Культурный центр имени Мо Жаня

Tu avais cette insolence Qui me faisait souvent violence Entre le rire et le mépris Tu avais l'air d'un roi Mais ton royaume c'était moi Je ne le comprends qu'aujourd'hui Dalida — Nostalgie

Но если встретиться нежданная судьба заставила бы нас, меня бы, как уродство странное, твой образ нынешний потряс.

Владимир Набоков — «Первая любовь»

***

      — Ты наговорила им, что мы пара?       — Ну конечно! Мужчины бережнее относятся к женщине, если считают, что у неё есть богатый и знаменитый хозяин.       — Хозяин? Хозяин, твою мать!!!       — А что мне было де… ой!       Полицейский, проявив исключительную халатность, оставил их наедине, но теперь он вернулся, улыбаясь во весь рот. Чу Ваньнин, сообразив, что нужно сыграть влюблённого, истерзанного переживаниями и наконец-то обнаружившего даму сердца живой и невредимой, резко развернул Ши Мэй к себе и впился поцелуем в её губы. Целовать женщину! Свою подчинённую, свою ученицу! Ужас-ужас-ужас какой! Ши Мэй, похоже, тоже считала, что это ужас, потому что, когда он её отпустил, не задумываясь, залепила начальнику пощёчину.       Офицер тем временем тяжело устроился за столом и мечтательно наблюдал за ними, подперев руками подбородок. Кажется, размеренную жизнь этого полицейского участка, обычно занятого, как и все прочие полицейские участки в этом городе, бездомными и наркоторговцами, впервые нарушила — или украсила — любовная драма.       — Извините, — сказал Чу Ваньнин, перехватывая руку Ши Мэй на новом замахе. — Она у меня такая горячая… ты себе просто… да успокойся ты!.. Ты себе просто не представляешь. Видишь укус? — он оттянул воротник водолазки, демонстрируя следы зубов Мо Жаня. — Всё она!       — Повезло… — вздохнул офицер. — Отхватил себе настоящую тигрицу, еще и красивущую…       — Ну-у-у-у, — протянул архитектор, изо всех сил изображая прожжённого гетеросексуального мачо и удерживая Ши Мэй от продолжения драки, — женская страсть зависит от мужских, с позволения сказать, умений! В нашей культуре везением незаслуженно называют результаты каторжного труда.       Они обменялись ещё несколькими дурацкими репликами, бывший друг Чу Ваньнина поцокал языком, выдал изъятые у Ши Мэй вещи и отпустил их.       Но, когда Чу Ваньнин, пропустив Ши Мэй вперед, задержался, чтобы ещё раз попрощаться и поблагодарить за понимание, полицейский вдруг сказал:       — Мы же с ним видимся, ты знал? Он ни на кого из нас не держит зла. Я думал, он меня ненавидит, хотел… даже и не знаю. Наверное, хотел, чтобы он мне в лицо плюнул. А он… а из него крутой мужик вырос. Я к нему приехал, а он там празднует. Знаешь, что празднует? Годовщину того дня, когда смог поссать без помощи сиделки. Так что мы с ним… дружим… ездим на горячие источники. А поехали как-нибудь с нами? Ты же всё-таки ему жизнь спас. И меня… я же только поэтому… не убийца.       — Извини, не мой… формат развлечений, — сдержанно ответил Чу Ваньнин и ушёл, не зная и даже не пытаясь понять, что же чувствует.       Однако же он был потрясён. Не столько теми изменениями, которые затронули предмет его юношеской страсти — о, эти опущенные уголки губ, набрякшие веки, наметившаяся лысина и уже не наметившееся даже, а полноправное брюшко под тесноватой формой… Та страсть давно прошла. Он и думать забыл о первых, робких пробуждениях своего либидо — потому что всё, что с ним было прежде, перечеркнул одним своим появлением окликнувший его в цветущем саду грубоватый мальчик-подросток с разбитыми коленками. Потому что всё, что он знал о себе прежде, уничтожил одной лишь улыбкой юноша с сильными руками и мягко вьющимися чёрными локонами. Потому что в его снах, разгоревшихся страстью и болью ещё тогда, когда их истинный герой был ребёнком и не ведал о своей грядущей судьбе, был только один человек. Нет, призраки прошлого, если они не были воплощениями Мо Жаня, Чу Ваньнина не беспокоили.       Но он вдруг понял, как сильно изменился сам.       И как сильно, как катастрофически сильно ему ещё предстоит измениться.

***

      — Вы что себе позволяете? — возмутилась Ши Мэй, когда Чу Ваньнин вышел вслед за ней на улицу под свинцовые тучи, сыпавшие мелким холодным дождичком. — Я целуюсь только с женщинами, с мужчинами мерзко!..       — А ты что себе позволяешь? — он не остался в долгу. — Зачем мне этот цирк, зачем мне эти проблемы?! Думаешь, мне не мерзко?       — Мне сложнее, я девушка! Ой, он на нас из окна смотрит!       — Повторяем на бис, можешь сопротивляться, это будет как в дораме, — скомандовал Чу Ваньнин, прижал её к себе и поцеловал ещё раз.       Во второй раз получилось убедительнее — вероятно, потому что девушка уже не пыталась сломать ему челюсть в процессе. Но, тем не менее, если он с кем-то, кроме Мо Жаня, и целовался прежде, когда ещё надеялся распрощаться с девственностью в туалете ночного клуба или на лавочке возле него, эти поцелуи казались ему ложными воспоминаниями. Пересохшие губы Ши Мэй казались жёсткими; изо рта у нее немного пахло — характерным для больных гастритом образом. Гастрит, конечно, бич молодых, самоотверженно работающих, неравнодушных женщин, но… Нужно по пути заскочить куда-нибудь поесть.       — Фу! — сплюнула Ши Мэй, когда они подошли к машине.       — Солидарен, — он вытер рот тыльной стороной руки. — Мо Жань, у тебя есть жвачка? Я пережил тяжелейший стресс в своей жизни.       — Это… это что… что было… это что я видел… — шелестел Мо Жань, находясь на грани истерики с последующими человеческими жертвами, но его состояния никто не заметил.       — Пиздец это был, — экспертным тоном заметила Ши Мэй, устраиваясь на заднем сиденье машины.       — Да я хорошо целуюсь! — возразил архитектор, все ещё игнорируя то обстоятельство, что Мо Жань близок к ревнивому припадку. — Мо Жань, подтверди!       — Грх, — сказал Мо Жань, рисуя в голове картины того, как отомстит за разыгравшийся на его глазах спектакль. Всем. ВСЕМ.       Он, конечно, пытался убедить себя в том, что это ничего не значило, но… Но его Ваньнин называл эту стерву в клетчатой рубашке «моя девочка». Хрупкую, с мелкими, аккуратными чертами лица, немного похожую на мальчика в этой огромной рубашке и узких джинсах, стерву, разрушившую им утреннюю идиллию. В другой жизни, быть может, Мо Жань увлёкся бы такой девушкой и сам — она была хороша собой в общепринятом значении, и в ней чувствовалась сила характера; но теперь над растрёпанной головой Ши Мэй навис тяжкий меч его ревности.       — Девочка моя, — сказал архитектор чуть погодя, словно угадав его мысли, но с такой интонацией, какая ничего хорошего не предвещала. — Ты… спровоцировала арест? Я что-то не верю в такую вспышку гнева. Ты спровоцировала арест — не буду спрашивать, зачем, но скажу тебе, что это был самый идиотский поступок в твоей жизни. Чего бы ты ни хотела, ты должна быть жива, здорова и на свободе, ясно тебе?.. А потом ты испугалась и убедила их позвонить мне. Вот это было умно. Но, послушай… Ши Мэй?       Что это за звуки вместо ответа? Мо Жань обернулся и увидел, что она плачет, закрыв лицо руками. Манипуляторша!       Чу Ваньнин тоже услышал её всхлипы.       — Понятно, — процедил он, крепче сжимая руль. — Как же меня заебало вас всех утешать! Я вам не отец и не мать, сколько можно вытирать вам сопли?! Заедем в кафе, покормлю тебя. Больше ничего предложить не могу.       «Получила, да?!» — торжествующе подумал Мо Жань и сразу понял, что ошибся. За этим ворчанием скрывалась забота — Чу Ваньнин ровно так же тащил его в лапшичную, чтобы загладить свою вину в очередной раз. Но архитектор был и правда зол, и зол был на эту девчонку. И лишь в кафе, глядя на то, как слёзы Ши Мэй капают в бульон, Чу Ваньнин смилостивился. Он пересел от Мо Жаня к ней на диванчик и утешительно обнял за плечи.       — Милая, мне нельзя тебя трогать, ты на меня в суд подашь, — мягко сказал он. — Но что мне сделать, чтобы ты не плакала?       — Простите… меня… Учитель…       — Нечего тут прощать, я и сам по молодости наломал дров. И продолжаю. Каков учитель, таковы и ученики, правда? Ну, девочка моя, не нужно… У тебя даже штрафа не будет. И протокол на тебя не составлен. Все хорошо! Или… — он вдруг посерьёзнел. — Они ничего плохого тебе не сделали? Есть что-то, о чем ты боишься рассказать?       — Нет, не сделали, — Ши Мэй вытерла глаза тыльной стороной руки.       У Мо Жаня внутри всё перевернулось. Чу Ваньнин как-то сказал, что не будет вытаскивать его из тюрьмы, если он ударится в протестное искусство. Но эту дуру арестовали за драку с полицией на митинге, и ради неё Чу Ваньнин сделал нечто такое, что она отделалась легким испугом! Так не бывает! Да ещё купил ей еды, обнимает за плечи, шепчет на ухо добрые слова таким тоном, какого Мо Жань от него и не слышал никогда, а ведь они вместе — да-да, вместе! — почти год. Мо Жань забыл про свои подозрения относительно Сюэ Мэна. И про тонкие бледные пальцы Чу Ваньнина, ласкавшие шерсть чужой глупой псины, тоже забыл. Враги его сменялись перед глазами моментально, отчего Мо Жаня даже немного укачивало. Вот теперь его возлюбленный щедро одаривал заботой и нежностью (а также публичными поцелуями средь бела дня) социально опасную девицу, и это уж было ни в какие ворота!.. А не имеет ли она видов на красавчика-босса?.. Всё ясно: она и драку эту затеяла, чтобы привлечь его внимание.       Мо Жань чувствовал, что вновь начинает закипать.       — Эй, вы что пристали к девушке? — возле их столика вдруг возникла угрожающая высокая фигура. — Сестра, если они тебя обижают, ты скажи!       Молодая женщина возраста Ши Мэй, в чёрном спортивном костюме, рослая и крепкая, по-видимому, спортсменка, сурово взирала на них.       — Они… не пристали, всё хорошо, они меня поддерживают… — уверила её Ши Мэй.       — Мужики поддерживать не умеют! У них недостаточно эмпатии.       Мо Жань аж поперхнулся от возмущения. Сидишь, никого не трогаешь, носишь внутренний траур по пропавшему выходному, следишь за происками врага, готового отнять у тебя самое ценное в любую минуту, так тебя ещё и оскорбляют на ровном месте! Но Чу Ваньнина эта претензия, кажется, развеселила.       — Я тоже так думаю! — с энтузиазмом согласился архитектор. — И, не сочтите за патернализм, но вы совершенно правы, что забеспокоились и подошли к нам. Мы-то с госпожой Хуа Бинань попали в небольшую передрягу, и она просто немного расстроена, но бывают случаи гораздо хуже. Я серьёзно! Многих трагедий можно было бы избежать… а, простите, это уже мэнсплейнинг. Я узнал это слово от одной моей уважаемой коллеги. Так вот, госпожа Хуа Бинань, — он повторял это имя с лёгкой издёвкой, — не желаете ли присоединиться к вашей, как я полагаю, единомышленнице и провести с ней время? Я бы очень хотел продолжать представлять опасность, угнетать кого-нибудь и делать прочие ужасные вещи, соответствующие моему гендеру, а не вытирать ваши слёзы.       — А… — девушка опешила и растеряла весь свой воинственный настрой. — Это Хуа Бинань? Лидер профсоюза?! Госпожа Хуа… простите… когда вам станет лучше… вы дадите мне интервью для студенческой газеты? Я учусь в сельскохозяйственной академии. Труд женщин в сельском хозяйстве…       — …носит основополагающий характер, но остается недооценённым, — почти машинально продолжила Ши Мэй.       Манифест «Костяных бабочек» звучал примерно так же. В конце концов, всё и всегда держится на женщинах, а снискать славу и почёт удается лишь мужчинам.       — Пообщаетесь? — снова предложил Чу Ваньнин, отодвигаясь от Ши Мэй. — Или хочешь домой? Думаю, сестра не обидится, если тебе нужно отдохнуть.       — Пообщаемся, — ответила она, подумав. — Я пересяду к тебе, ладно? Мне станет лучше, если я с кем-нибудь поболтаю.       Краем глаза Чу Ваньнин наблюдал за тем, как девушки, уместившись за крошечным столиком у окна, обмениваются оживлёнными репликами, и на заплаканном лице Ши Мэй расцветает улыбка. Мо Жань мрачно жевал курицу, расстроенный всем на свете — сорвавшимся романтическим завтраком, своей ревностью, невкусной едой. Ему хотелось отобрать у Чу Ваньнина тарелку — чего это он ест какую-то гадость, пока дома блинчики остывают, а?       Но, конечно, он этого не сделал, зато демонстративно дулся всю дорогу.

***

      — Ты приревновал меня к Ши Мэй? — вдруг спросил его Учитель, не оборачиваясь, уже на пороге «Алого лотоса».       Он пытался стащить с ноги ботинок, не развязывая шнурки, и Мо Жань мрачно наблюдал за этой эквилибристикой.       — Нет, просто…       — Там было, к кому ревновать.       — Ты о чём?       — Офицер полиции, который мне позвонил… — Чу Ваньнин наконец-то справился с ботинком и раздражённо пнул его подальше от дверей. — Мы дружили в школе. Он мне нравился. Он… так сильно изменился за прошедшее время. И я изменился. Наверное, так же чудовищно, как и он.       Мо Жань, внутренне клокотавший от гнева, вдруг ощутил болезненный укол в сердце. Ему трудно давалось понимание, что Чу Ваньнин не жил монахом-отшельником до встречи с ним, что у него было бурное, сложное прошлое. Он не знал этих людей, но не мог им простить — и того, что они были, и того, что недостаточно любили Чу Ваньнина, и того, что могли жить БЕЗ него, этого странного человека. Может быть, все они даже причинили ему столько страданий, что теперь он не может остановиться, и единственный способ любить его теперь — потакать его безумию. Он не привык к любви! И что с ним делать?!       — Мо Жань… — продолжил Чу Ваньнин каким-то странным голосом и осёкся.       Мо Жань отбросил в сторону обиды, подошёл к нему, мягко обнял за плечи и поцеловал в висок. Так они стояли, пока архитектор не нашёл в себе силы продолжить. А когда он продолжил, юноша подумал, что лучше б он молчал.       — Мо Жань, я не знаю, что делать с течением времени. Когда тебе будет тридцать, мне будет сорок три, ты будешь ещё так молод, а я никогда не собирался доживать до этих лет. Эта бренная оболочка… я столько… причинил вреда сам себе… я даже не уверен, что буду жив, и уж точно не буду выглядеть мало-мальски пристойно. Я и сейчас не красавец, да и не был никогда, не знаю, почему меня пытаются убедить в обратном. К чёрту эту жалость. Но с годами… Может быть, тебе будет даже прикоснуться ко мне противно. И я… Мо Жань, наверное, я…       — Да замолчи же ты! — вдруг перебил его Мо Жань, у которого перехватило дыхание, а на глазах выступили слёзы, которые, как он помнил, Чу Ваньнин никому больше не хотел осушать. — Ты мне сто раз говорил, что ты бессмертный, и ничего с тобой не случится. И с тобой ничего не случится! Ты бросишь пить, я буду вместе с тобой ходить ко всем врачам, если ты их боишься, я буду готовить тебе самую правильную еду и следить, чтобы ты вовремя ложился спать. И мне… Мне не всё равно, как ты выглядишь. Я солгу, если скажу, что мне всё равно. Но… не знаю, что тебе говорили другие, только в моих глазах ты самый красивый на свете. Я люблю в тебе всё. И я буду любить в тебе всё. Каждую морщинку. Каждая твоя морщинка будет прекрасна, слышишь?!       Чу Ваньнин скептически хмыкнул и по-кошачьи ловко вывернулся из его объятий.       — Ты плохо себе представляешь, как выглядит человек, умирающий от цирроза печени.       — Ты сам плохо представляешь… что я представляю… то есть я… я же был бездомным, я видел людей, которые умирали в лужах блевотины, я видел людей, которые потеряли всё, но когда у них появлялись деньги, они тратили их на самое ужасное алкогольное дерьмо, и я спал с ними рядом, на тех же грёбаных газетах, в той же грёбаной… — Мо Жань столкнулся с ним взглядом и прервался на полуслове.       Чу Ваньнин смотрел на него с таким выражением лица, будто Мо Жань признался в том, что кинул коктейль Молотова в здание правительства.       — Это неважно, — быстро сказал Мо Жань, понимая, что сболтнул лишнего; кровь вдруг так резко прилила к лицу, что обожгла глаза и щёки. — Это было недолго. И давно.       — Почему ты был бездомным? — негромко, но с каким-то нажимом спросил его архитектор.       — Я… — Мо Жань сбился.       В сущности, он не знал, что и ответить. Он был бездомным, потому что… промотал все деньги невесть на что, потому что давал в долг, зная, что ему не вернут, потому что пытался всеми силами спасти безнадёжно больное животное, не понимая подчас, что платит за шарлатанские услуги? Потому что в умирающей белой кошке видел символ собственного спасения… в духовном смысле — спасения души, искупления, покаяния? Потому что, как помешанный, думал только о том, чтобы не думать о кровавых каплях на простынях? Нет — чтобы не лелеять обрывки воспоминаний о той ночи: взгляд широко распахнутых глаз Чу Ваньнина, его полуоткрытые губы, влажный блеск зубов, сбивчивое дыхание, а затем позвонки на худой шее, твёрдость лопаток, неподатливость и теснота тела…       Он уехал в Америку не мальчиком-подростком в поисках жизненного пути. Он, подчиняясь желанию родных сбыть с глаз долой трудного подростка, малолетнего преступника, позор семьи, сам бежал туда, в модную, престижную, но все-таки ссылку.       Подальше от него. Подальше от того, что они сделали.       Но не мог убежать.       Пока Мо Жань тонул в словах, не значивших ничего и не стоивших того, чтобы быть произнесёнными, Чу Ваньнин опустил глаза, чуть оттянул ворот водолазки, словно бы душивший его.       — Трахни меня сейчас, — вдруг сказал он всё тем же будничным тоном.       — Что-то резко мы сменили тему!       — Нет, это логическое завершение разговора. Трахни меня, пока я не гнию заживо и не подыхаю в луже блевотины, пока я не напоминаю тебе о твоих соседях из ночлежек, пока меня не пугаются дети на улице, пока меня ещё можно вытерпеть и пока ты можешь увидеть во мне что-то красивое. Здесь, на полу, на кровати, где хочешь и как хочешь. Всё равно это ненадолго. И… правильно, что…       — Я ненавижу тебя, Ваньнин, — простонал Мо Жань, вновь до боли стискивая его в объятиях и впиваясь в волосы пальцами. — Ненавижу, когда ты такое говоришь! Ну почему тебе нужно меня так мучить? Почему ты всё время пытаешься убедить меня в том, что я сделал неправильный выбор?! Я люблю тебя, я буду с тобой, что мне сделать, чтобы ты поверил?!       — Нам обоим эти доказательства не нужны. И эта любовь нам не нужна, Мо Жань. Но, если хочешь, вот моё тело. Не так уж много я могу тебе дать.       — Господи, какой же ты… — Мо Жань неожиданно для себя всхлипнул; он даже забыл что приревновал Учителя к ученице, и теперь страдал лишь оттого, что не может обрушить на Чу Ваньнина всю свою мучительную любовь. — Какой же ты иногда жестокий.       Чу Ваньнин закрыл глаза и ничего не ответил.       Мо Жань гладил его по спине, по плечам, по волосам, и довольно нескоро решился расстегнуть ремень его светлых брюк и коснуться кончиками пальцев кожи на животе, чуть ниже пупка. Ладони его проникли архитектору под водолазку, мягко легли на выпирающие рёбра.       — Как хочу, говоришь? — прошептал Мо Жань. — Ты позволишь, как я хочу?       Архитектор едва заметно кивнул, и Мо Жань ещё долго-долго водил пальцами по его бледной коже, медленно раздевал, бережно целовал его. Пробегал губами по пальцам ног, подъёму стоп, голеням — забинтованной раны старался избегать, но бинт притягивал взгляд. Вжимал пальцы в бёдра, раздвигая их, лизал внутреннюю сторону, отмечая голубой оттенок вен, поглощая, как изысканное яство, один только запах кожи, подлинный запах ЕГО кожи, лишь немного теперь перебитый яблочным ароматом геля для душа. Мо Жань до слёз любил в нем всё человеческое, и синяки под глазами, и шрамы, и те черты, что предвещают неизбежное старение, и запахи, и вкус пота, слёз, семени — с той же силой, с какой Чу Ваньнин всё человеческое в себе ненавидел.       Ни слова, ни стона, ни судорожного вздоха, ни ответного объятия.       — Посмотри на меня.        Чу Ваньнин молчал.        — Ну посмотри на меня.       Чёрные ресницы дрогнули и вновь опустились. Архитектор только плотнее смежил веки, откинул голову назад, подставляя шею укусам и поцелуям. Мо Жань осторожно провёл языком по бледной коже, обрисовал им кадык, и вдруг ему захотелось эту шею перегрызть, впиться в неё клыками, вырвать кусок, умыться под фонтаном крови. Ему было очень стыдно за эти фантазии, хотя, конечно, Чу Ваньнину они понравились бы. А нежные ласки, которые Мо Жань считал соответствующими моменту… что они значили для Чу Ваньнина? Как понять, что он доволен? И доволен ли он?..       Ещё дольше Мо Жань облизывал и обсасывал его член, одновременно лаская пальцами ту точку внутри мужского тела, которая способна, хоть и не у каждого, стать кладезем наслаждения. Он думал, что архитектор всё-таки не выдержит и попросит действовать быстрее и жёстче, но тот, закусив губу, молчал.       Чу Ваньнин уже тысячу раз пожалел, что приоткрыл мальчишке двери своего душевного ада, вчера и теперь, что был откровенен, что был чувствителен и уязвим, и, распластанный под градом его поцелуев, ощущал лишь непомерную усталость. Тело его отзывалось на прикосновения Мо Жаня, на само его присутствие, но разумом архитектор был где-то далеко. Слишком много событий. Слишком много чувств. Как пережить это без сорокаградусной анестезии? И как, если ты постоянно окутан своей болью, впустить в себя и чужую боль, как дать утешение, если ты сам — что-то вроде самодельной взрывчатки, начинённой гвоздями, осколками стекла и прочей дрянью?..       Его тонкая бледная рука вяло легла Мо Жаню на затылок, тот вздрогнул от неожиданности, но обрадовался и этой малости.       Не так уж много я могу тебе дать.       А что Мо Жань? Желал ли, просил ли он многого? Мо Жань думал, что даже одного касания его прохладной ладони было бы достаточно. Взгляда, улыбки, объятия.       — Я брошу пить, — вдруг сказал Чу Ваньнин, когда все закончилось.       Мо Жань резко сел в постели.       — Правда? — обрадованно спросил он. — Я… я всё-всё сделаю, чтобы тебе было легче. Только скажи!..       Архитектор тяжело вздохнул и невесомо, едва касаясь, погладил его по голому плечу.       — Пирожные… — напомнил он. — Да и твои блинчики, наверное, пока вполне съедобны.       — Ты решил бросить пить и начать есть? — пошутил Мо Жань и внезапно замолчал.       Чу Ваньнин понял, что мальчишка начал его бояться, и это горькое осознание испортило ему остаток дня — и блинчики, чуть заветревшиеся, и пирожные, слегка подсохшие, походили на размокший картон. Мо Жань смущённо попросил, чтобы архитектор покормил его с рук, и тот положил ему в рот кусочек персика в панировке, предварительно обмакнув в пиалу с кремом. Мо Жань облизал его пальцы, испачканные сладким и липким, и Чу Ваньнин как-то отвлёкся от своих тяжких мыслей.       С ним был добрый, красивый, нежный, много вытерпевший в прежней жизни — да и в нынешней страдавший не меньше — мальчик. И этот мальчик никак не хотел понять, что должен быть не с ним. Чу Ваньнину хотелось взять его за шкирку, прижать к оконному стеклу, как тогда, в мастерской, и кричать — посмотри же, вон твой мир, там есть люди, которые будут любить тебя, восторгаться тобой, целовать тебя прилюдно, смотреть с тобой на фейерверки… Но Мо Жань выходил в этот мир и пришел на «Алый лотос», и снова, снова, снова возвращался на «Алый лотос», и могло ли оказаться, что мир, полный радостей и богатств, страшнее сырого, холодного, грязного дома, где живет несчастный, до костей продрогший человек, неспособный ни дать любовь, ни принять её?       Чу Ваньнин уехал в офис, но работалось неважно; он думал о многом и примерял на себя другую жизнь, как плохо сидящий, но модный пиджак — то так, то эдак… На следующий день он случайно встретил на парковке Наньгун Лю, разговорился с ним, разговор потребовал приватной обстановки. И в небольшом полупустом баре с сомнительного качества алкоголем они вместе напились так, что ночевать архитектор отправился обратно в бизнес-центр, к тому же пешком, а впоследствии не мог восстановить в памяти ни секунды своего пути. Чу Ваньнин знал, что сладкие коктейли бывают опаснее, чем байцзю из ларька в подворотне, и уж тем более не стоит устраивать дегустацию, пробуя один за другим и перемежая их виски. Его грела мысль, что Наньгун Лю, не столь привычному к сюрреалистически намешанному пойлу в дешёвых барах — бармена стоило бы признать Иеронимом Босхом своего дела! — будет ХУЖЕ. Но рано утром, проснувшись на полу офиса, он даже не мог вспомнить, где именно оставил машину, а нужно было съездить домой переодеться. От его одежды и волос воняло сигаретами Наньгун Лю. Рана на ноге снова кровоточила — он, стащив ботинок, устало рассматривал покрытый багровыми пятнами носок, но ничего не мог и не хотел предпринимать. Заживёт. Голова раскалывалась, он, как всегда, ненавидел себя за слабость, и тошнило его от чувства вины, а не от похмелья.       Наньгун Лю, проклятый лис, заподозрил, что он в отношениях с племянником Сюэ, и архитектор надеялся, что бывший начальник, протрезвев, решит, что эта шизофреническая мысль пришла ему в голову в пьяном бреду — если она ещё не выветрилась с алкогольными парами.