Культурный центр имени Мо Жаня

Come on to the fool's paradise!

I tell you only, you won't be lonely.

Night and day the music plays,

You cannot hear what people say.

Fool's paradise,

A little hazy, a little crazy.

Take my advice,

Come to fool's paradise.

Arabesque — Fool's Paradise

***

      Работа не шла. Мо Жань замешал чёрную акварель с синей, написал тени между деревьев, оставив только белое пятно — светлая фигура, ускользающая от взгляда. Заказанные иллюстрации так и лежали стопкой набросков. В съёмной квартире Сюэ Мэна окна выходили на солнечную сторону, жара мешала думать. Даже когда солнце переставало палить в окна, дом остывал мучительно долго. Сошёл с ума не только Мо Жань, но и погода — несколько дней в начале октября выдались такими жаркими, какими не были летом. Сюэ Мэн был этим, кажется, ужасно доволен, потому что необычайное для севера страны потепление подтверждало его тревожные теории о потеплении глобальном. Мо Жань подозревал, что Сюэ Мэну очень нравится идея глобального потепления, потому что позволяет продвигать фантастические инженерные идеи под соусом борьбы с климатической катастрофой; в тревожности кузена он видел какое-то извращённое удовольствие человека, не мыслящего жизни без вечного преодоления трудностей. Теперь, помимо работы и тренировок, Сюэ Мэн пропадал на собраниях каких-то эко-активистов и записывал видео в социальные сети оттуда. Комментаторы восхищались, но продолжали слать эмодзи с баклажанами. Мо Жань предполагал, что кузен окончательно спятил, потому что тот двое суток не мог решить, продолжать ли есть «экологически вредные авокадо». Атмосфера безумия в доме накалялась, как стены этого самого дома. Им вдвоём и правда было тяжело; Сюэ Мэн терзался проектом технопарка и бедами всей планеты, Мо Жань — невозможностью припасть к стёртым узким стопам Чу Ваньнина и завистью к брату, который каждый день плечом к плечу с Учителем творил новый мир.       В распахнутые окна вливался запах дыма, выхлопных газов и еды из недавно открывшейся лапшичной на первом этаже, куда Мо Жань ходил обедать и иногда ужинать, пока не кончился аванс и деньги, полученные за работу на полях. Третий день он, выслушивая проклятия и оскорбления, объедал брата, совершенно равнодушного к соблазнам лапшичной. Но тот ругался лишь для вида. Как-то с детства привык и смирился с тем, что с этим подкидышем надо делиться, надо его жалеть, и, презирая это в других, сам поступал, как учили. У братика нет мамы, папы, своего дома и игрушек — так поделись с ним этим всем… и заодно человеком, которому ты только пахать с утра до ночи годишься.       Мо Жань решил попросить ещё четверть стоимости работы, но вот беда: он ничего не сделал. Ему хотелось только писать удаляющийся белый силуэт. Он думал о плетёном ремне, перехватывающем жакет, и о том, каково обнимать ладонями эту тонкую талию — таким он видел Чу Ваньнина в последний раз; и о презрительно изогнутой чёрной брови — как об ответе на любой заданный им вопрос.       Время от времени он высовывался в окно по пояс, подставляя этому воздуху обнажённую, потную кожу, потемневшую от работы на свежем воздухе, но облегчение не приходило. Наконец Мо Жань устал от своего творческого ступора, натянул майку, первые попавшиеся шорты (кажется, они были Сюэ Мэна, и потому сползали на бёдра), обулся и, резко открыв дверь, налетел на стоящего за дверью Чу Ваньнина, на которого, похоже, не действовали ни пыль, ни жара, ни парниковый эффект. Он был в белоснежной рубашке, бежевых брюках и источающих сияние лакированных ботинках. Но, во всяком случае, на нем было меньше одежды, чем обычно, и эта мысль в голове Мо Жаня обогнала вопрос:       — А… Учитель… ты… ты чего… ты к Сюэ Мэну? Он на тренировке.       — На Сюэ Мэна я на работе насмотрелся, — резко ответил Чу Ваньнин. — Я к тебе.              — А?..       — Волновался. Сюэ Мэн проговорился, что ты уезжал, но уже вернулся.       Чу Ваньнин только что сказал, что о нём волновался?! Мо Жань не верил своим ушам.       — Ты что-то очень уж похудел, — Чу Ваньнин придирчиво осмотрел его с ног до головы. — Ты голодаешь? Я же обещал помогать тебе деньгами, почему ты мне не…       — Я ездил на сельскохозяйственные работы, — Мо Жань улыбнулся, согретый его беспокойством. — Там и платили, и кормили, правда, жили мы вдесятером в одной комнате… Жара была страшная, с меня за день семь потов сходило, вот и похудел. Тебе не нравится? За холода отъемся, не переживай.       — Да какая мне разница!..       Мо Жань рассмеялся и по-детски протянул к нему руки. Архитектор поморщился, но почему-то подошёл ближе и позволил себя обнять.       — Как же я по тебе скучал! — прошептал Мо Жань. — Невыносимо скучал. Мы же с тобой… помирились, да? Ты меня простил?       — С чего это ты взял?       — Вечно я всё неправильно понимаю, — всё так же тихо сказал юноша, прижимая его к себе.       Встречного объятия не последовало, но и не нужно было. Руки архитектора безвольно висели вдоль тела, но какие-то секунды — неслыханная щедрость! — Чу Ваньнин смирно стоял возле Мо Жаня, и тот, мягко касаясь его, чувствовал напряжённые мышцы, позвонки на спине… Вдыхал яблочный аромат, на жаре раскрывавшийся сладким и пряным, смешанный с запахом города и пыли.       — Поужинаем вместе? — архитектор вывернулся из его цепких рук. — Я видел какую-то лапшичную по пути. Два часа назад там была очередь, надеюсь, уже рассосалась.       — Что ты здесь делал два часа?!       Чу Ваньнин проигнорировал его вопрос и бросил встречный:       — Идём?       — Ну… это, наверное, не твоего уровня заведение…       — Да я и раньше тебя не по ресторанам водил. Я не буду тебе рассказывать, в каких местах мне доводилось бывать в шестнадцать. Если мне не придётся использовать кастет, меня всё вполне устроит.       — Ты носишь с собой кастет?!       — Я это, думаешь, для красоты ношу? — Чу Ваньнин взмахнул рукой, увешанной перстнями, перед его лицом. — Ладно, идём, байки о моей бурной молодости тебе неинтересны. И я не хочу тебе их рассказывать.       — Я… переоденусь, подожди.       Чу Ваньнин вышел за дверь, пока он суматошно натягивал джинсы на потное тело. Что, чёрт возьми, произошло? Обнимашки, шуточки, угощения… Он соскучился? Передумал? Потерял рассудок от жары?       Мо Жань ещё не раскусил, что там, где холодность и надменность — недостаточно крепкая броня, Чу Ваньнина защищает язвительность и эксцентричность. Он принимал это за дружелюбие. Шутит же? Значит, всё будет хорошо.       И у Мо Жаня так колотилось сердце, что пришлось замереть на пороге и сделать несколько глубоких вдохов, а потом уже выслушивать ворчание в духе «что это ты так долго возился, у тебя там широкий выбор штанов?». Ликование и недоверие, как у свидетелей божественного чуда, охватывали его попеременно. По пути вниз он пытался сообразить, как сказать повежливее, что у него совсем, абсолютно, вообще нет денег. Но не пришлось — архитектор без лишних разговоров заплатил сам и буркнул «лапшой только не швыряйся». Мо Жань понял, о чём он говорит, и испытал острый приступ стыда. Мог бы и не напоминать!..       Мо Жань снова вспомнил их первую — нет, наверное, далеко не первую, но ТУ встречу. Чу Ваньнин тоже водил его в лапшичную. Чу Ваньнин помнил, что за завтраком тогда он почти ничего не съел, и говорил, что подростки похожи на щенков.       …как же он, мелкий идиот, тогда сразу не понял?       — Что за ужасы ты мне рассказывал про работу?       — Вовсе и не ужасы, — ответил Мо Жань, не прожевав толком. — Я неплохо попутешествовал. Собирал манго, личи, потом ездил на рисовые поля… Так что, когда купишь пирожное с личи, вспомни обо мне. Может, это я его сорвал для тебя.       — А другой работы для тебя не нашлось?       Мо Жань решил не говорить про иллюстрации — может, ещё и не получится ничего.       Та поездка, полная запаха разогретых человеческих тел и земли, была последней его самостоятельной вылазкой из родного города — вплоть до свадебного путешествия во Францию.       Чу Ваньнин, кажется, даже не задумывался, перекладывая Мо Жаню куски мяса из своей тарелки.       — Зачем ты отдал мне… половину своей порции?       — Мне достаточно.       — И мне было достаточно.       — Это невозможно, ты меня крупнее, но младше. Мы будем отрицать законы термодинамики?       — Термодинамика-то здесь при чём… У тебя метаболизм быстрее!       — Обычно мужчины меряются другими параметрами.       — Да там-то всё понятно… Ай!       Чу Ваньнин стукнул его по голове палочками, уже испачканными в соусе.       — А ты… Как твои дела?       Чу Ваньнин махнул рукой, мол, не спрашивай.       Он не поддержал предложение Цзян Си о переносе смотровой площадки, и тот не нашёл ничего лучше, чем сократить финансирование строительства. Чу Ваньнина поддерживало только то, что он не пошёл на поводу у какой-то ведьмы.       «Вы будете носить имя Чу Фэй».       Бред какой.       Ши Мэй и Сюэ Мэна не поддерживало ничего, кроме постоянной ругани. Они спускали напряжение, ревновали Учителя друг к другу; но в перерывах Ши Мэй всё равно сидела у Сюэ Мэна на столе и вообще вела себя с ним так, будто он плюшевая игрушка, а не представитель «стороны угнетателей». Он то ли просто терпел её, то ли, не будучи ей сексуально интересным, а потому оставаясь в безопасности, тихо радовался её присутствию.       Чу Ваньнин тихо радовался присутствию Мо Жаня и зачарованно смотрел, как тот уплетает ужин. Его переполняло желание погладить мальчика по щеке и сказать какую-нибудь чушь, мол, бедное моё дитя, что же мне сделать, чтобы и тебя не погубить, как я погубил самого себя. Но он молчал и слушал, как Мо Жань, не прожевав толком, говорит о каких-то плантациях.

***

      Архитектор почему-то снова поднялся с ним в квартиру. И даже в неё вошёл. И даже стоял очень уж близко, не поднимая глаз, и Мо Жань осторожно стёр кончиками пальцев каплю соуса с его нижней губы. Чу Ваньнин не отвёл в сторону его руку.       — Мы забыли про десерт, — выразительно сказал Мо Жань.       — Там был достаточно большой вы…       — Я предпочту кое-что достаточно большое… не в кулинарном… смысле… — Мо Жань лизнул его в шею и без лишних слов положил руку на то, что имел в виду.       — Я бы не был так уверен в оптимальности размера, — архитектор, изо всех сил скрывая волнение, попытался вырваться на свободу.       — Для моего рта в самый раз, — уверил его Мо Жань.       — Н-ну… мне кажется, сразу после еды не…       — Да, лучше не сразу, — юноша оставил в покое его ширинку и переместил ладонь под рубашку, где с неудовольствием наткнулся на чуть влажный хлопок майки. — Да что ж!.. Тут пока доберешься, уже опять оголодаешь.       Архитектор и сам не мог точно сказать, как так получилось, что пуговицы вмиг оказались расстегнуты — то ли Мо Жань, зацеловывая его шею и ключицы, всё так шустро сделал, то ли и он этому поспособствовал; горячие руки прижимались к его коже под майкой.       — Я же после работы, потный и в пыли, Мо Жань, это…       — И пахнешь не яблоками, а тем, что мы ели, — поддразнил его мальчишка. — Я, чего доброго, решу, что ты простой смертный…       — Псина, твою ж мать, можно обувь перед входом не разбрасывать?! — послышался голос Сюэ Мэна, а затем воцарилась неловкая тишина.       — Учитель, а вы чего не сказали, что собираетесь навестить нас? Я бы вас подвёз, — пробормотал Сюэ Мэн, взгляду которого вновь предстала весьма однозначная картина.       Брать, что ли, арендную плату со всех, кто покушается на его матрас?!       Чу Ваньнин оттолкнул Мо Жаня, элегантно поднялся с кровати, медленно застегнул пуговицы на рубашке и отчеканил:       — Мы с Мо Жанем встретились случайно. Я уже ухожу.       И действительно ушёл. Мо Жань и Сюэ Мэн, синхронно моргая, посмотрели ему вслед.       — Случайно, значит? — уточнил инженер.       — В раскрытое окно ветром занесло, — ответил Мо Жань.       — На ночь не закрывай.       Они помолчали. Сюэ Мэн присмотрелся к брату.       — Слышь, придурок, ты что, даже не в курсе, в каком месте у тебя рот?       — Чего?!       — У тебя лист какой-то в башке. Фу, и масло.       — Это соус, наверное… — ответил Мо Жань с таким мечтательным видом, что Сюэ Мэн задумался, что же он пропустил.

***

      — Поезжай, — твёрдо сказал Сюэ Мэн.       Мо Жань с благодарностью взглянул на него. Пояснений не требовалось. Он прекрасно понимал, о чём говорит кузен. Но прогонят ли его снова, если поманили? Дал ли ему Чу Ваньнин подсказку? Позволил прикасаться — из минутной слабости, желания поиздеваться, в воспитательных целях? Сменил он гнев на милость или решил проверить, способен ли Мо Жань устоять на краю бездны, когда из-под ног уже летят в пустоту мелкие камешки?       — Подвезти тебя? — Павлину, кажется, просто хотелось сбагрить надоевшего братца Мо обратно архитектору.       — Я сам.       — Ты по пути купи… блин, да дослушал бы!       Но Мо Жаня уже и след простыл. Сюэ Мэн, стоя у двери, размышлял о том, почему он, асексуал, никогда не бывший в отношениях, не искавший и не понимавший их, имеет хоть какое-то представление о том, что следует прихватить с собой на свидание.       Ему вдруг стало очень грустно. Может быть, самому купить на работу сладостей? Так, без повода. Сделать вид, что для Ши Мэй, она до сих пор припоминает, что про него написали в интернете, а её имя забывают указать в публикациях о проектах «Бэйдоу». Всё равно она поделится с…       Из вежливости — со всеми. Но он-то конфет не ест.

***

      — Я могу войти?       — Если ты спрашиваешь, то нет.       От Чу Ваньнина немного пахло алкоголем, и он казался не таким собранным и резким, как обычно. Растрепавшиеся волосы и блестящая от жары кожа трогательно его молодили. Он был из тех мужчин, которые до самой старости напоминают подростков фигурой, осанкой и манерой двигаться, лишь морщины, часто ранние, выдают возраст; и, стоило ему одеться попроще, он обретал пугающую хрупкость и беззащитность. Смесь ребёнка и призрака; не вполне мужчина.       — А если я не буду спрашивать? Если я… просто вот так… сделаю… — Мо Жань, как мечтал ежеминутно, обхватил его за талию, потянул к себе и прижался губами к бледной шее; цепочку поцелуев он прервал лишь затем, чтобы задать следующий вопрос. — Если я вот так сделаю, ты меня прогонишь?       Архитектор промолчал, кусая губы.       — А если вот так? — Мо Жань потянул пояс его халата, распутал узел; разрисованный хризантемами шёлк скользнул с узких плеч Чу Ваньнина, упал им под ноги. — Теперь прогонишь?       Тишина. Мо Жань подумал, что, хоть и грезил об этом лунном, снежном, яблоневом теле, но позабыл детали. Разлука подарила ему счастье вновь изучить все особые приметы парадоксальной физической оболочки Чу Ваньнина. Ключицы, рёбра, позвонки, острые коленки, вены на запястьях и на тыльной стороне ладоней, еле заметный шрам на брови, ссадины на ногах, каждый волосок — на всех тех местах, где полагается расти волосам, морщинки у глаз и — новая, чуть наметившаяся — в углу рта… Всё, всё узнать заново кончиками пальцев, губами, языком, пусть даже он разозлится, но — пить этот яд по капле, не заходясь от жадности, но и не останавливаясь.       — А если я… — он подхватил архитектора на руки, чувствуя с удовольствием и какой-то странной гордостью, как тот в упорном молчании цепляется за его плечи. — Если так… если я…

***

      Мо Жань был нежен и терпелив. Словно не этот мальчишка оставлял на его коже следы зубов, словно не Мо Жань, позабыв о всякой безопасности, затягивал ремень на его шее и орудовал своим внушительным членом в худших порнографических традициях. О, нет! Его чувственные губы, пунцовые от поцелуев, мягко касались кожи архитектора — везде, везде. Мо Жань целовал его, обняв ладонями лицо; отводил со лба чёлку, чтобы одарить поцелуями линию роста волос; водил пальцами по спинке носа, изгибу верхней губы. Если, исполняя приказ архитектора, Мо Жань прежде служил ему источником боли, то теперь служение его было сродни религиозному.       Но боль была. Она росла внутри, в солнечном сплетении, скреблась там, требовала выхода, требовала другой боли, внешней, острой, но преходящей, физической, конкретной, желала телесного воплощения. Когда Чу Ваньнин открывал глаза, он чувствовал, что они слезятся.       Волосы у Мо Жаня, и прежде длинноватые, отросли; за время работы под палящим солнцем они истончились, стали ломкими, и, падая архитектору то на грудь, то на живот, щекотали кожу. Мо Жань и правда похудел, мышцы обозначились суше и чётче; черты лица заострились, и Чу Ваньнин подумал, что Мо Жаню не так долго осталось быть нежным диким цветком, выросшим за оградой сада, у самой дороги. Он станет взрослым. Мужчиной поразительным, вызывающим трепет, восторг, желание, но ни капли сочувствия.       Чу Ваньнин впервые так остро о ком-то сожалел.       Даже в полумраке архитектор видел, как различается тон его кожи на плечах и бёдрах. И когда Мо Жань приподнялся над ним, размышляя, как ещё выразить поклонение этому телу, задумчиво коснулся границы загара, пролегавшей чуть ниже пупка. Он ходил полуобнажённым, там, в полях. Было жарко. Сколько глаз было обращено к нему? Могли ли эти глаза вобрать в себя его бронзовую, солнечную, испепеляющую красоту?       Мо Жань перехватил его запястье.       — Не хочешь потрогать кое-что ещё?       Чу Ваньнин отдёрнул руку и отвернулся в сторону, не ответив. Мо Жань не стал настаивать. Кажется, под конец он занялся своим членом сам, Чу Ваньнин этого не видел, утомлённый бесконечными ласками и собственным оргазмом.       Длилось это так долго, что он перестал понимать, сколько прошло времени. Чувство тоски, накрывавшее архитектора после семяизвержения, если только секс сам по себе не был полон унижений и пыток, терзало его с самого начала, и в то же время он почему-то не мог сказать Мо Жаню — прекращай это безобразие и вали отсюда. Он много выпил, на жаре это не способствовало твёрдости духа. Он хотел и не мог заорать — хватит, перестань, я не могу так, ударь меня, наступи на меня, но не боготвори. Нежность мальчика, целовавшего его сомкнутые веки и гладившего по спине, мучительно отзывалась в сердце. Но как он сможет оттолкнуть, оскорбить человека, который собирает губами капли пота с его виска? Как он сможет ответить жестокостью на эту самоотверженную ласку?       — Ты недоволен? — Мо Жань мягко погладил его по обнаженному плечу, и архитектор натянул одеяло на голову, не позволяя ему продолжать.       Чу Ваньнину хотелось, чтобы ребёнок отцепился от него и дал сходить в душ. Не для того, чтобы смыть слюни, пот и семя — он просто ощущал себя мерзко. Снова, снова он не совладал с собой, снова подпустил мальчика к себе слишком близко, снова, грёбаный извращенец, сдался под его напором. Что, язык отсох, не мог отказать? Мо Жань был с ним таким трепетным, таким заботливым, что на миг архитектору захотелось умереть в этих тёплых объятиях и воскреснуть кем-то другим, кем-то… нормальным. Кем-то, достойным этой нежности. Если бы Мо Жань знал, на что он потратил свою жизнь, что творил в молодости и какие мысли до сих пор бродят в его голове, — отшатнулся бы от него с отвращением. Он называл Мо Жаня грязным мальчишкой, но сам-то прекрасно знал, кто здесь настоящий кусок дерьма.       Даже если они будут не вместе, рано или поздно Мо Жань войдёт в местную художественную среду, и какая-нибудь сорока вроде Му Яньли принесёт ему на хвосте пару-тройку слухов о весёлой молодости сияющего гения в белоснежном костюме. Эти белые одежды — к чёрту их! — обильно забрызганы грязью, блевотиной, кровью и спермой.       А если они будут вместе, кто-нибудь разболтает об этой интрижке Сюэ. Чу Ваньнина не особенно волновали все прочие слухи. Но он просто НЕ МОГ поступить так с Сюэ Чжэнъюном, не мог так низко пасть глазах старого друга. Неизвестно, что страшнее — его презрение или прощение. Сюэ, убей меня.       Катастрофа неминуема, вопрос только — какая.       — Прости, — продолжал тем временем Мо Жань, которого ранило это отвержение. — Я такой дурак. Увидел тебя сегодня… и хана всем моим планам. Я… прости, я… не сдержался. Я не сдержался.       — Мо Жань, у меня есть несправедливое преимущество в любой драке. Если я решу всерьёз кого-нибудь избить, я не остановлюсь, даже если разобью в кровь свои руки, сломаю предплюсны и вывихну сустав. Любого нормального человека остановила бы собственная боль. Судя по тому, что ты лежишь тут целёхонек, я и не собирался сопротивляться. Потому что, если б я собирался, тебя бы не было в живых.       Это было дешёвое бахвальство. Что за ересь он вообще нёс? Домогательства Четвёртого Князя он не прекратил от какой-то обездвиживающей растерянности, причин которой не понимал и до сих пор переживал события тех лет как доказательство собственной глубинной порочности, девственность потерял, пребывая в неописуемом параличе воли. Секс не то же самое, что драка в подворотне. Но Мо Жаню сейчас не стоило всего этого знать.       — Знаешь, какой чепухи я себе напридумывал? Думал, что стану знаменитым художником, накуплю дорогих вещей, и тогда уж осмелюсь к тебе вернуться. И…       — Что ж ты не сказал, что нужно подождать двадцать лет?!       — А ты ждал бы меня двадцать лет?       — Ты и правда дурак. Я столько не проживу. Ой, только не надо так за меня цепляться! Ладно, ладно, я пошутил, я бессмертный. Но, Мо Жань! Чтобы стать знаменитым художником, нельзя тратить всё лето на сельскохозяйственные работы!       — Я иногда делал там зарисовки. Я потом тебе покажу.       — Ну надо же.       — Я люблю тебя, — Мо Жань чуть оттянул одеяло и поцеловал его за ухом, потом чуть ниже, между ухом и шеей; Чу Ваньнин ощутил покалывание в кончиках пальцев и лёгкий спазм в животе от этого шёпота и прикосновения, отчего погрузился в уныние. — Я так люблю тебя! Ваньнин… Учитель… прошу тебя… прогони меня утром! Прогони, отругай, накажи, можешь побить меня, да хоть убить! Но, пожалуйста, утром! Не сейчас. Я… дай мне побыть с тобой ещё немного.       — Расскажи мне про рисовые поля, — вдруг попросил архитектор.       — Разве ты не хочешь спать?       — Нет.       Он боялся уснуть, потому что знал — во сне он растеряет остатки сдержанности. Тепло этого тела окутает его, биение сердца убаюкает, он уткнётся лицом в грудь Мо Жаня, переплетётся с ним руками и ногами, и им предстоит до рассвета умиротворённо качаться на волнах ложной надежды.       Но как бы он ни противился, так и вышло. Голос Мо Жаня звучал для него колыбельной. Он уснул, и до самого утра юноша прижимал его к себе и дышал теплом в шею.       Он проснулся, ощущая на себе тяжесть руки Мо Жаня, его жаркое объятие, и не шелохнулся, боясь его разбудить. Жалость — к нему, к себе — сковала его сильнее, чем эта хватка, не ослабившаяся даже во сне. Какое-то время архитектор лежал, глядя в пространство, и сероватый утренний свет мягко обволакивал кучи хлама, разбросанные рисунки, недочитанные книги, жестянки от дешёвого алкоголя, коробки от готовой еды и упаковки чипсов и леденцов. Когда темнота, придававшая интерьеру «Алого лотоса» хоть какую-то таинственность, отступила, Чу Ваньнин увидел, как впервые, убожество обстановки виллы. Хоть мебель он выбирал придирчиво, беспорядок и мусор захватывали всё вокруг. Становилось хуже. Лучше бы Мо Жань ушёл ночью.       Когда он проснулся во второй раз, Мо Жань уже сидел на кровати, с обнажённым торсом, но в джинсах, со спины Чу Ваньнин видел полоску незагорелой кожи над поясом. Юноша собирал волосы в хвост, и архитектор беззастенчиво им любовался — пока он не видит, можно. Мо Жань разрушил магию — обернулся через плечо. В глазах его плескалось отчаяние.       — Я теперь попытаюсь уговорить тебя на кофе и завтрак, чтобы потянуть время, — сказал он. — Всё бесполезно, да?       — Завтрак мой у тебя под ногами валяется, — зевнул Чу Ваньнин, имея в виду початую пачку ирисок. — Иди.       — Сюэ Мэн сказал, что ты увлекался гохуа.       — Баловался. Я многое пробовал. Гохуа, керамику, вышивку, амфетамины.       Амфетамины и хер знает что ещё. Но в те времена и трава была зеленее, и кокаин не мешали с фуросемидом.       — Я хочу, чтобы ты учил меня гохуа, — мальчишка, кажется, проигнорировал его признание или счёл шуткой. — Я… хочу… остаться твоим учеником. Если это единственный способ быть с тобой, учи меня, чему захочешь.       Чу Ваньнин размышлял. Он не владел гохуа настолько хорошо, чтобы преподавать. Но, возможно, Мо Жаню хватит основ…       Мо Жань тем временем вдруг развернулся, снова лёг рядом с ним и уткнулся лицом ему в грудь.       — Чего это ты?..       — А когда я стану известным художником, ты сможешь меня полюбить? Тогда ты сможешь… быть со мной? Это будет… Это будут достойные тебя отношения?       — Глупый ты. Разве в этом дело?..       Архитектор, потрясённый совсем уж детским вопросом, мягко положил ладонь ему на затылок. Но жест, порождённый растерянностью, оказал на Мо Жаня удивительное влияние — именно тогда он уверил себя в том, что Чу Ваньнин уже целиком и полностью принадлежит ему, просто стыдится это признать.       В своей наивности и — что правда, то правда — глупости он был невероятно прав.       И совершенно безоружен перед лицом этой невыразимой любви и этого гнетущего стыда.       Чу Ваньнин подкинул его до центра города. Каждая минута этого пути была адом, потому что исчезала безвозвратно, истраченная зря. Мо Жань устало смотрел на его профиль, на синеву под глазами, тени под скулами, трещинки на губах; на жёстко очерченную косточку запястья, пальцы… И счастливая псина, которой разрешили погрызть любимые кости, снова принималась выть от горя. Когда архитектор велел ему выходить из машины, Мо Жань резко метнулся к нему, схватил за подбородок и грубо поцеловал.       — Ты больной? — Чу Ваньнин ударил его по руке. — Люди же кругом!       — Это главное, да? — с упрёком спросил Мо Жань и наконец-то ушёл.

***

      — Да твою ж мать!       — Что-то случилось, Учитель? — Ши Мэй высунулась из-за монитора.       — Нет… ничего… страшного.       Он хотел удалить сообщение от Мо Жаня, не содержавшее слов, зато включавшее те кошмарные фотографии, где он, господин великий архитектор собственной персоной, изгибался в алых путах и вульгарных зажимах.       Но не удалил.