Культурный центр имени Мо Жаня

I can't feel my senses

I just feel the cold

All colours seem to fade away

I can't reach my soul

I would stop running

If I knew there was a chance

It tears me apart to sacrifice it all

But I'm forced to let go...

Within Temptation - Frozen

2008

      — Не посидишь с нами?       Чу Ваньнин был значительно младше своих коллег, кое-кто помнил его студентом, а кое-кому он успел насолить, сам того не ведая, когда работал в «Жуфэн». Многих, наоборот, он не знал по именам и плохо помнил в лицо. Он прибегал на занятия к самому звонку и не задерживался ни секунды — тут же мчался в офис. Так что теперь, услышав предложение разделить с ними стопочку японского виски после работы, прямо в преподавательской, он сильно удивился.       Однако не в его правилах было отказываться от бесплатной выпивки. К тому же… Может быть, это знак примирения? Может быть, они признали его равноправным членом коллектива?       — Так что ты говорил об этих девицах? — подбодрил преподаватель академической живописи кого-то из тех, кто вёл инженерные дисциплины.       — А что произошло? — поинтересовался Чу Ваньнин.       — Да несколько местных студенток объявили, что мы их домогались. Можешь в интернете поискать. Мы, представь себе! Такие времена пошли, стоит посмотреть на голые коленки — и ты уже насильник. Всё это западные веяния… Не хотят, чтобы на них пялились — можно одеваться и поскромнее. Я, может, кого из них и приобнял, так то ведь по-отечески.       Чу Ваньнин поднял бровь, но промолчал.       — А эта… Ши Мэй…        — Да только внимание привлекает. Она…        — Простите, но Ши Мэй — лучшая студентка курса, — перебил Чу Ваньнин. — Я удивлён, что она не пробовала поступить куда-нибудь в Шанхае или в Пекине.       Живописец нахмурился.       — Там бы ей так выделываться не дали! Живо бы вышвырнули за порог!       — Выделываться? — переспросил Чу Ваньнин.       — Да с ней вечно одни проблемы… То на неё не так глянули, то не то сказали, то уберите руки… Истеричка.       — Эй, а о тебе что-то разговоров нет, — подал голос мужчина, который вёл занятия по скульптуре. — Вот так мы и думали, ты молоденький, хорошенький, твоё внимание любой девчонке приятно.       — О, так мы виновны только в том, что отрастили брюхо и приобрели морщины?       — Может, я просто не оказываю студенткам внимания? — предположил Чу Ваньнин.       — Так и мы…       — Я бы так не сказал.       — Пф! Ты что, заодно с этими нимфоманками?       — Лапаете девушек вы, и вы же упрекаете их в сексуальной невоздержанности? — холодно спросил Чу Ваньнин, но в нём клокотала ярость, и он знал, что не может её скрыть, что губы его дрожат, лицо бледно, как полотно, и руки трясутся. — Я пойду, коллеги. Не хотелось бы узнать о вас ещё что-нибудь удручающее. Хочу сохранить по отношению к вам толику уважения.       Только в конце коридора, наткнувшись на стеклянную дверь с надписью «от себя» (видимо, это значило «от себя не убежишь»), он резко выдохнул и попытался взять себя в руки. Вот же ублюдки! Ему тут же расхотелось налаживать с ними отношения. Вот же мрази! «Приобнял по-отечески»! Вот также когда-то…       «Как будто я сам чем-то лучше», — вдруг подумал он. И правда –от себя не убежишь. Самодовольные старики в преподавательской распускали руки и оскорбляли девушек, да ещё и посмеивались над их уязвленными чувствами, а что сделал он сам? В его памяти всплыла не та сцена, которая, как полчища демонов, терзала его ночами, а рыдающий в баре мальчик, которого бросила мама. Какой идиот придумал, что шестнадцатилетние подростки — уже не дети? Он подростков-то видел?!       Отдышавшись, Чу Ваньнин спустился на этаж ниже, в рекреацию, сел на низенький диванчик и достал телефон. Страницы загружались медленно, но, изрядно понервничав, он всё же нашёл эту новость — о студентках-проектировщицах, которые создали профсоюз со странным названием «Костяные бабочки» и бросили вызов «этому мужскому миру, где на женщину смотрят, как на кусок мяса, чтобы обглодать до костей». Риторика «Костяных бабочек» была довольно агрессивной, и пост, предварявший поток личных историй, был написан в очень знакомом ему стиле. Он даже слышал её голос, голос этой сумасбродной девчонки, которая собирала дождевых червей и рисовала мрачные чертоги и жуткие мосты.       И он действительно слышал её голос. В пустой аудитории неподалёку Ши Мэй разговаривала по телефону, потом попрощалась и, кажется, вернулась к своим делам.       Чу Ваньнин колебался — не любил оставаться наедине со студентками. Неуважаемые коллеги не врали, ему девушки иногда и правда строили глазки. В определённом смысле это было приятно — значит, он производит неплохое впечатление. Прошли годы с тех пор, как он искал в своём лице намеки на сходство с неизвестным ему насильником и находил их уже потому, что не видел в себе черт той юной девушки со старой фотографии; но он всё равно казался себе чем-то омерзительным и всякий раз, когда женщины находили его хоть немного симпатичным, радовался, что обман удался. Ну, или девчонкам он кажется настолько бездарным педагогом, что зачёт у него можно получить, старательно поулыбавшись. Или, чёрт возьми, он, как всегда, в плену самообмана видит признаки расположения на лицах, которые в действительности искажает гримаса отвращения… Во всяком случае, Чу Ваньнин твёрдо усвоил одно — не нужно оставаться один на один с девчонками за закрытой дверью.       Но ему нужно было поговорить с Ши Мэй. Поэтому он, постучавшись, вошёл — и наткнулся на её возмущённый взгляд.       — Тоже будете отчитывать за то, что учинила скандал? — фыркнула она. — Не тратьте время.       — Я вам верю.       — Что?       — Я… мужчина и могу быть неловким в таких делах. Но я понимаю вас и…       — Да что вы можете понимать!       Чу Ваньнина это разозлило.        — Честно говоря, я предпочёл бы непонимание, — резко сказал он. — Я предпочёл бы сидеть сейчас за столом с этими людьми, пить японский виски и обсуждать, какие вы все выдумщицы и истерички. Но я знаю, что вы говорите правду. И я… и мне стыдно за то, что, если я был свидетелем некоторых случаев, я не понял и не вмешался сразу. И что не успел стать тем человеком, к которому вы… которому вы бы доверились.       О, если б только эти девочки знали, что он за человек!..        — Но я хочу и, главное, могу что-то для вас сделать, — продолжал он. — Феминист из меня так себе, и с моральной точки зрения я, наверное, не очень… Впрочем, это не имеет значения. Что я могу сделать для «Костяных бабочек»?       — А я могу вам доверять?       — Нет, — уже спокойнее сказал Чу Ваньнин. — Не можете. И если я немного… профинансирую вашу деятельность, кто-то обязательно скажет, что я заплатил вам за молчание. Может, я действительно плохо обошёлся с какой-то девушкой?       — Ой, вы же гей, — вдруг рассмеялась она, и он опешил.       Он никогда этого не скрывал, но, если подумать… Что ему было скрывать?       — А как вы… ну, допустим, я плохо обошёлся с юношей.       — Да плевать мне на юношей!       Но спустя годы она вспомнит эту фразу, сопоставит с некоторыми словами Сюэ Мэна и тем, чему была свидетельницей; Сун Цютун и Му Яньли будут знать больше, однако ей не скажут, не позволив всерьёз усомниться в душевной чистоте Учителя.       —…дело ваше. Так что же — примете мою поддержку?       Ши Мэй заинтересованно посмотрела на него. Она умела смотреть так, что он начинал сомневаться в каждом своём решении.       — Зачем вам это, а? Хотите с кем-то поквитаться? Кого-то подсидеть?       — Сложно выбрать. Я их всех, — угол рта его чуть дрогнул, так и не растянувшись в ухмылке, — ненавижу.       Это был первый громкий материал Му Яньли, создавший ей пусть и скандальную, но известность, превративший из представительницы золотой молодёжи в настоящую журналистку. Ши Мэй по доброй воле не обратилась бы к сестре за помощью и долго сопротивлялась этой идее, но Чу Ваньнин шепнул бывшей однокурснице «это же просто клад», и она сама вытащила на свет истории «Костяных бабочек». Чу Ваньнин с маниакальным восторгом раздавал изданиям комментарии о том, как осуждает нечистоплотность некоторых педагогов.       Потому что он-то педагогом, позволившим себе лишнее, тогда не был.

2012

      Занятия живописью перешли в секс.       Чу Ваньнин не мог сказать точно, как это началось и кто из них стал инициатором. Кажется, всё-таки он. Быть может, надолго сжал пальцы на руке Мо Жаня, может быть, безотчётно погладил его по широкому плечу, может быть, демонстрируя технику письма, наклонился к нему слишком низко, так, что его обожгло тепло этого мальчишки, так, что дыхание их смешалось, как во время поцелуя, так, что…       Когда Мо Жань взглянул на него так радостно, с такой надеждой, он уже не смог сказать «нет». Эти прекрасные черты, летом заострённые загаром и худобой, к зиме вновь словно подёрнулись нежнейшим живописным сфумато, стали мягче; кожа посветлела, волосы ниспадали волнами на спину. Чу Ваньнин думал, что ошибся — у Мо Жаня ещё предостаточно времени, чтобы побыть милым и трогательным. Только как же, чёрт возьми, его не трогать?! При свидетелях он, конечно, останавливал себя, запрещал себе любоваться юношей, надолго оставаться рядом — и, наверное, уделял ему незаслуженно меньше внимания, чем прочим ученикам.       Да, прочим.       Архитектор не рискнул вести занятия на «Алом лотосе», решил, что всё должно быть официально, и, к огромной радости Мотры, набрал небольшую группу начинающих для занятий гохуа. Чтоб не давать слабины при свидетелях. Приходили поучиться — а то и просто потрепаться — его прежние студенты, нынешние студенты и пара-тройка человек «со стороны», постарше него, отныне все — стражи его целомудрия. И вот тогда, поздним ноябрьским вечером, когда они оставили в покое бумагу и тушь, когда они попрощались и пожелали ему всего хорошего, Мо Жань остался, сказав так громко, чтоб слышали другие, что хочет обсудить домашние работы.       Кто из них закрыл и запер дверь на ключ? Чу Ваньнин помнил, как Мо Жань потянулся к дверной ручке; но ключ в замочной скважине повернул он сам, покорившись этой неотвратимости, этой безысходности. А кто из них выключил свет?..       Мо Жань улыбнулся, его зубы влажно блеснули в полумраке, и потом он прижался губами к шее своего обожаемого Учителя гохуа и других премудростей, а самого его прижал к столу.       После Чу Ваньнин ехал домой, убеждая, уговаривая себя — всё вышло так, как он хотел. Если бы он не желал этого, он бы, конечно, остановил Мо Жаня. Он не остановил, он закрыл дверь и позволил сильным рукам расстегнуть пуговицы на его двубортном твидовом жилете, а потом… Всё остальное.       После того случая устраивать сексуальный бойкот было уже глупо. Позволил раз — какие отговорки могут быть в следующий? «Не хочу»? «Нас услышат»? А что изменилось?       Чу Ваньнин, может, и был принципиальным человеком, несговорчивым, неудобным и, вопреки своей утончённой внешности, грубым — хотя те, кто любил архитектора, считали его скорее излишне прямым. Но Мо Жань из него верёвки вил, прочные и гладкие, для шибари в самый раз. С Мо Жанем он всё чаще прикусывал язык, соглашался там, где мог бы и поспорить, поддавался на уговоры, таял в объятиях. Через пару занятий Мо Жань, вновь оставшись последним, выложил на стол тюбик лубриканта и упаковку презервативов; не поднимая глаз, он широко и опасно улыбнулся. Первым порывом архитектора было выбросить это в урну, но он представил себе лица чужих учеников, которые завтра утром, решив подточить карандаши, обнаружат в урне такое богатство.       — Думаешь, я в твоё отсутствие с кем-то ещё развлекаюсь? — спросил Чу Ваньнин, имея в виду презервативы, хотя прекрасно понимал, что совать член в непредназначенные для этого отверстия и правда лучше под защитой тонкого слоя латекса.       — А если не ты, а я?.. — поддразнил его Мо Жань.       Это было зря. Чу Ваньнин ревновал его так, что откусил бы стратегически важную часть тела — «не доставайся же ты никому» — но возможность представилась слишком поздно, всего один раз, да ещё и в хороший день, а потому была упущена.       — Вот к ним и иди! — огрызнулся архитектор, и Мо Жань потратил полчаса, гоняясь на ним по мастерской, чтобы потом крепко-крепко прижать к себе и ещё полчаса убеждать, прерывая горячий шёпот поцелуями, что никакого «кого-то ещё» в его жизни нет и не будет.       Чу Ваньнину специфически не везло — он не верил чистейшей правде, чему-то очевидному, как законы гравитации или солнечный свет; но вот пустым обещаниям в глубине души поверил.       Поверил и тут же об этом пожалел.

***

      Последний из учеников выходит из дверей культурного центра фонда «Хайтан». Сверху, в тревожном свете фонарей, не различить лица, но фигура и манера двигаться напоминают одного из нынешних студентов «Сышен», большого поклонника Лю Даньчжая. Да, последний, ведь Чу Ваньнин, не отрывая глаз, считал их — один, другой… Но нет, всё-таки предпоследний, ведь последний ждёт, разглаживая свои каракули на дорогущей рисовой бумаге, по которой цветная тушь растекается ровно так, как нужно… когда за дело берётся Учитель, а не этот последний Ученик.       Поворачивается ключ в замке.       Щёлк.       Гаснет свет.       Щёлк.       Два силуэта — темнее поглотившей мастерскую тьмы — сливаются в один. Здесь занимаются не только гохуа. В углу ютятся мольберты. Гипсовые головы и торсы во мраке теряют всякое сходство с античными богами и философами, музейные образы которых повторяют робко и топорно. Сухие букеты в вазах покрыты пылью.       — Ты позволишь?.. — шепчет Ученик, залезая длинными пальцами за пояс брюк своего Учителя, туда, куда ведёт дорожка волос.       Тот молчит, отвернувшись, и, добираясь до верхних этажей здания, свет фонарей обрисовывает его профиль. Кожа его кажется белее, чем белоснежная ткань расстёгнутой рубашки.       Так бывает не всегда. Иногда, охваченный страстью и вынужденный сдерживать её пару часов, измотанный невыносимостью разлуки, Ученик груб и суетлив. Тогда на этой белой шее и груди остаются синяки.       — Почему у тебя такая кожа? — лихорадочно шепчет Ученик. — Почему? Ты точно китаец? Такая кожа бывает только в фильмах у актрис, играющих всяких там… императорских наложниц!       — Значит, я императорская наложница.       — А я — император?       — Дурак ты!       Ученик не спорит. Иногда, прижимая Учителя к стене в самом углу, он протискивает член между его плотно сомкнутых, обильно смазанных лубрикантом бёдер и просит сильнее напрячь мышцы; Учитель ядовито говорит ему, что для этого занятия больше подошли бы пышные женские формы, вышло бы… теснее. Его тело тоже может быть тесным, неподатливым, с трудом принимать даже пальцы Ученика, не то что… Но эти тяготы хотя бы приносят утешение, когда он опускает голову на стол, когда холодная столешница своей абсолютной твёрдостью причиняет больше мучений, чем прекрасное орудие пыток внутри. А пока Учитель зажат между стеной и горячим, потным мужским телом, и спорить нечего. Руки Ученика двигаются по стволу его члена, большой палец ласкает головку. В коридоре раздаются шаги охраны, оба они замирают, но шаги удаляются. Ученик кусает его шею сзади; прижимается плотнее… Его волосы касаются острых плеч Учителя.       На полу лежит голубая пуговица, в спешке оторванная от рубашки.       Бывает по-разному.       Но всегда они охвачены горячностью риска, совместным совершением преступления, стыдом при мысли, что их вот-вот застукают. А затем наступает момент горького разочарования. Ему предшествуют судороги, резкие вздохи, стоны — лишь одного из них, второй до крови кусает губы… А следуют за ним молчаливые сборы, скомканные бумажные салфетки, взгляды, не задерживающиеся ни на чём.       И тот раз начинался, как прочие. Щёлк. Темнота. Молчание. И вдруг губы избежали поцелуя, тело будто окоченело в обжигающих объятиях, складка меж острых бровей наметилась резче… У этого была причина, но Учитель не рассказал о ней.

***

      — Что с тобой? — спросил Мо Жань.       Чу Ваньнин молча, отвернувшись от него, продолжил сам расстёгивать рубашку.       — Подожди! — Мо Жань схватил его за руку. — Ты правда хочешь?..       — Ой, оставь эти пустые разговоры…       — Хочешь или нет? Ва… Учитель! Мы ведь можем просто побыть вместе. Немного пообниматься и…       — И? — с нажимом пресёк его Чу Ваньнин. — Кино посмотрим? Полюбуемся городскими огнями? Вдвоём под дождиком погуляем? Этого я от тебя никогда не хотел.       — Я хотел бы… этого…       — Да? И всякий раз, когда ты меня видишь, ты тянешь руки к моему ремню, суёшь язык мне в рот и прижимаешь к столу. Именно потому… — Чу Ваньнин резко соскочил с того самого стола, схватил Мо Жаня за руку и потащил к окну, за которым загорались городские огни, растворяясь в пропитанном влагой воздухе. — Именно потому, Мо Жань, что ты хотел смотреть со мной на город! Ну, давай посмотрим!       Мо Жань не воспротивился, даже когда Чу Ваньнин прижал его лицом к холодному стеклу.       Но, когда тот его отпустил, попытался спорить.       — Но… ты же мог сказать, что не…       — Не согласен? Мо Жань, я согласен. Я согласен, я перед тобой, чего ещё ты от меня хочешь?! Я должен, как чансань, тебе песни петь? Может, еще станцевать нужно?       — Но ты… ты выглядел таким… потерянным… и отстранённым… я не хочу так…       — Как тебя понимать?! — глаза Чу Ваньнина, прекрасные глаза с поднятыми к вискам внешними уголками, глаза феникса, метали молнии. — Секса на моих условиях ты не хочешь, тебе тяжело. Такого секса, как сейчас, ты не хочешь, потому что я тебя вдобавок не развлекаю. На предложение обойтись вовсе без этого, чтобы не издеваться друг над другом, ты швыряешься пельменями. И, как оказалось, тебе достаточно смотреть со мной в окно! Мо Жань, чего ты от меня хочешь?!       — Я… дело было не в сексе, дело было… в тебе…       — Конечно! Дело всегда во мне!       — Да что на тебя нашло?!       Чу Ваньнин замолчал. Они в запале ссоры разошлись по углам, и Мо Жань видел его в лиловом свете, падавшем из окна. Его, замершего возле экорше мужского торса — бледнее гипса, бледнее ноябрьской луны, тонкого, исхудавшего сильнее прежнего, и лицо его состояло больше из теней — под глазами, ниже скул…       Мо Жаню стало до слёз жаль его. Вот же тупая псина, правильно его так зовёт Сюэ Мэн — трахаться с человеком и не видеть, что от него осталась одна нервная система, да и та расшатанная вконец.       — Ты устал, — мягко произнёс он. — Прости, я не замечал, как ты сильно устал. Ты же задумал эти занятия только из-за меня, да? Столько лишней работы! Наверное, ты совсем не спишь. Пожалуйста, не нужно… Я не буду к тебе лезть. Я просто…       — Уходи, — вдруг твёрдо сказал архитектор. — Иди, я пойду последним.       — Там дождь, ты же опять…       — Иди.

***

      Не стоило оставаться с учеником за закрытой дверью.       Пусть даже этот ученик уже давно был его любовником.

***

      После, дома, всё ещё оглушённый собственной вспышкой гнева, он сидел, подтянув колени к груди, и с мокрых волос капало на плечи. На краю ванны стояла почти опустошенная бутылка виски. Алкоголь не обжигал, вода не согревала. Призрак перекинул ноги через бортик ванны и устроился напротив него. Тонкая ткань нижних одежд плотно облепила тело — если у него, конечно, было тело — и сквозь неё чернели трупные пятна. Длинные волосы змеились в воде. Призрак был больше похож на то, каким архитектор представлял себя, чем отражение в зеркале.       Чу Ваньнин закрыл лицо руками, чтобы не видеть эту тварь, которую породило его собственное воображение. Призрак стиснул его запястья, и их обожгло льдом.       — Так и останешься здесь один-одинёшенек?       — Я давно один, мне не привыкать.       — В одиночестве так холодно, — призрак изменил положение и, развернувшись, устроился головой у него на груди, коснулся замёрзшими пальцами области сердца; Чу Ваньнин поклялся бы, что оно перестало биться на миг. — Что же ты никак ему не покоришься? Пусть гуляет, с кем хочет. Подумай сам, кто ещё тобой не побрезгует? Кто ещё останется с тобой, хоть ты не можешь отмыться от той грязи, которой сочатся все твои поры? Кто ещё выдержит твою…       — Да заткнись!..       В ванне с ним, конечно, никого не было.

***

      — Так вот кто таскает мне конфеты!       — Ой…       — Я жду объяснений.       Чу Ваньнин считал, что пора бы установить в преподавательской кодовые замки. Лучше штук десять сразу. Но он сомневался, что это остановит коварных молодых особ, которые под покровом но… то есть среди бела дня, пользуясь отсутствием преподавателей, проникают в кабинет с самыми порочными намерениями.       Конечно, стоило переждать за углом, пока девочка, считая, что никем не замечена, оставит на его столе гостинец и выскользнет из кабинета, прижимая узкие ладошки к пылающим щекам. Но он вошёл следом за ней, смутил и напугал. И она правда взволнованно прижимала ладошки к щекам.       — Нет, я… я же не единственная это делаю… — пробормотала она.       — Так у меня есть фан-клуб?       — О, ещё какой! Что вы?..       — Открываю дверь, — Чу Ваньнин заметил, что она закрылась из-за сквозняка. — Я не остаюсь со студентками наедине. Как иначе я докажу, что не из тех, кто обижает девочек или берёт взятки конфетами с… это клубничное суфле? Самое то для взятки.       — Но… я же хотела сделать это анонимно…       — Про взятку я пошутил, но объясниться придётся.       Девушка покраснела ещё сильнее.       — Я… не думала, что попадусь! Просто… вы в последнее время такой уставший и грустный… Вы же нам не скажете, что случилось, и мы вам ничем не можем помочь, просто… мне… захотелось о вас позаботиться…       Чу Ваньнин почти сразу устал слушать этот романтический бред и уже пожалел, что спросил.       — Я взрослый обеспеченный мужчина, ты юная девушка из… откуда-то из сельской местности? — перебил он её. — Ты поступила сюда с огромным трудом, не попытав счастья в местах престижнее, семья продолжает на тебя давить с выбором профессии, которую они считают правильной, ты работаешь в каком-то круглосуточном ларьке и пропускаешь первые пары, потому что работала в ночную смену. Ты переделываешь проекты раз за разом, чтобы получить хотя бы не самую низкую оценку, и рыдаешь в туалете после каждого просмотра. И ты решила, что я допущу, чтобы обо мне заботились люди, которым в разы тяжелее, чем мне? Эти конфеты стоят больше, чем ты тратишь на обед.       — Но…       — Никаких «но». Держи, — он вытащил из кармана несколько банкнот, которые хотел потратить иначе. — Так все будут в выигрыше.       — Вы… это делаете… потому что я плохая студентка? — девушка, конечно, из всего его монолога услышала фразу про оценки, потому что они сильно её тревожили.       — С чего это ты взяла?! Ты моя лучшая студентка. Потому что никто из городских детишек, с рождения учившихся рисовать во всяких там художественных студиях, не пашет так, как ты. Я сам никогда не был так упорен и настойчив. Я вообще всю юность по клубам пробегал. Но вот это… неправильно. Неправильно.       — Учитель… — девушка не смотрела на него, всё ещё полыхая, как маков цвет.       — Да?       — Вы… берегите себя, пожалуйста. Просто… в меня, кроме вас, никто не верит.       — Вот уж неправда.

***

      — Что здесь произошло? — директор Сюэ застал его врасплох.       Архитектор сидел за столом, подперев голову рукой, и рассматривал ярко-розовую коробку.       — Вправлял мозги одной юной госпоже, которая решила, что я стою её внимания.       — Так это от тебя выбежала плачущая девочка? Нельзя так с людьми, Юйхэн.       — Иначе потом будут говорить, что я пользуюсь восторженными девочками в своих грязных целях.       — Грязные цели по повышению уровня сахара в крови? — директор Сюэ посмотрел на него с сочувствием. — По набору пары кило веса, чтоб тебя ветром не унесло?       Чу Ваньнин глянул на торец коробки.       — Не поможет, — сообщил он, вчитавшись в состав. — Кто придумал такие… низкокалорийные конфеты? Это противоестественно. Сюэ, я знаю слово «низкокалорийные», это провал. Я ещё какой-нибудь гадости научусь от твоего сына.       — Что тут противоестественно — так это твоя конфетно-водочная диета.       — Я отлично себя чувствую.       Директор Сюэ закатил глаза.       — А твой милый друг… — начал он.       Чу Ваньнин вздрогнул от неожиданности.       — Это моё личное дело.

***

      Мо Жань пропустил следующее занятие, хотя архитектор его ждал, сидя на подоконнике, когда остальные ученики уже разошлись. Доел подаренные студенткой конфеты. Каждую минуту проверял сообщения. Потом посмотрел, нет ли в сводках городских происшествий пострадавших от чего-нибудь жуткого двадцатилетних — чуть старше — мальчиков. Похоже, мальчики в этот день в городе и окрестностях не очень-то сильно страдали. Чу Ваньнин не написал Мо Жаню первым, чтоб тот не надумал себе чего-нибудь.       Он просидел так до ночи, пока охрана не явилась выяснять, когда он соизволит покинуть помещение.       — Простите, увлёкся, — тихо сказал он, показав им рисунки.       Ничего особенного, просто цветы — чтобы не потерять навык. Охранники спросили, не он ли забыл зонт в прошлый раз, но зонт оставил Мо Жань — архитектор точно это знал.       Через неделю мальчишка всё-таки пришёл, шмыгая очаровательно покрасневшим носом — ему даже простуда была к лицу; принёс работы за пропущенное занятие, и Чу Ваньнин, переволновавшись, битый час после урока распекал его за неловкую мазню. Мо Жань писал неровно. Что-то удавалось ему удивительно легко, а иной раз он переписывал этюды по двадцать раз и — только хуже.       — Рисунки плохие, ты прав. Ничего не получается.       — У меня сейчас тоже. Мо Жань, поезжай домой на новогодние каникулы.       — Я думал, мы отпразднуем вместе…       — Это семейный праздник, Мо Жань.       — А Рождество?       — Моя религия — архитектура. Уж лучше я отпраздную Рождество святой Захи, а не этот фестиваль потребления. Неужели христиан такое не оскорбляет? А как же торговцы в храме, которым досталось божественных плетей, или как там дело было?              — Ох, — только и сказал Мо Жань.       В его голове плети ассоциировались вовсе не с евангельским сюжетом.       Они сидели рядом на подоконнике и почему-то никак не могли разойтись по домам. Архитектор сменил тему.       — Ты зонт забыл в прошлый раз.       — Я его тебе оставил. Дождь ведь шёл…       Чу Ваньнин посмотрел на него с непониманием.

***

      Той зимой Чу Ваньнин, совершенно равнодушный к праздникам, вдруг сделался эдаким похитителем Рождества.       Не то чтобы в городе его праздновали с большим размахом, лишь отдавали дань моде; но в магазинах появился декор, а в социальных сетях — фотографии наряженных елок, и он чувствовал себя будто бы оторванным от чего-то важного, андерсеновской девочкой со спичками.       Разве прежде здесь не праздновали Рождество?       Он почему-то по-детски остро горевал, как ребёнок, которого лишили заслуженного праздника — неужели не он сам решил обойтись без «культурно чуждых традиций» и «фестиваля потребления»? День Святого Валентина он презирал так же демонстративно.       Праздники лунного календаря Чу Ваньнин, правда, тоже отмечал только за компанию с учениками, а значит — не всякий раз и не в положенные дни. В положенные дни Ши Мэй и Сюэ Мэн были с родителями.       Он не понимал, что с ним творится, но ему с юных лет так часто бывало необъяснимо плохо, что он лишь отмахивался от этих чувств, словно они не имели права на существование.       На «Алом лотосе» барахлила система отопления, и он попал в порочный круг, в котором, постоянно греясь крепким алкоголем, перебивал аппетит, забывал поесть и потому чувствовал себя, да и выглядел, хуже обычного. Его стали спрашивать, не заболел ли он, клиенты, подрядчики и работники городской администрации. В доме растекался едва ощутимый, но раздражающий запах. Вся скоропортящаяся еда в холодильнике и вне его испортилась ещё летом, и Чу Ваньнин не мог найти источник.       Впрочем, дома Чу Ваньнин появлялся редко. Никогда прежде он не работал с таким остервенением, с таким отчаянием, как в ту осень и зиму, не давая себе ни минуты отдыха, кроме поздних вечеров, проходивших в каком-то оцепенении от холода и виски. Или джина. Или водки. По большому счёту, ему было безразлично, чем себя травить. Он даже не был уверен что находится в здравом уме и твёрдой памяти, но его вела привычка, профессиональный инстинкт и талант.       Он носился под дождём и снегопадом между офисом, академией, стройкой и центром фонда «Хайтан». Потом из-за погодных условий стройка на берегу приостановилась. Проект технопарка застрял на согласовании.       Его худую шею прикрывали от холодного ветра воротники кашемировых свитеров — белого, маренго, бледно-голубого; когда совсем похолодало, он сменил бежевый тренч на светло-серое пальто, но ноги его в любую погоду стискивали лакированные «оксфорды». Подумаешь, промокают. Он не изменял своему стилю из-за такой ерунды.       Но и в свитерах своих он постоянно мёрз, его знобило так, что в голове путались мысли. Сюэ Мэн несколько раз осторожно пытался выведать, всё ли у него в порядке, но получил такой жёсткий отпор, что понял — нихрена тут не в порядке.       Иногда, балансируя между сном и явью, архитектор чувствовал всё то же прикосновение бледной руки, покрытой трупными пятнами, но, проснувшись, понимал, что у него попросту случился приступ межрёберной невралгии от холода. Так бывало. Всякий раз он думал, что это инфаркт — в его возрасте мужчины с таким алкогольным стажем уже выстраиваются в очередь к патологоанатому.       Занятия живописью снова стали всего лишь занятиями живописью. Он не думал о Мо Жане, не думал о Мо Жане, не думал о Мо Жане, даже когда смотрел на него, стоял у него за спиной, и Мо Жань совершал ошибку, рука у него дрожала, стебель цветка выходил кривым и уродливым.       Он не думал о Мо Жане и том мальчике (или девочке, черт их разберёт), с которым снова видел его тогда, накануне занятия, в дождь. Они вдвоём шли под одним зонтиком, возле здания центра попрощались — беглый поцелуй в щёку. Сколько раз? Сколько раз?! Сколько поцелуев?..       Значит, это всё-таки была девушка. Мужчины ведут себя осторожнее. Посмел бы он прилюдно целовать Мо Жаня, будучи женщиной? И не лучше ли, если кто-то будет целовать Мо Жаня, не опасаясь разоблачения?       Лучше, думал архитектор. Пусть, пусть ему будет с кем-то другим… лучше…       Дунчжи он отмечал один и в то же время в толпе — взял порцию рисовых шариков в одной лапшичной и сделал только пару укусов, возмутившись, что на вкус они безнадёжно далеки от отцовских. Это отличие болезненно его укололо, до слёз. Но позвонить Хуайцзую, а того хуже — заявиться к нему, означало проиграть.       Двадцать четвёртого декабря две тысячи двенадцатого года в девятнадцать тридцать Мо Жань приехал на «Алый лотос» с целой корзиной острой, пряной и сладкой еды, ругался на холод, на завалы мусора на кухне, целовал его ледяные ступни, прижимался к ним лицом, кутал его в плед и держал в объятиях, несмотря на сопротивление.       — Ну какой же ты… — шептал Мо Жань в темноту его волос, отросших прямыми непокорными прядями за эту ужасную осень и зиму.       — Какой?       — Упрямый! Ты себя до смерти доведёшь, а не скажешь, что тебе одиноко и тоскливо.       — Мне очень даже весело было… — запротестовал Чу Ваньнин, неохотно забираясь ладонями Мо Жаню под чёрную кофту из неприятного наощупь полиэстера; и подумал, что надо купить ребёнку хорошие тёплые вещи, а не это дерьмо из масс-маркета.       Ему стоило бы перестать считать ребёнком мужчину, с которым он трахался, или же не поддаваться мучительным, болезненным желаниям — быть покоренным им, быть использованным… з а с т а в и т ь причинять страдания. Но он погряз в этой безумной двойственности и не мог выбраться. Мо Жань, Мо Жань — его верный пёс, его единственный настоящий любовник, его ученик, его несчастное дитя, его кошмар, его радость, его ошибка и грех, его… Сердце его сжималось. Не до веселья. Он пытался справиться с порывом впиться ногтями, как когтями, в его крепкие плечи. Нельзя, нельзя… Если Мо Жань узнает, какой лютый шторм бушует у архитектора внутри, точно не сможет уйти в мир улыбчивых мальчиков и девочек из этого холодного дома.       — Вижу я, как тебе весело. Ты же здесь замёрзнешь насмерть! У тебя в доме и так что-то сдохло, а ты следующий, если продолжишь над собой издеваться! Вбил себе в голову, что тебе не нужно ни заботы, ни внимания…       — Всё нормально, Мо Жань. У меня… всё нормально. Умеешь готовить танъюань? Я в пятницу ел ужасные на вкус.       — Просто замечательно, — прошелестел призрак, потирая бледные гниющие руки.       Когда-то давно и он, тот, кто теперь смердящей тенью бродил по этому дому, остался за закрытыми дверями наедине с учеником.