Культурный центр имени Мо Жаня

I know how to hurt

I know how to heal

I know what to show

And what to conceal

I know when to talk

And I know when to touch

No-one ever died

Of wanting too much.

The world is not enough…

Garbage — The World Is Not Enough

***

      В ночь с восьмого на девятое апреля две тысячи тринадцатого года архитектор, педагог, театральный художник, лауреат медали имени Алвара Аалто, Юйхэн китайской архитектуры и прочее, и прочее, некто Чу Ваньнин с ужасом пришёл к выводу, что ничего не знает о человеке, который спит подле него, уткнувшись носом в его лопатки под холодным шёлком.       Несколько месяцев — почти год! — с переменным успехом они занимались сексом, оставляли друг другу следы укусов, ударов, поцелуев, капли спермы на коже, болезненные и сладкие воспоминания, ели за одним столом, кормили друг друга с рук, видели слёзы и улыбки, были причиной и улыбок, и слёз; ссорились, мирились, засыпали в одной постели. И Чу Ваньнин всё ещё почти ничего не знал о человеке, который по его же прихоти душил его, напористо входил в его тело, ласкал или терзал самые чувствительные участки, скрытые от глаз всех прочих. Мо Жань теперь знал и немало его постыдных тайн, а вот он…       Какая у него, например, любимая еда? Любимый цвет? Чёрный? Наверняка не скажешь — Мотра вечно в клубах тьмы, а любит-то она фуксию.       С Мотрой всё ясно. Любимый цвет? Фуксия. Любимая кухня? Французская. Бренд одежды? Balenciaga, но предпочитает поддерживать местных дизайнеров, это её личный сорт патриотизма. Любимые цветы? Любые — чем больше и чаще, тем лучше. Любимый художник? Люсьен Фрейд, но врёт, что Чжан Дацянь. Любимая музыка? Блюз о том, что мужики — козлы.       Ах, чёрт!       Мальчишку в последние несколько дней мучили кошмары, и архитектор махнул рукой — мол, спи здесь, раз тебе легче. Сам он с ума сходил от бессонницы и внезапно накатывающего озноба, и, стиснутый в лапах этого глупого щенка, был хотя бы лишён возможности сорваться с места и из последних сил доползти до какого-нибудь круглосуточного магазина с отравой. Чу Ваньнин попытался выбраться из постели, но Мо Жань безотчётно прижал его покрепче к себе. Вышло только дотянуться до телефона. У Мо Жаня есть соцсети?       Есть.       И он их не ведёт.       Он попытался припомнить хоть что-то из слов Сюэ Мэна, но болтовня учеников была лишь привычным звуковым фоном и доносилась сквозь раскаты индастриала в наушниках. Ну, не писать же в ночи Сюэ Мэну с вопросом — инженер Сюэ, что любит твой брат?       Нельзя же быть таким равнодушным к человеку, которому доверяешь свой анус и трахеи.       У Мо Жаня день рождения. Это он точно помнил. Может, сделать вид, что он этого знать не знает?       Мальчик, не просыпаясь, прижал его ещё плотнее к себе.       Чу Ваньнин понял, что сам себя сожрёт за подобное пренебрежение к этому несчастному ребёнку. Он и теперь себя жрал. Неужели он ни о чем не разговаривал с Мо Жанем? Или пропускал его ответы мимо ушей? Что-то же Мо Жань должен был упомянуть, хотя бы вскользь, о своих предпочтениях!       — И что ты за меня цепляешься? — одними губами произнес архитектор. — Я ведь тот ещё мудак.       Купить ему торт, да и дело с концом.       Поставить двадцать одну… или двадцать две свечи?       Твою ж мать. Ладно, тут можно изящно выкрутиться.       — Ага, выкрутишься ты, — призрак навис над ним олицетворением нечистой совести. — Думаешь, он не поймёт, что тебе просто-напросто было плевать на него все это время?       — Было бы мне плевать — я бы не таскал его работы на выставки.       — А кому из вас двоих это было нужнее?       Он моргнул, и призрак исчез, а к шее над воротником мягко прикоснулись губы Мо Жаня.       — Поспи, — шёпотом сказал ему архитектор.       — Я выспался.       — Сколько тебе сегодня исполнилось?       — Двадцать два. Ещё не исполнилось, я родился поздно вечером.       — Как быстро взрослеют чужие дети, — архитектор всё-таки вернул себе свободу и резко сел в постели.       Мо Жань, ещё лежа, смотрел на него, растрёпанный, с чуть припухшими со сна глазами и невыносимо милый; вот же угораздило связаться с таким.       — Хочешь посмотреть на мой новый проект? — светским тоном поинтересовался Чу Ваньнин.       — У нас будет романтическая поездка на стройку?       Архитектор не удержался и щёлкнул его по носу.       — Слышу иронические нотки в твоих словах. Нет, мне нужно съездить на объект, я подумал, может, ты захочешь поехать со мной. Ты же столько моей ругани по этому поводу слышал. Но если ты не хочешь…       — Нет, я… Мне интересно, чем ты занимаешься.       «А мне, похоже, совершенно неинтересно, чем занимаешься ты», — мрачно подумал архитектор.

***

      — Строго говоря, смотровых площадок здесь три, мне не знаком концепт умеренности, — Чу Ваньнин театрально простёр руку перед собой, но спиной прижимался к стене здания, не рискуя сделать и шага навстречу пустоте, и понял, что, если замолчит хоть на минуту, от ужаса будет блевать завтраком, пока не останется только ноющая боль в желудке и привкус желчи во рту. — Та, на которой стоим мы, соседняя, где будет ресторан… между ними мост, ты видишь часть каркаса. И то, что Сюэ Мэн называет «следом улитки» — площадка на набережной, в прогулочной части. Сейчас, конечно, это выглядит как скелет доисторического чудовища, но здесь будет центр исполнительских искусств. Сейчас концерты проходят в «хас…» — тьфу, в культурном центре фонда «Хайтан», но там всё-таки не место для массовых концертов. Там нужно играть что-то сложное… что-то… чего я абсолютно не понимаю, но пытаюсь делать вид, что понимаю. В городе никогда не было хорошего концертного зала.       Мо Жань в ответ чихнул, потому что ему напрочь забила нос строительная пыль. Он подошёл ближе к парапету. С такой высоты город, перерезанный извивами реки, казался бескрайним. Высились небоскрёбы, строились шеренгами высотные дома, виднелись районы частной застройки. В какой стороне «Алый лотос»? Мо Жань пытался высмотреть этого притаившегося среди кустарников червя с веерообразно расширенной головой, отчего-то называвшегося цветком. А где дом его детства? Нет, не дом семьи Сюэ… где «тифозная яма»? Можно ли разглядеть с такой высоты район, где он рос, и увидеть среди обшарпанных многоквартирных домов с выбитыми окнами, прикрытыми фанерой, среди старых кривых домишек, напоминающих сараи, среди торговых палаток, где в любое время дня и ночи можно купить кошмарное дешевое пойло — можно ли увидеть…       — Ваш кофе, Учитель, — Сюэ Мэн сказал это вместо приветствия; в компании Ши Мэй он появился так внезапно, что Мо Жань вздрогнул от неожиданности.       — Да что ж ты так подкрадываешься! — возмутился он, но кузен только приподнял брови.       Архитектор молча принял из рук инженера картонный стаканчик и сделал несколько больших глотков, обжигая горло горячим кофе с вишнёвым сиропом; так его хотя бы перестало подташнивать. А Мо Жань ревниво подумал, что кофе можно было и по пути выпить.       — А он что здесь делает? — резко спросила Ши Мэй.       На сей раз вид у неё был приличнее — но теперь, в узком твидовом пиджачке и брючках со стрелками, открывающих тонкие лодыжки, она сильнее напоминала мальчика. С момента их последней встречи она изменила причёску, покороче обрезала волосы, и выглядела эдаким Гаврошем Тенардье на баррикадах. Что-то революционное тянулось за Ши Мэй даже на стройке.       Чу Ваньнин, тем временем, её вопросу не обрадовался.       — А… Ши Мэй, а почему ты спрашиваешь? Я должен перед тобой отчитываться? Или тебя смущает его присутствие?       — Ну, я в курсе ваших отношений, но… ему необязательно таскаться с вами на стройку!       — В курсе каких…       — Я вообще-то здесь стою, — напомнил Мо Жань.       — И, как всегда, от тебя никакого толку, — хмыкнул Сюэ Мэн.       — Ты не охренел? — возмутился Мо Жань и пихнул кузена локтем в ребро ровно в тот момент, когда он доставал из папки для документов какой-то листок, сопровождая сообщением, что привез акт с печатью.       — Бля!       «Акт с печатью», словно бабочка, вспорхнул и, повинуясь порыву ветра, перелетел на смотровую площадку недостроенного соседнего блока — она соединялась с той, где они стояли, только зачатками каркаса. Лестницы и подъёмники в соседнем блоке существовали только на чертежах Сюэ Мэна — и для воплощения в жизнь им требовался… тот самый «акт с печатью».       Все четверо с тоской посмотрели ему вслед.       — Ну, завтра пригонят технику, скажу, чтоб достали, — неуверенно произнес Сюэ Мэн, почему-то удержавшись от ругани в адрес «тупой псины». Однако всё читалось в его взгляде, и Мо Жань, закусив губу, слышал в своей голове очень знакомый монолог вроде «тупая ты псина, вечно от тебя одни проблемы, что только Учитель в тебе нашёл».       — Он улетит, — заметила Ши Мэй. — Давайте слажу, принесу.       Чу Ваньнин заподозрил, что, если он хоть на секунду представит Ши Мэй на этих балках, с ним случится паническая атака.       — Ещё чего, — возмутился он. — Я тебя туда не пущу!       — Но я…       — Во-первых, ты девушка!       — Во-первых, это сексизм!       — Ни черта, — возразил он. — Миру нужно больше женщин-архитекторов, а если ты упадёшь с такой высоты, у девочек в Китае будет меньше примеров для подражания. Ши Мэй, смерть в твоём случае — это полная безответственность. У тебя профсоюз! У тебя интервью для студенческих газет! У тебя планы!.. Сам полезу.       — Ты с ума сошёл? — перебил его Мо Жань, рискуя получить очередную оплеуху, но на него никто не обратил внимания.       Ши Мэй и Чу Ваньнин продолжали спорить о том, кто будет изображать гимнаста под куполом цирка — точно так же, как минутой ранее спорили о присутствии Мо Жаня на стройке.       — Послушайте… — осторожно начал Сюэ Мэн.       — Ну ты-то даже не думай, я за тебя перед твоим отцом отвечаю!       — Нет, я хотел сказать — я съезжу, попрошу продублировать и…       — Ой, задолбали, — прежде, чем кто-то успел воспрепятствовать, Мо Жань легко вскочил на парапет, шагнул на балку, в несколько прыжков добрался до двух третей её длины, но рисковать не стал, осторожно сел на неё, зацепился стопой для надёжности, дотянулся до «бумаги раздора», схватил её и молниеносно, так, что никто даже не отследил его движений, вернулся к сотрудникам «Бэйдоу».       Те смотрели на его акробатические этюды без страховки со смесью ужаса и недоверия.       Мо Жань высоко поднял руку, держа листок за угол, и сказал:       — Отдам только после благодарности Учителя! Ой, ну какого ж хрена…       Благодарность Учителя выглядела как пощёчина, ощущалась как пощёчина, да, собственно, пощёчиной и являлась, да ещё с размаху, со всей неожиданной для этой тонкой руки силы. Так что Мо Жань схватился за щёку и покорно отдал свою находку Учителю. Который ещё и по лбу его припечатал — но всё тем же листом, так что — неощутимо. Только обидно.       — Ты совсем идиот?! — орал архитектор так, что вздрогнули не только все ученики, но и, кажется, обе башни и полукруглый корпус недостроенного здания. — Ты меня до сердечного приступа доведешь!!! Нахрена ты туда полез? Ты, блядь, больной?!       — Но я же…       — Сюэ Мэн, — прошептала Ши Мэй, дергая инженера за рукав. — Пойдём-ка поедим. А то такие стрессы… я б пельменей навернула.       — В них глютен, — тише ответил Сюэ Мэн, не отрывая глаз от этой сцены.       — Брат, когда ты говоришь слово «глютен» рядом со словом «пельмени», ты оскорбляешь нашу нацию. Бульон попьёшь. Пошли.

***

      — Куда поедем?       Они уже пятнадцать минут сидели в машине, но только сейчас Чу Ваньнин заговорил, пытаясь справиться с бешеным сердцебиением и дрожью в руках. У него перед глазами всё маячила стройная фигура в чёрном, изогнувшаяся на металлической конструкции, гибко, упруго, как змея, а вслед возникала другая картина — содрогающееся в предсмертных муках тело на щербатом асфальте, окружённое багровым ореолом. Мо Жань был жив-здоров, на щеке его горел след удара, в глазах стояли слёзы, и архитектор, остывая и успокаиваясь, содрогался теперь от стыда. Он правда ударил Мо Жаня прилюдно? И… что теперь делать?       — Куда поедем?.. — повторил он.       — Домой.       — Мо Жань, я думал, мы сходим куда-нибудь… куда захочешь. Не всё же нам торчать в лапшичных с сомнительной репутацией. Я могу узнать, есть ли свободные столики в одной милой кофейне… я имею в виду…       — Ты больше не боишься, что нас увидят вместе? — буркнул Мо Жань, смаргивая слезы; чтобы они не катились из глаз, он чуть запрокидывал голову, но одну всё-таки не удержал, и она оставила мокрую дорожку на алеющей щеке.       Чу Ваньнин ощущал, что в его груди очень медленно проворачивается какое-то сверло. Как. Научиться. Держать. Себя. В руках.       — Я всегда могу сказать, что случайно с тобой пересёкся, — ляпнул он и заподозрил, что что-то с этой фразой не так.       — Не хочу вынуждать тебя врать. Отвези меня домой.       — Ладно, как хочешь. Но мне нужно будет съездить кое-куда.       — Я же тебя не держу.       Надо было сказать «прости меня», но язык присох к нёбу. Всё, что он говорил, только ухудшало ситуацию. Может, и извинения выйдут такими неловкими, что прозвучат издёвкой. «Я боюсь высоты, поэтому ударил тебя»? Где, блядь, логика?! Как человек, который боится высоты до безумия, строит небоскрёбы, да ещё и забирается на смотровые площадки? Ведь не объяснить, что паника накрывает его особенно остро, когда кто-то близкий рискует жизнью на высоте — например, Ши Мэй с её дурацкой привычкой сидеть на подоконнике у распахнутого окна?! Ещё бы ноги вниз свешивала, чтобы точно его довести!..       Однако Ши Мэй за такие выкрутасы он никогда не бил — ему и в голову такое не пришло бы.       «Что со мной, чёрт побери», — думал Чу Ваньнин, сжимая руль и в очередной раз нарушая скоростной режим.       В полном молчании они доехали до «Алого лотоса», в полном молчании расстались у его дверей.

***

      — Что-то мне… кажется странным в их отношениях, — Сюэ Мэн помешивал ложкой суп, который показался ему достаточно правильным, чтобы быть съеденным. — А тебе?       — Самое странное в их отношениях — это Учитель, — ответила Ши Мэй, не прожевав очередной пельмень толком. — Брат твой тоже…       — Да, но… физическое насилие…       — Ой, не бери в голову.       — А если бы мой брат был женщиной? — с сомнением спросил Сюэ Мэн. — Если бы Учитель ударил при тебе женщину, что бы ты сказала?       — Горло бы ему перегрызла, — сказала Ши Мэй таким убедительным тоном, что Сюэ Мэн поперхнулся. — Но, братец Сюэ, хоть я не питаю иллюзий насчет геев — и насчет асексуалов, не расслабляйся-ка ты, — всё зависит от контекста. Мы с тобой наблюдали брачные игры двоих безумцев в дикой среде. Физическое насилие строится на преимуществе в силе. Твой брат не кажется доходягой, неспособным дать отпор. И он не закован в кандалы. А если взрослый дееспособный мужик терпит такие выходки, значит, не так уж он их и терпит.       — Тебе просто плевать на мужчин. Про женщин ты говоришь иначе.       — Потому что с женщинами всё иначе. Ты не будешь доедать салат?       — Буду! — буркнул Сюэ Мэн и подвинул тарелку поближе к себе; салат был тоже неплох по виду и составу, и делиться им с этой заразой он не собирался, хотя по установившейся традиции они таскали палочками полоски моркови и огурцов из одной тарелки.       — Купишь мне жареное мороженое?       Сюэ Мэн продемонстрировал свое умение закатывать глаза, но, разумеется, купил. Кафе на первом этаже жилого дома, полное света и блеска столов из прозрачного пластика, ему понравилось — здесь было чисто, немноголюдно, и в меню имелось целых три блюда, которые он мог есть, не испытывая тревоги, а для столь непритязательного местечка это считалось значительным достижением.

***

      — Ты чего? Обиделся на меня?       — Нет, — сказал мальчишка и перевернулся на другой бок, прижавшись лицом к спинке дивана.       — Мо Жань… — Чу Ваньнин попытался придать своему голосу больше нежности. — Ну, ты ведёшь себя как ребёнок.       — Может, когда я был ребёнком, у меня не было возможности вести себя как ребёнок!       — Это… разумное объяснение.       Они помолчали. Чу Ваньнин ушёл, вернулся, протянул ему две конфеты.       — Что это?       — Ну, раз тебе нужно побыть ребёнком, вот тебе конфеты. Клубника в молочном шоколаде. Никак не отучу студенток меня кормить.       — Не очень ты и стараешься, — продолжал ворчать Мо Жань.       — Я дурак, что ли, отказываться от бесплатных конфет? Сэкономил кучу денег.       — Наслаждаешься чужим вниманием? Меня тебе мало?!       — Перестань, — архитектор осторожно отвёл пряди волос с его шеи. — Мо Жань, мне греет сердце женское внимание. Мужчины причиняют женщинам страдания в невыносимых количествах, а женщины всё ещё могут быть так великодушны и милосердны. Разве это не поразительно? Но не более того.       — Странная какая-то философия, — юноша повернулся на другой бок и прижался лбом к его руке, но всё же дулся. — Когда ты успел причинить женщинам страдания, если ты гей?       — Не лично я, но я как представитель социального класса…       — Ой, хватит, у меня голова пухнет от этих разговоров. Можешь считать, что я до них не дорос, что я слишком глуп или…       — Да плевать. Мо Жань! Ты меня совершенно сбил с толку. Я же купил тебе подарок, — архитектор снова встал, убежал в прихожую и вернулся с одной из своих покупок, оставив пакеты с фруктами и сладостями. — Но, пожалуй, всё равно нужно было его купить. Не в качестве подарка. У твоего разбит экран, и… он разбит по моей вине.       — Он же дорогущий! — Мо Жань сел и осторожно взял в руки кое-как перевязанную тонкой лентой коробочку с новым телефоном.       — Да? Я в этом не разбираюсь. И… ещё… — Чу Ваньнин протянул ему картонку с красивой надписью и нарисованной его рукой цветущей веточкой яблони.       Мо Жань сперва восхитился утончённостью и мастерством рисунка и только потом вчитался в каллиграфически выведенные иероглифы.       — Купон на одно желание? А почему всего на одно?       — Мо Жань, не наглей.       — Ла-а-адно… Я могу приберечь его?       — Можешь использовать когда угодно. А теперь… если все формальности соблюдены… пойдём праздновать.       — Куда?       — В сад, пока тепло. Я вспомнил, что до… когда я ещё работал в «Жуфэн»… мне нравились некоторые… действия… которых я давно не совершал. В твоём возрасте я сильно отличался от себя нынешнего. Но кое-что… я могу вернуть. Попробовать.       — У нас будет пикник? — в голосе Мо Жаня заинтересованность сменила обиженные нотки.       — Ты же никуда не захотел ехать. Придется отмечать твой день рождения… в болоте.

***

      Почему-то они легли рядышком на плед, проигнорировав и фрукты, и пирожные, и жестяные баночки с соком. Солнце пригревало, но ещё не обещало выматывающей летней жары, прерывающейся, как по приказу, грохочущими ливнями. Архитектор оставил дома пиджак, Мо Жань расстегнул флисовую кофту…       Почему-то, лежа, они оказались лицом к лицу, близко-близко, и Чу Ваньнин мягко погладил Мо Жаня по щеке, сам удивляясь, как это он постоянно награждает эти совершенные юношеские щёки оплеухами; как это он вечно становится причиной дорожек от слёз на этой чудесной коже. Ни шрамиков, ни рытвинок — годы назад кожа его была столь же безупречна. Как зачарованный, он провел подушечками пальцев по бровям, спинке носа, изгибу верхней губы, и Мо Жань, не выдержав, попытался поймать его пальцы ртом. Сквозь плед и одежду ощущалась твердость заросших бетонных плит. Со стороны пруда тянуло запахом болотной гнили. Кустарники разрастались, подбираясь ближе к пруду, но кое-какие умирали, оставленные без ухода, и сухие белёсые ветви торчали жуткими птичьими лапами. Юноша припоминал, как заснул здесь когда-то и увидел странный, странный сон. Если им удастся задремать здесь в обнимку, что им приснится? Чу Ваньнин тоже вспомнил, как нашёл его здесь спящим, с курткой под головой, и прежде, чем разбудить, любовался детским румянцем и тенью длинных ресниц, а проследить взглядом очертания тела под футболкой и умилиться ссадинам на коленках даже не посмел. Как скоро это тело, лишившись одежды, припало всем своим жаром и страстью к его обнажённому телу!       — Мо Жань, я… я не… — начал он, но так и не смог ничего сказать.       — Знаю, — он не позволил архитектору продолжать, угадав его намерения. — Не говори.       Мо Жань прижался лицом к его груди, они обнялись, и в ту минуту архитектор подумал, что, может быть, у него выйдет не причинять мальчишке боли; он лгал себе и знал это. А в следующую секунду, глянув вверх…       — Я понял, — выдохнул Чу Ваньнин. — Облака! Облака, Мо Жань! У Кастильони были такие лампы… мысль, конечно, вульгарная, но почему нет?       — Я ничего не понял, какие лампы… — прошептал Мо Жань, забираясь пальцами ему под водолазку.       — Срочно дай мне телефон, — резко скомандовал архитектор и сбил ему весь романтический настрой. — Алло, ты занят? Нет, ты не занят. Посмотри у Flos лампы…почему таким тоном? Я в курсе, что ты в курсе! А мы можем это воспроизвести в масштабе холла? Осветительные приборы внутрь. К каким херам, почему сгорит… как ты выражаешься? Слушай, вы с госпожой Хуа совсем потеряли…всякий… Да, чтобы оно висело… ну сделай так, чтобы оно не упало и не похоронило под собой посетителей. Нет, в Хуанпу была хрень какая-то, я это видел, я туда ездил, там от облака одно название. О, я вспомнил, посмотри Петийона… Но мне не нужен этот материал, мне нужно это настроение. Кажется, Лондон. Так, и держи в голове, что если это будет хоть немного напоминать госпожу Сэдзиму, я тебя повешу собственноручно, меня с ней сравнивали в недавней статье. Не помню. Нет, не надо сжигать издательство, но это очень мило с твоей стороны. К послезавтра. Да, к послезавтра. А кто из нас инженер? Сюэ Мэн, я хочу облако с неба, достань мне его. Я пришлю тебе скетчи.       Мо Жань мысленно пообещал устроить Ваньнину такой минет, чтобы у него было столь же воодушевлённое выражение лица. Он не просто понимал, что означает выражение «пить уксус», нет — он в этом уксусе сейчас буквально искупался, а его кровь была на сто процентов замещена эссенцией.       «Достань мне облако с неба». Он хотя бы понимает, как это звучит? Почему он говорит такие слова какому-то жирн… ладно, просто Павлину, когда Мо Жань, живой, тёплый, страстный, на расстоянии вытянутой руки, готов достать ему облако, луну, солнце, звёзды, что угодно, лишь бы увидеть вновь этот сияющий взгляд, но адресованный ему? Но по-настоящему Чу Ваньнина воспламеняла только работа.       — Мо Жань, я…       — Ты уходишь?       — …схожу в дом за скетчбуком, — растерянно ответил Чу Ваньнин. — Сюэ Мэну нужны наброски, и как можно скорее, мне проще нарисовать вручную.       Мо Жань подтянул колени к груди, обнял их руками, но всё время, пока Чу Ваньнин рисовал, то спешно целовал его в висок, то покусывал за ухо, получая в ответ возмущённое шипение. Иногда архитектор грыз карандаш, иногда поднимал взгляд вверх, и его руки с чётко очерченными венами и выступающими сухожилиями, почти лишённые жировой прослойки, тонкие, как у хрупких девушек, но, быть может, сильнее, чем у немалого числа мужчин, вырывали из альбома листок за листком. Чу Ваньнин разложил их на пледе, пронумеровал, сопроводил подписями и принялся фотографировать. Мо Жань смотрел на позвонки на его шее, не опуская глаз ниже, потому что ему хотелось обхватить архитектора руками и впиться поцелуем в острое плечо. За работой он был особенно хорош, так хорош, что из памяти юноши почти стерлись события утра и всколыхнувшаяся в сердце глубокая, неутолимая боль брошенного ребенка, в свой день рождения получившего крики и побои. Мо Жань жил, заталкивая на задворки памяти прошлое — лишь время от времени захлёбывался кровью незаживших душевных ран; почти все его воспоминания заместила собой первая ночь с Чу Ваньнином, лихорадка страсти и жгучий стыд сожгли его жизнь дотла. Жил он и не задумываясь всерьёз о будущем, только развлекал себя мечтаниями о грядущей славе. Ценность для него представлял лишь настоящий момент. А в настоящем моменте его любимый — его палач, Учитель, жертва, покровитель, муза, его ВСЁ — склонялся над набросками, и его острые лопатки читались под светлой кашемировой водолазкой.       Когда дело было сделано, Мо Жань какое-то время — весьма непродолжительное — стоически наблюдал за тем, как Чу Ваньнин ест персик. И даже сам сжевал рассыпчатое пирожное с кремом. Нет, ладно бы это было яблоко, но персик… совсем уж невозможный разврат! И когда сок потёк по пальцам и внутренней стороне запястья архитектора, который инстинктивно слизнул с руки сладкую жидкость, Мо Жань не выдержал.       А нечего издеваться!       Он без лишних слов схватил за предплечье Чу Ваньнина и сам принялся слизывать сок персика с его руки.       — У нас вообще-то пикник, — сказал архитектор таким тоном, каким говорят «давай очень срочно потрахаемся».       У него отлегло от сердца — значит, не так уж мальчишка обиделся на недавнюю оплеуху. Но Мо Жань вообще был удивительно отходчив и быстро забывал о нанесённых обидах.       — Конечно, — прервал его размышления Мо Жань. — Я же, как мы помним, похотливая псина. Я слишком долго терпел! Ты не представляешь, какой ты офигенный, когда с таким сосредоточенным видом что-то черкаешь! Я смотрел, смотрел на тебя… Это же невыносимо! А персики ты ешь так, как будто снимаешься в порно! Вот ты их специально купил, чтобы меня соблазнить. Я тебя самого съем сейчас.       — Я… не планировал секс на природе.       (но ожидал)       — А что ж ты тогда такой твёрдый здесь, а? — Мо Жань положил руку на то место, о котором очень часто думал, сам удивляясь этой быстрой и уверенной эрекции архитектора; казалось бы, ничто не предвещало… — Или предпочтешь мне персик?       — В каком смы…       Мо Жань жёстко поцеловал его в раскрытые сладкие губы, смакуя вкус, но в голове его родилась совершенно иная мысль. Он, не встретив ни малейшего сопротивления, быстро и уверенно — привычно — толкнул архитектора на плед. Задрал водолазку, стащил, смешно растрепав ему волосы, и бросил в сторону; подцепил зубами молнию на брюках и расстегнул, обнаружив его член под тонкой тканью белья в ещё более возбуждённом состоянии, вынул из ослабевших пальцев недоеденный персик, вытащил косточку и провёл липкой мякотью по бледной коже — сначала по шее, затем по груди, затем по животу, затем — повторил этот путь языком. А потом персик, уже не только покусанный, но и помятый, оказался между ладонью Мо Жаня и членом архитектора. Сок художник слизывал, размазывая остатки фрукта по этой плоти.       — Ну ты и извращенец, — прошептали в ответ на все эти манипуляции.       — Да-да, — ответил Мо Жань и расстегнул свои джинсы. — Я тут главный извращенец, конечно.       И больше он не сказал ничего, пока его внушительный член настойчиво терся о член архитектора, а между ними перетирались куски несчастного персика. Капли семени смешались с соком раздавленного фрукта, и Мо Жань демонстративно слизал жёлтую мякоть с тела архитектора и своих рук.       Архитектор закрыл лицо руками, чтобы не видеть этого безобразия. А видел бы Хуайцзуй — зарезал бы скальпелем их обоих.       Он думал о пятнах сока (и не только), оставшихся на руках, лице и одежде, на пледе… на скетчбуке. Его собственное тело тоже было липким, хотя Мо Жань добросовестно облизал его.       — Что нужно сказать? — горячо выдохнул Мо Жань ему в ухо, нависая сверху.       — Где-то я о подобном читал.       Мо Жань рассмеялся и лизнул его в щеку. Как легко оказалось найти утешение.       — Я замёрз, — Чу Ваньнин снова провёл кончиками пальцев по его брови. — Продолжим дома.       — Ты настроен продолжать?       — У нас же ещё есть сэндвичи. Я их сам… купил. Я так аккуратно порезать хлеб не смогу.       — Мы будем трахать сэндвичи?!       — Мо Жань!..       Уходя, Чу Ваньнин обернулся через плечо и почти убедил себя в том, что пруд вовсе не бурлит, как кастрюля с лапшой, полный чёрных, маслянистых волос. Нет. Это лишь игра света и тени.       Большую часть сэндвичей они все-таки съели, и Хуайцзуй, узнай он о том, что именно перемешалось с соусом, точно бы зарезал скальпелем их обоих.

***

      Во всяком случае… во всяком случае — так думал Мо Жань — это был не худший день рождения в его жизни. По крайней мере, лучше тех, когда его мать являлась за полночь, какая-то странная, бледная и рассеянная, с парой подсохших пирожков, и вручала ему добавок к ним какую-нибудь игрушку, на которой он рано или поздно вымещал злость за свое одиночество и покинутость, а потом рыдал в три ручья. И лучше тех, которые он отмечал в американских клубах, пока были деньги — танцы, пара-тройка коктейлей, чьи-то губы, руки, прочие части тела, ни имён, ни воспоминаний. И, может быть, даже лучше тех, безупречно правильных, с испечённым тётушкой тортом, большая часть которого тогда всё равно доставалась Сюэ Мэну, и каким-нибудь подарком, безусловно, очень полезным и не вызывавшим вовсе никаких чувств. Это был очередной день рождения, когда его не пришла поздравить мама, но он уже давно её не ждал. Главное — человек, заставлявший его испытать и душевные бури детских лет, и взрослую, тягучую, терпкую страсть, помнил о его дне рождения и попытался, пусть и был в плену собственных терзаний, порадовать. И больше ничто не имело значения. Ничто.       Но на всякий случай Мо Жань изображал обиду ещё несколько дней, так, каприза ради, чтобы иметь неоспоримое право кусать Чу Ваньнина за шею, руки и плечи, валяться у него в постели и уговаривать на совместные завтраки — архитектор отчего-то был мягок с ним, как кокосовое желе.       Правда, недолго.       О купоне на заветное желание Мо Жань совершенно забыл, а обнаружив спустя долгое время — использовал самым глупым образом.