вас необычный стиль… Вам очень идёт. Вы потерялись? Вас… найти?       Она опасно усмехнулась и чуть прищурилась. Ага, подумал Мо Жань, хозяин меня оставил привязанным к лестничным перилам и исчез. Гав.       — Я… пришёл в компании Чу Ваньнина, который архитектор.       — И мой лучший друг, — женщина рассмеялась; у неё были очень белые и очень ровные зубы. — Но где это он прятал вас от меня?       Мо Жань попытался придумать какую-то шутку в ответ, но «тот, который архитектор» вклинился между ними.       — Что это я вижу? Стоило оставить тебя на минуту, и ты уже похищен хозяйкой вечера. Мотра, не думай, что я привёл молодое дарование тебе в жертву.       — Поздно спохватился, — Мотра щёлкнула длинными ногтями с золотым лаком. — Знакомь нас давай.       — Госпожа Сун… Сун Цютун, директор галереи, которую мы имеем честь посещать, — отчеканил Чу Ваньнин. — Мотра — для друзей.       Госпожа Сун — та самая, которую Сюэ Мэн когда-то прочил ему в sugar mommy! Мо Жань почувствовал липкое тошнотворное смущение, будто сплетничал о ней или задумал какую-нибудь гадость. Его смутило не меньше, что Чу Ваньнин вел себя с ней… очень странно. Слишком уж фривольно, так же, как когда-то с его тётушкой — эдакий дружочек-гей при светской львице. За прошедшие годы Чу Ваньнин растерял остатки напускной манерности, которые в нём помнились Мо Жаню, стал жёстче, прямолинейнее. Однако с Мотрой он был очарователен и игрив. Ну, что за цирк! До чего же странные у него отношения с женщинами!       — Я зову его Пиноккио, — сказала Сун Цютун.       — А это Мо Жань, полагаю, можно обойтись без формальностей, художник, и, смею судить даже при моем полном отсутствии вкуса, о чём ты любишь мне напоминать — будущая звезда. Ты бы видела его акварели.       Мо Жань опешил. При нём Чу Ваньнин о его акварелях отзывался преимущественно нелестно. Вернее, иногда он говорил «эта ничего» и «если б у тебя не было таланта, я бы с тобой не возился».       Последние две недели Мо Жань копировал рисунки из альбома с образцами работ разных мастеров гохуа. Шутки ради он нашёл в интернете несколько гравюр сюнга, в том числе знаменитый «Сон жены рыбака», и перерисовал их в том же стиле, в каком изображал веточки сосны, лотосы и креветок. А потом подсунул между листами и принёс «на проверку» Учителю, предполагая, что тот не сразу поймёт, что не так. Чу Ваньнин отреагировал в своем стиле — треснул его по голове стопкой бумаг и заставил перерисовать всё заново… кроме, конечно, похабных сценок.       А теперь, оказывается, и его акварели хороши?       — Где вы выставлялись?       — Ну… я… тут в коридоре… висел… то есть мои рисунки…       — У меня есть несколько фотографий его работ, но это те, которые мне нравятся. Вот эту не отдам. Остальные…       — …неплохие, — продолжила Сун Цутюн, листая фотографии на смартфоне архитектора. — И твои фотографии тоже. Давно ты интересуешься шибари?       — Просмотр окончен, — Чу Ваньнин без единой эмоции на бледном лице отобрал у неё свой телефон; Мо Жаня бросило в жар и оттого, что кто-то увидел эти фото, и оттого, что архитектор их вообще хранит. — Мне нужен твой вердикт.       — Ты весьма горяч.       — Это не обсуждается.       — Вот эту, эту, с лотосами и… и вон ту возьму на выставку через месяц. С адаптациями под гохуа идея интересная, можно развить. Насчёт порнографии я не уверена, конечно… Хотя на неё найдутся ценители. Я не про твои фото, я про «Сон жены рыбака». Но это пока баловство… Почему мальчик ещё не в числе наших подопечных? Ты его в подвале держишь? Пусть завтра после обеда заедет оформить документы.       Мо Жань, все еще ошарашенный, издал некие звуки благодарности. Чу Ваньнин посмотрел на него со сложным выражением лица.       … стоп.       Стоп, подумал Мо Жань, покрываясь испариной. А как эти фотографии оказались последними в галерее его телефона? Он же фотографировал рисунки вчера. А после зачем-то скачал из переписки свои фотографии прошлогодней давности? И этот флирт, и похвалы… Что, чёрт возьми, происходит?       Мо Жань не знал, что таковы правила игры в том мире, где ему, бедной Золушке, разрешили взглянуть одним глазком на бал. Принц на этом балу не собирался танцевать с ним и вновь растворился в сияющей разряженной толпе.

***

      — Сказал бы.       Он поднял на неё глаза. В рекреации на третьем этаже было темно и тихо. Звуки музыки доносились как сквозь толстое ватное одеяло. Ему бы не помешало сейчас ватное одеяло. Или объятия. Ему отвратительна была мысль о собственной слабости. Он в очередной раз наивно полагал, что стоит недельку кое-как перетерпеть ломку, а там она и кончится; в дальнейшем будет достаточно просто не притрагиваться к алкоголю. Ну, что здесь сложного?       «Не притрагиваться к алкоголю» звучало так же бредово, как «не притрагиваться к Мо Жаню». Все впечатления вечера свелись для него к двум. Невозможность прикасаться к Мо Жаню на публике и тысячи, миллионы, миллиарды тонких высоких бокалов розе… Он не любил вино, но на губах оседал иллюзорный вкус. Он бросил Мо Жаню «сейчас вернусь» и пулей взлетел вверх по лестнице в поисках убежища.       Мотра его нашла.       — Зачем? — он напустил на себя гордый и независимый вид, но знал, что уж эта женщина ему не поверит, слишком много раз в юности она видела его таким, что стыдно вспомнить. — Это не твоя проблема, мать кайдзю.       — Ты же не чужой мне человек. Одно твоё слово, и всю твою жизнь здесь будут пить только чай, — она опустилась рядом с ним на диванчик и обняла за плечи, как в юности.       От неё немного раздражающе пахло лемонграссом.       — Это лишнее. Мотра, я справляюсь, не паникуй.       — Ты после рехаба это же говорил. А потом ты так сорвался, что…       Он поморщился, и она замолчала. Он сорвался через неделю. Так страшно, что никто не хотел этого обсуждать.       — У меня тогда не было… мотивации.       — А теперь он — твоя мотивация? — она адресовала ему заговорщицкий взгляд. — Не смотри на меня с таким выражением лица, ты просто милый котик, когда злишься. Говорят, твой нынешний проект на порядок выше предыдущих. Нашёл себе музу? И проект снова местный. Хочешь свой Чандигарх?       — Утопию. И… нет, Мотра, я просто… — он одёрнул рукава пиджака, потому что у него заледенели руки, — стал плохо справляться с работой из-за… злоупотребления алкоголем. Он… Это не имеет значения. Мы с ним действительно иногда…       — О, я поняла, чем вы иногда занимаетесь. Я рада за тебя, Деревяшка. Славный щеночек, хорошенький, слов нет. И он смотрит на тебя так же, как ты на бокал розе.       — К сожалению, я так смотрю на бокал розе.       — Ты обращался к врачу?       — Это шарлатанство. Чтобы бросить, нужна только сила воли. Ни один врач, ни один психиатр не сделает за меня мою работу.       — Ты ненавидишь просить о помощи. Удивительно, что ты не все рабочие задачи один делаешь.       — У меня плохо обстоят дела с точными науками и чувством меры. Пришлось делегировать, иначе этот центр уже бы рухнул.       — Если бы этот центр рухнул прямо сейчас, археологи будущего нашли бы рядом наши останки и решили, что… — мечтательно начала Мотра, устраивая голову у него на плече.       — Ты мне пиджак своим боевым раскрасом запачкаешь!.. что я не гей, а ты не дьяволица, пожирающая юные невинные души.       — Одну невинную душу я оставляю на съедение тебе.       — Может, зря?       — Ну, ты чего?       — Не знаю. Добром это не кончится. И хорошо, если только для меня. А он?.. Я недавно обнаружил, что даже не знаю, что ему нравится.       Сун Цютун хихикнула.       — Ты ему нравишься, дурак!       — Я не еда, не музыка и не книга!       Мо Жань, возможно, поспорил бы с этим утверждением.       — Ему чуть за двадцать! Если он влюблён, ты для него — всё, что существовало, существует и будет существовать в мире! Вспомни… а, ну да. Но я себя в двадцать лет помню, и каждый раз мне казалось, что парень, которым я увлеклась — то единственное, ради чего стоит жить!       — Так у тебя каждый месяц был новый!       — Ну, у меня было много поводов жить. Позвать его сюда? А то, боюсь, какая-нибудь акула в люрексе нацелится на этот лакомый кусочек. А его есть, за что укусить!       — Ну-ка! — возмутился архитектор. — Избавь меня от рассуждений, за какие места ты стала бы кусать моего… протеже.       — Протеже! — Мотра покатилась со смеху. — Как же вульгарно это звучит!.. Не буду я его кусать, не подсовывай мне больше свои фотографии ню, я и так поняла, что между вами всё серьёзно.       — Да я случайно!..       — Ты-то?..

***

      Мо Жань стоял, опершись о лестничные перила, в классическом античном хиазме, и сходства с юным греческим богом добавляло ему то, что пиджак он снял и, не желая держать в руках, повязал на бёдра, как повязывал спортивную кофту или рубашку. Так контраст между шириной плеч и талией был ещё заметнее; водолазка нескромно обрисовывала мышцы. Несколько прядей выбились из пучка и падали ему на лицо. От жары он немного раскраснелся, и весь облик его горел юностью, здоровьем, неоспоримой физической красотой. Год назад Чу Ваньнин увидел его не таким — чуть угловатым, диким лесным волчонком с настороженным взглядом. И влюбился в него во второй раз. А теперь — в этот мучительно острый миг, когда половину его души тянуло к алкоголю и падению, — в третий, и третий этот удар в сердце по силе был сравним с самым первым, потому что, как и тогда, эта молодость, красота, дерзость не должны были пропасть в его аду.       Могло бы время это излечить? Или, стань годы спустя Мо Жань, насколько то позволит природная данность, обыкновенным мужчиной средних лет, Чу Ваньнин и тогда увидел бы в его внешности не морщины, не следы усталости, не неизбежные отметины старения, а силу, стать, благородство, которые захватили бы его так же болезненно и крепко, до удушья, как захватывало очарование юности?..       И всё же, какая ирония, этот прекрасный молодой зверь кусал его плечи и лизал ноги, а следовало бы бежать прочь от капкана, пока не захлопнулся, пронзив зубьями лапы.       Мо Жань, конечно, ни о чём подобном не думал. Ему было душно и скучно. Оркестр играл классическую музыку, а классику он не любил. Выставлялись пейзажисты вперемежку с керамистами, резчиками по камню и художниками текстиля (тема — гармония природы, скука смертная), а он ещё не научился подсматривать приёмы у мастеров других жанров. Взглядов со всех сторон попросту не замечал. Куда-то ушёл Учитель, куда-то подевалась Мотра, а брат и злая феминистка шушукаются в углу, под картиной с тибетскими видами, как две крысы. Фу.       — Мо Жань, — архитектор возник у него за спиной так неожиданно, что юноша вздрогнул. — Мне нужно уехать. Развлекайся, послушай музыку, поболтай с кем-нибудь.       — Что-то случилось?       — Надо… срочно закончить одно дело. Просто рабочая необходимость. Надень, пожалуйста, пиджак нормально.       — В нём жарко и тесно.       Архитектор потянулся к узлу, которым Мо Жань небрежно завязал рукава пиджака, и отдёрнул руки. Слишком личный жест. Слишком уж интимное это дело — развязывать на мужчине пояс… даже если это не совсем пояс.       Хотелось невзначай коснуться его живота. Он ограничился лишь фразой:       — Тебя арестует полиция моды.       — И закуёт в наручники?       — Обязательно. Развлекайся.       И беспечно оставил Мо Жаня на растерзание «акулам в люрексе», хотя уже то обстоятельство, что женщины кидали в сторону Мо Жаня заинтересованные взгляды, разбивало ему сердце. Это тоже было испытание — гнать прочь на бешеной скорости, обгоняя одну машину за другой, и чувствовать, как звенит, натянувшись до предела, истончившись до полной невидимости, нить, связавшая их. Нет, нет, не так сильно, не так мучительно, не так привязан он к этому мальчишке! Не может этого быть!       Может.       Уже у дверей «Алого лотоса» на него нахлынуло то же чувство, что мучило перед католическим Рождеством, но отняли у него не чужой праздник, а возможность быть сейчас рядом с Мо Жанем. Кто отнял? Разве это так? Разве не сам он сбежал, опасаясь срыва... или навстречу срыву? Что за шутки вытворяет его искалеченный разум? Мо Жань ведь вернётся через пару часов! Не возьмёт же его в заложники какая-нибудь сияющая фея! Чу Ваньнин, готовый рыдать от обиды, зло сбросил в прихожей ботинки с имитацией змеиной кожи, скинул на пол пиджак и сел на кровать, обхватив голову руками. Перед глазами у него стояло марево цвета розе. В этом мареве сияющие феи, скользя мимо, задевали белыми наманикюренными ручками плечи и грудь Мо Жаня, обтянутые чёрной водолазкой.

***

      — Я же сказал оставаться на концерте.       Мо Жань присел на край кровати. Он вернулся не через пару часов, а через двадцать минут. Чу Ваньнин прикинул в уме — за это время многое можно успеть, скажем, на диванчике в рекреации третьего этажа!       Мо Жань действительно кое-что успел, но не то, что лезло архитектору в голову.       — Я волновался.       — Или решил быть моим надсмотрщиком?       — Нет. Я не стану за тобой следить. Просто мне нечего делать там без тебя. Мне там… неинтересно.       — Всем неинтересно. Поэтому они бухают. Ударь меня.       — Что?!       — Нужно… снять напряжение, — нехотя пояснил Чу Ваньнин; ему не особенно хотелось распространяться о своём состоянии.       — Но… если тебе нужно сорвать гнев на ком-то…       — Нет, мне нужно перестать думать о бутылке кошмарного пойла из магазина в подворотне, который в этот поздний час ещё открыт, а я МОГУ поехать туда прямо сейчас и напиться до бессознательного состояния на лавке, не думая, проснусь ли я наутро вообще. Мне нужно отвлечься.       — Именно так?..       — Боль хорошо очищает сознание.       — Что-то мне ничего она не очищает.       — А у тебя есть лишние мысли, дитя моё? Откуда они взялись в этой прелестной голове? — Чу Ваньнин повернулся и встрепал ему волосы. — Что там у тебя, чувство вины? Чужая ответственность, которую ты себе присвоил? Страх за меня, ревность? Ерунда какая! Зачем ты тащишь за собой это дерьмо?       — Ну, я ведь человек, — растерянно ответил юноша. — У каждого человека есть сожаления и опасения. У тебя самого их полно.       — И разве я счастлив? Хватит этой болтовни. Если ты увязался за мной, то хотя бы дай мне утешение.       — Чего ты хочешь? — прошептал Мо Жань, прижимаясь лбом к его плечу. — Сейчас?..       Архитектор пихнул его локтем, скинул рубашку — в полумарке его бледное худое тело казалось принадлежащим призраку, а не живому человеку из плоти и крови, — и скомандовал:       — Начинай.       — Что мне сделать?       — Ай, да хоть к кровати меня привяжи, чтоб меня на приключения не тянуло. Так ведь кое-где до сих пор лечат алкоголиков и наркоманов? Приковать к батарее и дать проломаться. Отличный метод, правда?       — Ужасный метод.       Мо Жань расстраивался с каждой его фразой всё сильнее. Он хорошо помнил жуткие мысли, настигавшие его в моменты опасных сексуальных игр, кровавые фантазии, желание вырвать кусок плоти, сдавить эту тонкую шею так, что агоническая пульсация сосудов будет отдаваться в руках и плечах. И ему это не нравилось. Он надеялся, что Чу Ваньнин забыл о том, что вожделел его тёмную сторону, которую сам взрастил… или лишь выпустил на волю. Но нет. Чу Ваньнин не забыл и всё чаще говорил о его жестокой, хищнической природе. Ничего он не забыл.       Мо Жань уже не мог понять — пытается Чу Ваньнин вылепить из него то, чем он не является, или «взять кусок мрамора и отсечь всё лишнее», то есть — вытащить на свет истинную его сущность? Нет, истинная его сущность не может носить такие узкие шмотки!       — Не можешь жёстче? — архитектор угадал его сомнения. — Свяжи меня и отымей, это всё, чем ты можешь сейчас мне помочь.

***

      Мо Жань принял душ, переоделся в домашнее и снова пробрался к архитектору в постель, уютный, тёплый, ласковый ребёнок, и Чу Ваньнин отодвинулся, не принимая его нежностей. Почему-то не хотелось. Мо Жань перестарался, когда затягивал верёвку — видимо, близко к сердцу принял его давние слова о слабых узлах. Руки затекли и теперь болели. Архитектор медленно сжимал и разжимал пальцы. Нужно было вымыться, смыть смазку, которую Мо Жань упрямо использовал в избытке, и собственную сперму, но чувство опустошённости парализовало. Сработало. Плоховато, но сработало! Чу Ваньнин в задумчивости покусывал пересохшие, потрескавшиеся губы. Они очень долго целовались и кусали друг друга, куда удавалось дотянуться — прежде, чем Мо Жань неожиданно приподнял его бёдра и грубо вошёл несколькими толчками, и на его лице не читалось удовольствия — только невысказанная мольба, которую Чу Ваньнин не мог и не хотел утолить. Он попросил Мо Жаня обуться перед сексом и неосторожно оцарапал босую ногу о пряжку его сапога; мало было мозолей и шрама на стопе! Мальчишка почему-то любил его шрамы, и этот новый одаривал нездоровым восхищением, а царапину на ноге зализывал, как животное; от слюней её только неприятно пощипывало. Но всё это было равносильно паре бокалов розе; им предстояло вновь повышать и повышать градус. Подвеска капелькой крови алела на фоне чёрной водолазки, и это правда было эффектно. Чу Ваньнин — ощущения были не так сильны, чтобы он по-настояшему забылся — думал, что в форме этого украшения есть какая-то незавершённость. Может, это половинка целого? Тогда где вторая?       Оба они неожиданно сильно устали и теперь валялись в постели, перекидываясь бессмысленными репликами. Архитектор вспомнил, что ничего не ел с самого утра и даже не утащил тарталетку с креветками, на которую нацеливался. Мо Жань, как оказалось, за время его отсутствия набрал еды со всех подносов, попросил Мотру во что-нибудь упаковать — это обстоятельство привело Чу Ваньнина в состояние безмолвной истерики, — и притащил с собой. Всё перемешалось, в тарталетке с креветками поселился кубик питахайи и какой-то сладкий соус, на шпажке с фруктами обнаружился кусок кальмара, но Чу Ваньнина это не особенно волновало, и он, восстановив кровообращение в кистях рук, осторожно вылавливал еду из хлипкого пластикового контейнера, решив, что оно всё равно бы перемешалось — в желудке.       — Купи завтра Мотре цветы. Любые… белые, — сказал он хрипло. — Попроси завернуть в крафт, никакого лишнего декора. Не задумывайся, дело в цвете. Она должна знать, что они от меня, а не от тебя.       — Я не понимаю…       — Она кого попало не берёт под крыло, — пояснил архитектор. — Даже… очень хорошеньких мальчиков. Если она так быстро согласилась, нужно проявить благодарность. Не смотри так. Снова ревнуешь? Снова к женщине? Какая глупость. Она моя названая сестра, Мо Жань, мы связаны клятвой крови.       — А чем мы с тобой связаны?       Чу Ваньнин хмыкнул.       — А мы чем-то связаны? Ну, я только что был связан канатом, но мы не о том говорим.       — Я хотел бы… хотел бы каких-то… клятв.       — Мне поклясться, что я не оставлю тебя без поддержки и средств к существованию?       Мо Жань помолчал-помолчал и выдал идею не лучше предыдущей:       — Давай поженимся и заведём детей.       — У тебя температура, Мо Жань? — архитектор опять пихнул его локтем в рёбра. — Как это вообще возможно?.. К тому же вряд ли из меня получится хороший отец.       — Тогда будешь матерью!       — Мо Жань!       — Или… давай уедем, — пускать в ход локоть и лягаться было бесполезно, Мо Жань был в странно мечтательном настроении и упорно лез его трогать. — Туда, где не нужно скрываться. Ты же можешь жить где угодно. Есть места, где… всё возможно.       — Что с тобой, а? Я не могу жить где угодно.       — Даже если где-то есть место, где тебе не придётся скрывать то, кто ты есть?       — Я этого никогда и не скрывал. Но ты всё ещё племянник моего лучшего друга. И если Мотра, как и Сюэ Мэн с Ши Мэй, умеет держать язык за зубами, на… толерантность остальных нам рассчитывать нечего. Тебя пока никто не знает, фамилия у тебя другая, и всё же, чем чаще мы появляемся на публике вместе, тем вероятнее об этом начнут говорить. И… сам понимаешь, в каком ключе. Хуайцзую точно донесёт какая-нибудь из его красоток, что видела меня в компании очень приятного молодого человека. Мы могли бы затеряться в Пекине… могли бы стать невидимыми. Но я не хочу. У меня нет здесь корней, Мо Жань, я мало знаю о своей семье, но я… Наньгун Лю, мой бывший начальник, говорил, что главное в моей работе — то, что мне не срать на город. У меня мало счастливых воспоминаний, но все несчастья этого места — мои несчастья. В этом всё дело, Мо Жань.       — Я тебя не понимаю, — снова признался юноша.       — И не нужно. Я не понимания от тебя хочу.       — Я ещё кое-что придумал, — Мо Жань проигнорировал его попытки отодвинуться еще дальше, обнял крепче и притянул к себе; теперь он горячо шептал ему на ухо полную белиберду; он почти касался губами уха своего Учителя, а тот боролся с внезапно нахлынувшей второй волной возбуждения, потому что эти мягкие прикосновения взбудоражили его, как глоток шестидесятиградусной водки. — Давай сыграем свадьбу. Можно сделать это понарошку. Как в давние времена. Без штампов… без торжественных речей. Без свидетелей. Просто…       — И в первую брачную ночь я буду изображать испуганную девственницу, а ты охваченного страстью жениха, который спешит получить своё? — с некоторой заинтересованностью уточнил Чу Ваньнин.       — Да блин!       — Тогда не хочу.       В конце концов они договорились вместе отпраздновать День драконьих лодок, и Мо Жань перестал его донимать безумными фантазиями.

***

      Когда Мо Жань, всё в том же костюме, но уже в кроссовках, вооружённый букетом, несмело вошёл в кабинет госпожи Сун, директор культурного центра встретила его лучезарной улыбкой и сиянием брошей на лацканах. пиджака.       — О, Деревяшка тебя ещё и курьером устроил? — она вдохнула аромат белых роз, потом оторвала лепесток и прижала его к губам, оставив отпечаток тёмной помады. — Это тебе чаевые. Приступим?       Как и в дальнейшем, в совершенно иных ситуациях, от него требовалось только кивать и соглашаться.