Культурный центр имени Мо Жаня

Has no one told you she's not breathing?

Hello, I'm your mind giving you someone to talk to…

Hello… If I smile and don't believe

Soon I know I'll wake from this dream

Don't try to fix me I'm not broken

Hello, I'm the lie living for you so you can hide…

Don't cry. Evanescence- Hello

***

      — Вас что-то заинтересовало?       Мо Жань не мог отвести глаз от подвески. Он не разбирался в моде и уж тем более в украшениях. По крайней мере, Учитель и кузен сошлись во мнениях, что он полный профан и нуждается в постоянном руководстве. Но эта штучка не была похожа на пошлые парные побрякушки — половинки сердечка, какие наводняют магазины накануне Цыси и Дня святого Валентина. В маленьком магазинчике сувениров неподалёку от блошиного рынка он и увидел её среди других узорчатых каменных подвесок, янтарных и нефритовых; попадались, впрочем, среди них керамические и стеклянные, на плетёных кожаных шнурках. И всё же его взгляд мгновенно выхватил одну, словно предназначенную для них с Ваньнином. Тот самый момент осознания, «это про нас», когда, словно холодная вода — больной зуб, душу задевает фраза в песне, детали картины, случайный кадр. Две алые капли, соединившись, совпав причудливыми изгибами, и вправду сливались во что-то вроде сердца, но искривлённого, не вполне узнаваемого. Судороги, изломавшие части целого, не то боль, не то страсть — Мо Жань уже не различал эти чувства между собой. Мучительные объятия порождали нечто неправильное, но в своей извращённости прекрасное. Он ни секунды ни размышлял.       — Я… хочу это, — сказал он прежде, чем усомнился, что рискнёт подарить одну из частей Ваньнину.       — Счастья вам с вашей любимой, — улыбнулась продавщица, милая круглолицая девушка примерно его возраста. — Думаю, у вас хороший вкус.       Мо Жань не придумал, что ей ответить, заплатил, забрал коробочку с подвеской и отправился искать архитектора. Тот нашёлся в ближайшем магазинчике — тоже, наверное, устал бродить среди ларьков со старинным серебром, расписными шарфами, пыльными книгами и резными шкатулками. Он о чем-то оживлённо беседовал с неопрятной женщиной преклонных лет, и вид у него был странный.       — …в семьдесят седьмом? — уточнял он.       — Да я там до… ох… года до восьмидесятого проработала. А вам разве про этот дом ничего не рассказывали?       — Кое-что я слышал.       — Ну, раз слышали, то я вам продам одну вещицу, она от призраков очень хорошо защищает… — женщина полезла под прилавок, но архитектор остановил её.       — Я не верю в призраков, — отрезал он.       Женщина деловито одёрнула цветастое платье, сбившееся под стёганой жилеткой.       — Верите или нет, а как там не быть призраку после такого? Там же хозяйская дочка утопилась!       — Утопилась?       Мо Жань замер и навострил уши. Кто-то покончил с собой возле «Алого лотоса»? Может, поэтому там такая гнетущая атмосфера?       — Да, ребёночка на берегу оставила… и в пруд. До сих пор забыть не могу, как хозяин убивался.       — А что там случилось?       — Ох, такое горе, такое горе! — запричитала женщина, но тут же успокоилась; причитала она скорее по деревенской привычке. — Она же была, как вам сказать… Не дурочка, конечно, но странная девочка. Ни с кем не дружила, вся в мечтаниях… И волосы эти… Все ж тогда стриглись.       — У неё были жёсткие сухие волосы, она… не смогла бы их красиво уложить, — тихо сказал Чу Ваньнин, так, что Мо Жань его едва расслышал. Откуда он знает про волосы?..       — А косматой ходить разве лучше?.. Девчонки над ней смеялись, даже горничные. Так вот… она и раньше любила одна гулять на Яблоневой горе, а теперь стала там подолгу пропадать, хозяин начал волноваться… и кому-то из горничных она сказала, ну, как девочки шепчутся, знаете… по секрету, что у неё завёлся ухажёр. Вот сами подумайте, какой у неё мог быть ухажёр, у такой?.. У неё и зубы-то кривые были… А потом всё и случилось. Может, они думали, что испугается, не расскажет, побоится отца расстроить. Но она рассказала. Всё рассказала. Как наряжалась, как бежала к нему, как он её со своими, как он сказал, друзьями познакомил… сказала, что они ей наливали что-то, а она алкоголь никогда раньше не пробовала. И…       — Не продолжайте, — перебил её Чу Ваньнин. — Я и так понял.       Мо Жань поёжился.       — Мужчинам такое слышать тяжелее, — признала женщина.       — Что было дальше? Нашли преступников?       — Семеро их было. Я до сих пор помню, что семеро. Ужас-то какой… Она ни одного имени не назвала. Сказала, что не знает. А в то время, ну…       — Они решили не выносить это на публику, чтобы не позорить семью, чтобы не пошли слухи, — продолжил за неё Чу Ваньнин.       — Так вы слышали эту историю или нет? — с подозрением прищурилась продавщица.       — Кое-что слышал. Обрывки, — Чу Ваньнин повернулся к Мо Жаню и удивлённо вскинул брови. — О, ты уже закончил свои дела? Что-нибудь купил для себя?       — Так… безделушку.

***

      — Я вот одного никогда не понимал, — сказал Мо Жань, когда они уже тронулись в путь; напряжённое молчание в автомобиле его смущало. — Девчонку ужасно жаль, но… зачем идти одной в компанию семерых мужиков, еще и малознакомых? Зачем с ними пить?       Чу Ваньнин посмотрел на него искоса, но не произнёс ни слова, только крепче сжал руль.       — Они, конечно, ублюдки, но… если идёшь в клетку с тиграми, не ожидаешь, что они будут с тобой вежливы и милы, — продолжал рассуждать Мо Жань, не заметив перемены в настроении Учителя. — Что тогда удивительного…       — Рот закрой.       — Да я же не сказал, что она в этом виновата!       — Мо Жань! — прервал его Чу Ваньнин таким жутким тоном, что Мо Жань инстинктивно вжался в сиденье и беспомощно попытался оправдаться.       — Я понимаю, что ты всегда на стороне женщин, но нужно же голову… Блин!       Это было тупое и бесполезное барахтанье в ничего не значащих словах. Он уже перешёл черту.       Чу Ваньнин резко затормозил. Водитель машины, ехавшей следом, чудом успел отреагировать и, поравнявшись с ними, обрушил на голову архитектора поток отборнейшей брани.       — Проезжай, — процедил в ответ архитектор. — А ты выходи из машины.       — Ты чего? Я же… — начал было Мо Жань, но Чу Ваньнин не дал ему договорить.       — Проваливай! — он выхватил телефон у Мо Жаня из рук и выкинул в открытое окно.       Ход был подлый, но эффективный.       — Ваньнин! Ты с ума сошёл, ты что делаешь?!       — И не называй меня так никогда!..       Пока Мо Жань под моросящим дождем искал свой телефон, отлетевший на приличное расстояние, срикошетивший от асфальта и воткнувшийся во влажную землю, Чу Ваньнин уже захлопнул дверь машины и ударил по газам. Его автомобиль в считанные секунды исчез вдали.       Мо Жань остался на обочине дороги (или жизни) с одним только телефоном в руках. У телефона вдобавок треснул экран. Со связью тоже были нелады.       Мо Жань пытался голосовать, но никто не остановился. Проезжающие машины лишь презрительно сигналили. Мимо проследовал экскурсионный автобус со школьниками, которые радостно замахали ему в ответ.       «Счастливого, мать вашу, пути», — мрачно подумал Мо Жань, но нужно было выбираться. Если идти в сторону города со скоростью пять километров в час… под дождём…       Перспектива не радовала.       Он отбросил в сторону всякую гордость и позвонил брату.       — Учитель посадил тебя в подвал? — ядовито поинтересовался Сюэ Мэн. — Почему тебя так плохо слышно?       — Да я в каком-то поле… — Мо Жань огляделся по сторонам; ничего не изменилось, он действительно был в поле, и действительно — в каком-то, тёмном, сыром, кое-где покрытом жухлой рыжей травой, кое-где распаханном перед посевами. — Забери меня!       — Пешком иди! — ядовито посоветовал кузен.       — До города триста километров!       — Бешеной собаке триста километров не крюк! Что ты там вытворил, что Учитель выкинул тебя за борт? Ой, вот и утони, чучело.       — Забери меня, тогда расскажу!       Сюэ Мэн попался на его удочку и поумерил свою язвительность.       — Где я тебя искать-то должен? Мне все поля в провинции объехать теперь?       — Да мы недалеко от парка… От заправки минут пятнадцать.       — Ты только на месте стой, а то погонишься за мотоциклом, знаю я тебя.       — Чего?.. — не понял Мо Жань, но в ответ раздались гудки.       Оставалось только ждать и надеяться, что Сюэ Мэн не передумает и действительно приедет. Он сел на обочину дороги, подогнув ноги под себя, как алчущий милостыни бездомный.       Как алчущий милости.

***

      — Я даже не знаю, что тебе сказать, — мрачно произнёс Сюэ Мэн, выслушав его сбивчивый рассказ с превеликим терпением. — Ты, оказывается, не только тупая псина, ты еще и подлец. Что-то я уже сомневаюсь, что стоит мирить вас с Учителем.       — Да что я сделал-то?! — простонал Мо Жань.       Он сидел, опустил голову на скрещенные руки. Понятное дело, он всё испортил, кто ж ещё-то; но КАК?!       — Ты обвинил его мать в том, что её напоили и изнасиловали какие-то ублюдки.       — Его… кого?! — Мо Жань резко выпрямился. — Его мать?!       — Да ни про кого так говорить нельзя, — назидательно сказал Сюэ Мэн. — Ни одна женщина, какой бы ни была, такого не заслуживает. Ну, я не знаю, каким бессовестным нужно быть, чтобы это ляпнуть.       — Да погоди ты с нравоучениями, откуда ты знаешь, что речь про его мать? Почему он мне не рассказал?       — Он рассказывал, ты разве не помнишь? Мы там оба были.       — Где?! Мы сегодня впервые все вместе…       Сюэ Мэн глотнул своего «зелёного чая с антиоксидантными свойствами». Мо Жаня эта пресная баланда приводила в уныние, но правила в доме были просты: хочешь неправильной еды — покупаешь её сам и жрёшь втихаря, где-нибудь в шкафу или под кроватью. И не сметь оставлять после себя крошки и фантики!..       — Нам с тобой было лет одиннадцать-двенадцать, — принялся вспоминать Сюэ Мэн, и взгляд его, обычно твёрдый и цепкий, подёрнулся пеленой. — Он приезжал к нам домой, оставался на ночь, потому что ему нужно было поговорить с моими родителями. И он был очень расстроен. Я тогда… впервые его так близко увидел. И ещё он был… А, наверное, ты не помнишь, потому что болел… Там, где я сплю, если прижаться ухом к трубе, хорошо слышно, о чём говорят на кухне. Я дурак, что ли, упускать такую возможность? Многого я не понял, я же мелкий ещё был, да и… ну, ты знаешь, я как-то вообще долго не мог дойти своим умом до всяких таких вещей… Понял, что там было что-то страшное. В доме, на месте которого стоит «Алый лотос». А когда я жил у него летом — и, будь я проклят, привёл ванную в первозданное состояние! — я видел документы… Земля не куплена, она унаследована. Земля и старый дом. Вот так у меня одно с другим и сошлось. Значит, что-то страшное случилось с его семьёй. Я, правда, не думал, что всё так… Бедный Учитель! Он столько лет живёт с этой болью, а ты, мудила, его ещё и доводишь постоянно! Не знаю, как он тебя терпит. Наверное, и правда в тебя влюбился… — Сюэ Мэн моргнул, возвращаясь из детских воспоминаний в настоящий, столь же безрадостный момент. — Ох, псина, подумай сам, конец семидесятых, девушка, которая утопилась в пруду… там, где «Алый лотос»… Кто это ещё может быть? Его троюродная тётка? Какая-то девчонка мимо проходила, а тут место для самоубийства хорошее?       — Хорошее место для самоубийства, — почему-то повторил Мо Жань.       Фраза показалась ему очень красивой и очень страшной.       Хорошее. Место. Для. Самоубийства. Ох, чёрт!       Он вздрогнул.       — Тебе нужно на «Алый лотос», — Павлин постучал пальцами по столу, словно пытаясь придать решимости им обоим этим маршевым ритмом. — Я тебя отвезу.       — Он меня убьёт.       — Нет, — Сюэ Мэн мотнул головой. — Нет, кто-то должен быть сейчас с ним. А он никого, кроме тебя, близко не подпустит.       Мо Жань подумал, что брат ненавидит его так, что решил просто подсунуть Учителю в качестве ритуальной жертвы, на съедение, пока тот в ярости и в гневе — чтобы умилостивить свое архитектурное божество. Впрочем, Мо Жань не очень-то возражал против этой роли. Если Чу Ваньнин не сбросит его с Яблоневой горы, хотя бы представится возможность извиниться. А если прямо на пороге откусит голову — то пусть почувствует облегчение.

***

      — Это была твоя мама? — напрямую спросил Мо Жань, зная ответ заранее. — Та девушка… из истории про дом и пруд.       — Я уволю Сюэ Мэна, достал трепаться о моей частной жизни, — проворчал архитектор.       Выглядел он ужасно, и у Мо Жаня сжалось сердце. Алкоголем от Чу Ваньнина не пахло. Юноша устыдился того, что принюхивается, что ищет спиртовые нотки в привычном яблочном аромате, окружавшем этого человека.       — Он думал, что я знаю.       — С чего бы?! Ох, Мо Жань, ну зачем…       Но Чу Ваньнин, сделав шаг вперёд, вдруг уткнулся носом Мо Жаню в плечо. Тот, мягко обнимая его, услышал, как отъезжает машина Сюэ Мэна. Почему это Павлин так уверен, что всё будет в порядке? Впрочем, наверное, Сюэ Мэн просто торопится вернуться к делам, раз начальство не в форме — придётся брать все обязанности на себя. Или у него тренировка. Или просто…       Чу Ваньнин не ответил на объятие, но его ладони лежали у Мо Жаня на груди, и, может, так было ещё лучше.       — Пойдём присядем, — ласково, как к ребёнку, обратился Мо Жань к архитектору. — Пойдём.       Чу Ваньнин позволил взять себя за руку. Другой он вытирал слезы, но тщётно. Плакал он по-настоящему второй раз во взрослой жизни — первый был во время его покаянного выступления перед Сюэ Чжэнъюном, и верить тем слезам он и сам не стал бы. Так что, может, и первый.       По своей давней привычке, на диване он по-кошачьи свернулся клубочком под кофтой, которую, не найдя пледа, накинул на него Мо Жань.       …которую предварительно снял с себя. Так тоже было лучше. Можно было обнимать дважды — своей кофтой и собой. Вообще это называлось, наверное, «кардиган в университетском стиле» — уступка крайнему снобизму архитектора, вечно недовольного вкусами своего юного любовника. Но оно, в первую очередь, было мягким и тёплым, так что в полной мере заслуживало быть к-о-ф-т-о-й. Мо Жань с улыбкой подумал, что архитектор придёт в себя и снова будет ворчать на его бесформенные шмотки.       А ещё подумал, что не сможет уйти. Мог ещё пару часов назад от человека, без предупреждения выкинувшего его из машины. Мог — от того, кто язвительно комментировал каждый его шаг, каждый поступок, кто вечно осуждал его одежду, его безделье, его рисунки; кто распускал руки, в конце концов. И мог, безусловно, от того, кто в постели превращался в монстра и жертву одновременно, требуя боли и пыток больше, чем Мо Жань был способен дать, даже полностью себя сломав. Но не от Чу Ваньнина, когда он ТАКОЙ, когда позволяет видеть себя таким. Мо Жань думал, что в следующий раз, когда они поссорятся — а они поссорятся! — просто врастет ногами в пол, руками в стены, будет вгрызаться в мебель, лишь бы не покидать это место.       Лишь бы не покидать его.       Не покидать его. Что бы ни было — никогда, никогда, никогда больше его не покидать. Каких только клятв мы ни даём, будучи чуть за двадцать!..       Его слёзы… Мо Жань прижимался губами к бледным щекам, к тёмным подглазьям архитектора и чувствовал этот солоноватый, горчащий вкус. Был ли на свете напиток, который отравлял и пьянил сильнее, чем слёзы самого гордого и неприступного в мире человека?       «Спасибо, спасибо тебе, спасибо тебе, — думал Мо Жань, забываясь.— Спасибо, что я единственный, кого ты подпустил так близко».       Ревность его, безумная, бешеная ревность брошенного щенка, проистекала из страха потери. Ревность его кричала — «мой любимый гладил какую-то собаку, а не меня», ревность его рыдала — «он улыбался Сюэ Мэну, а не мне», ревность его выла — «он не только меня называет своим». Но теперь, с этими слезами, она вкусила утешения. Пусть на миг, пусть этот успокоительный отвар, горько-солёный, кипел отчаянием, пусть Чу Ваньнин в его объятиях горевал и страдал, но…       Он горевал и страдал в ЕГО объятиях.       Чу Ваньнин же в этот момент о Мо Жане не думал совершенно, а думал он о ребёнке на берегу лотосового пруда. Это был мерзкий отторгнутый материнским телом кусок плоти, и он был оставлен умирать единственным существом, которое знал. Его зачатие и его рождение не принесло ей ничего, кроме ужасной, невыносимой боли, каждый его крик был звуком, порождённым насилием, каждое движение было порождено насилием, каждый вдох был порождён насилием, поскольку результатом насилия оказался он сам. День за днём, час за часом, минута за минутой девять месяцев в её теле росло нечто, не позволяющее забыть о пережитом кошмаре, питалось соками этого тела, выгрызало кальций из костей, пропитывалось кровью. Он и был её кошмаром, физическим воплощением чудовищных воспоминаний.       Он думал о том, что она, некрасивая странная девочка, в трогательной спешке собиралась на долгожданное свидание, рассматривала картинки из заграничных журналов, гадая, как же прибрать свои глупые длинные волосы, прикладывала платья к лицу, одно за другим — какой цвет идёт ей больше? Будь он рядом, он шепнул бы — белое. Нам с тобой к лицу белое. Быть может, белое она и надела?.. О, нет! Он кричал бы — не ходи, не ходи туда.       Не ходи к тому человеку.       Но он не мог быть её спасителем. Он стал её смертью.       По природе своей нечто грязное, порочное и омерзительное, нечто преступное, взрослея, он бы неизбежно приобретал черты одного из её мучителей. Впрочем, наверное, и приобрёл? Он знал, что собой представляет, ещё в приюте, хотя никто не рассказывал ему эту историю, просто чувствовал, что не заслуживает жить. Впоследствии, когда дед перед смертью, решив очистить совесть, поведал ему всё это, Чу Ваньнин старательно делал вид, что к нему сказка о плоде ненависти, о ростке зла в материнском чреве не вполне относится. Однако же жил он, зная, как и почему появился на свет. Никакие слова Хуайцзуя не могли его переубедить. Хуайцзуй по-своему, неловко и неумело, любил его и жалел. Отец ошибся, перепутал, эти чувства предназначались какому-нибудь другому мальчику. Хорошему мальчику, чьи прекрасные родители, допустим, погибли в автокатастрофе. Он, кусок дерьма, дьявольское отродье, не заслуживал ни любви, ни жалости.       Чу Ваньнин никогда не сопоставлял свой алкоголизм и передозировку во время каникул на Ибице с обстоятельствами первых месяцев своей жизни. Что он мог помнить? Всё это враньё психотерапевтов, которые просто тянут из клиентов деньги. Но теперь, когда её история, ЕГО история, стала байкой в устах торговок барахлом, простите, частных предпринимателей… Образ бедного крошки, орущего на берегу (какая гадость — младенцы и сами по себе уродливы) наложился на его собственный. Он знал о самоубийстве матери много лет, он жил в том месте, где всё случилось, он видел, зная, что это галлюцинация, чёрные волосы в воде, но только теперь осознал, что тот забытый ребёнок и есть он сам. Почему она не убила и его тоже? Это же справедливо.       И он не мог перестать оплакивать себя, её, того младенца, трудного ребёнка, обозлившегося подростка, юношу, любившего больше всего на свете архитектуру и танцы, мужчину, который позволил всем своим природным дурным наклонностям цвести чёрными цветами и отравлять всё вокруг. Надо было, надо было уехать в горы и жить там вдали ото всех, чтобы никого больше не пятнать собой и не ранить.       — Зачем ты вернулся?       — Я обидел тебя, — проговорил Мо Жань. — Я хочу попросить прощения. Сюэ Мэн мне объяснил… в чём я был неправ.       — Сюэ Мэну стоило бы перестать лезть в наши дела.       «Наши дела». Юноша задохнулся от изумления.       — Спасибо, что позволил быть рядом, — Мо Жань не мог подобрать слов, а всё, что он говорил, звучало штампованными фразами из методичек вроде «Как общаться с близкими с ПТСР»; впрочем, он знал, что Чу Ваньнин нечувствителен к языку, если это не чужой язык у него во рту или где-то ещё. — Я могу… ты меня не прогонишь?       — Я на тебе лежу, и мне очень лень вставать, чтобы выпнуть тебя отсюда, — нервное движение угла рта могло быть улыбкой. — Так что оставайся.       — Надолго?       Это был самый глупый вопрос, который можно задать. Ни один из них не мог предсказать, когда в следующий раз Мо Жаню придётся просить политического убежища у Сюэ Мэна.       Поэтому ответом стало молчание.       Мо Жань ждал, когда Чу Ваньнин заснёт, и это произошло на удивление скоро — видимо, события последних двух дней его вымотали. Сам он сопротивлялся сну, как только мог, желая подольше насладиться возможностью чувствовать этого психа в своих объятиях. И у него нашелся союзник — чёрное, острое горе, поднимающееся к горлу откуда-то из солнечного сплетения. Ему было жаль Чу Ваньнина, себя, их несчастных матерей — ту утопленницу в лотосовом пруду, ту ярко накрашенную женщину, которая добропорядочно поцеловала его в лоб, чтобы затем исчезнуть на несколько дней. На несколько дней — для полиции и брата; для Мо Жаня это было навсегда. И всё же то была не жалость — боль потери, тоска по невозможной, несбыточной любви, всепрощающей, всё принимающей, какой не досталось им четверым.       Нет, кое-кто всё ещё мог рассчитывать на такую любовь. Кое-кто, мирно спавший у него на груди.       Мо Жань пытался совладать с чувствами, дышать ровно и медленно, но один судорожный вздох, похожий на всхлип, допустил.       Чу Ваньнин проснулся.       — Ты чего? — прошептал он. — Мо Жань, ты-то чего?..       — Я… — у Мо Жаня не нашлось разумного объяснения, и он снова всхлипнул. — Я тебя люблю.       — Согласен, это повод для слёз.       — Да ну тебя.       — Прости за ту вспышку гнева, — невпопад сказал архитектор. — Я, конечно, на вменяемость не претендую, но это было чересчур. Нет, это было безответственно и опасно. Что бы я сказал твоему дяде, если б ты там потерялся? Он и без того, пожалуй, написал бы на меня заявление в полицию, если б знал, да вот беда — ты уже слишком взрослый для того, чтобы быть жертвой педофила.       — Но я же сам…       — Ты дурак? — архитектор отстранился от него. — Давай признаем, что я отвратительно с тобой обращаюсь, и любить меня с твоей стороны большая ошибка. Нельзя меня любить, ясно? Чёрт, да не реви ты!.. В доме и так сыро. Блин, Мо Жань, пирожные! Я же купил османтусовых пирожных. Совсем забыл. Их надо будет завтра съесть.       — Всё равно я тебя люблю, — снова сказал Мо Жань именно то, что Чу Ваньнин ненавидел от него слышать. — Теперь даже сильнее, чем раньше! Я не знал, что можно любить сильнее… Я тебя не оставлю, даже не думай.       — Потом не жалуйся.       Мо Жань снова его обнял и прижал к себе изо всех сил.       — Напишу письмо в ООН, что ты не позволяешь себя любить, — прошептал он.       — О, они выразят беспокойство!       Юноша улыбнулся. Острая фаза миновала.       — Приготовить завтрак утром? — спросил он. — И… ты же не поедешь на работу?       — После обеда поеду.       — Ага! Значит, и обед готовить?       Чу Ваньнин посмотрел на него, и одним только взглядом спросил — ну что за чушь ты несёшь. Но у него, с опухшим от слёз лицом и растрёпанными волосами, был такой убитый вид, что получилось забавно и грустно одновременно. Мо Жань захлёбывался слезами, но уже не знал, от горя плачет или от счастья. Он подумал, что подарит Чу Ваньнину подвеску позднее, когда оба они немного успокоятся, и уснул.