Культурный центр имени Мо Жаня

Maybe then, I'll fade away

And not have to face the facts

It's not easy facing up

When your whole world is black

No more will my green sea

Go turn a deeper blue

I could not foresee this thing

Happening to you

The Rolling Stones — Paint It, Black

***

      В состав натюрморта, развернувшегося перед Чу Ваньнином, входили:       — бульон от вонтонов (куриный, с имбирным привкусом), растекавшийся по столу и капавший на его белые брюки с застроченными стрелками;       — непосредственно вонтоны с нежнейшим прозрачным тестом и сытной мясной начинкой, которые он взял на двоих в одном приятном тихом местечке на окраине района частной застройки, куда пригласил Мо Жаня на разговор;       — брошенные в припадке ярости палочки;       — кинза и шиитаке из вышеупомянутого бульона, поскольку Мо Жань как-то обмолвился, что именно по этим ингредиентам остро скучал в последний американский год, живя впроголодь;       — лапша, скользкая и расползавшаяся по столу, словно дождевые черви по дороге (утром Ши Мэй почему-то рассказывала Сюэ Мэну в присутствии начальника, как на первом курсе вместе со странным молодым педагогом в белом костюме переносила дождевых червей со стоянки на газон, и, тоже припомнив этот эпизод, Чу Ваньнин пришёл на встречу с Мо Жанем в непривычно приподнятом, каком-то сентиментальном расположении духа, отчего дальнейшее ранило его особенно сильно);       — тарелка, где вонтоны, лапша, кинза и грибы находились прежде, чем Мо Жань решил использовать последний аргумент в дискуссии, и вообще-то весьма аппетитно выглядели;       — банковская карта, плававшая теперь в бульоне, как несчастный плот после кораблекрушения.       Чу Ваньнин смотрел на всё это, не мигая, ошарашенный произошедшим, бульон продолжал капать на его брюки, свидетели их ссоры уткнулись в свои тарелки, а официантка, очень милая девочка с забранными в смешные хвостики волосами, что-то ему настойчиво говорила.       Он мог бы подумать, что мальчишке было, у кого учиться таким акциям протеста, но думал он лишь о том, что толпа людей только что имела несчастье наблюдать, как на него орёт очень красивый юноша заметно младше него, и любому дураку понятно, что это разборка бывших любовников.       Чу Ваньнин позвал Мо Жаня поговорить в людное, но не особенно популярное место, зная, что на «Алом лотосе» и где угодно ещё, где нет свидетелей, даст слабину. Он прекрасно понимал — и ненавидел себя за это, как и за многое другое, одним больше, одним меньше — что умоляющий взгляд Мо Жаня, тени вьющихся длинных волос, падавшие на щёки, его разомкнутые мягкие губы и жилка на шее, конечно же…       Ой.       В общем, он справедливо опасался, что сексуальное влечение, не перебитое, а стократ усиленное садомазохистскими игрищами, чем больнее, тем горячее, не позволит ему проявить моральную стойкость. Но вряд ли он падёт жертвой собственной похоти на столе с солонкой и перечницей в виде пластиковых жаб! Это, в конце концов, неприлично.       Хоть и склонный мёрзнуть по своей природе, в голубой водолазке и белом костюме он взмок от жары; пусть неохотно, запоздало, но лето всё же вступило в свои права (как и его либидо). Чу Ваньнин, глянув на часы, протёр ладони салфеткой. Ворот водолазки мешал ему дышать, но скрывал ещё не вполне побледневшие укусы и засосы. Свежих не прибавилось. Чу Ваньнин попросил Мо Жаня уйти. Нет, не попросил — приказал. Разразился скандал, но, в конечном итоге, Мо Жань сорвал с себя купленную на деньги архитектора толстовку, швырнул ему в лицо со словами «мне от тебя ничего не было нужно, кроме тебя самого» и уехал к брату. Чу Ваньнин надеялся, что за прошедшие дни буря улеглась, и они спокойно, как наставник и ученик, побеседуют о жизни.       Но когда Мо Жань вошёл, одетый в чёрное, и закатанные рукава его футболки обнажали мягко очерченные мышцы, на непривычно бледном его лице застыло выражение детской обиды, а покрасневшие веки выдавали проведённую в слезах ночь, Чу Ваньнин почувствовал себя ДЕРЬМОВО.       Ему хотелось посадить это несчастное дитя на коленки, погладить по голове и забрать домой, вот только домой-то его забирать было нельзя.       «Ну я и тряпка», — подумал он. Вот, правду говорят, что зависимые люди — просто безвольные слабаки. Что, скажите на милость, ему мешает просто взять и бросить — и что ему мешает не срываться в пылающую бездну, когда Мо Жань поднимает на него полные боли, гнева и мольбы глаза?       Чу Ваньнин всё придумал, всё спланировал. Всё, что он придумал и спланировал, было правильно, разумно и этично. Он страшно гордился тем, что наконец-то принял верное решение, и излагал Мо Жаню свои мысли с преувеличенным, неестественным воодушевлением. Мо Жань смотрел на него как человек, которого подвергают изощрённым пыткам.       — … слушай, я, наверное, не могу снять тебе квартиру в центре, но если рассмотреть районы… подальше… Я понимаю, конечно, что нужно исходить из того, где ты собираешься работать и учиться. Я бы всё равно поискал поближе к зданию фонда, пусть даже совсем скромного метража, потому что там…       — Ты охренел?! — неожиданно грубо перебил его Мо Жань, и в его голосе прозвучали истерические нотки. — Как ты можешь такое говорить, да ещё так спокойно?       — Ну, я же от своих слов не отказываюсь. Ты послушай меня, пожалуйста. Я… всецело на твоей стороне. Давай сделаем так, как тебе будет лучше. Ты сам видишь, что тебе не стоит со мной жить. И… не стоило… Мо Жань, ведь я тебя предупреждал! К тому же в моем районе ужасная инфраструктура. Но и жить с братом… Сюэ Мэн не в восторге от твоего присутствия. А мне нужно, чтобы Сюэ Мэн был… работоспособен. На нём лежит огромная ответственность. Поэтому…       Мо Жань резко выдохнул и уронил голову на скрещенные на столе руки.       — …и, конечно, я обещал финансово тебя поддерживать, пока ты не встанешь на ноги. И даже после! Но ты должен сообщить какую-то разумную сумму, которая покроет твои основные потребности.       — Ты! Ты моя основная потребность! — простонал Мо Жань.       — Мо Жань, пожалуйста, не при…       — Да ладно?! Хочешь меня содержать, но МЕНЯ ты не хочешь? Это как называется? Я для тебя уже даже не шлюха, я просто… Какого чёрта, я же делал всё, о чём ты просил!       — Да, и это тебе слишком тяжело далось. Мо Жань, пожалуйста, давай будем реалистами. Мы не подходим друг другу, и я об этом тебе уже не раз говорил. У меня очень тяжё… ладно, ты и сам всё видел. И если тебе трудно сейчас, то со временем станет только хуже. Я не молодею, а я значительно старше тебя. Мы же не можем позволить, чтобы ты тратил молодость на какую-то невменяемую спившуюся развалину? Я… не буду против, если ты найдёшь себе кого-то помоложе, посимпатичнее и без… скажем так… кого-то психически здорового. Я… буду очень рад за тебя. Правда. Ты… будешь счастлив… с кем-то другим.       «И мне помешает повеситься только то обстоятельство, что я обещал давать тебе деньги на жизнь».       Последнее, конечно, он сказал зря, но ему хотелось порасшатывать больной зуб своей ревности, проверить, так ли уж мучительна мысль о том, что Мо Жань неизбежно оставит его.       Мо Жань оставит его, так какая разница, сейчас или чуть позже?       Мо Жань, слушая его рассуждения, вцепился себе в волосы, но головы не поднял и ничего не сказал. В шуме голосов и прочих звуков, обычно сопровождающих приём пищи, Чу Ваньнин не слышал его тяжёлого дыхания.       — Мо Жань, я обещаю, что не брошу тебя, — примирительным тоном говорил Чу Ваньнин, уверенный в каждом своём слове. — Я сделаю всё, чтобы ты смог устроиться в жизни. Я… готов взять на себя ответственность за твоё будущее. У меня есть связи, я продолжу учить тебя живописи, сведу с некоторыми полезными людьми. Но я решил, ради твоего благополучия, что мы не будем больше…       — Да заткнись ты! — не выдержал юноша. — Что с того?! Нахрена мне деньги, квартира, живопись, если у меня не будет самого главного?! Как ты можешь так со мной поступать? Как ты можешь так спокойно обо всём этом рассуждать?! Ты решил, твою мать, ТЫ РЕШИЛ! Я же… я же… я же живой человек, я…       — Мо Жань, прекрати, прошу тебя, здесь люди… — Чу Ваньнин в подступившей панике вцепился в его предплечье, но Мо Жань с отвращением стряхнул его руку.       — Да пошёл ты со своими деньгами! В жопу их себе засунь, к подсвечнику и монтировке!!! — он повысил голос, и на них начали оглядываться.       — Мо Жань!..       — И хватит пихать мне подачки, я не ребёнок и не калека, я сам всего добьюсь, хватит меня унижать!..       С такими словами он перевернул тарелку пельменей, швырнул на стол банковскую карту, которую дал ему Чу Ваньнин, и, учинив беспорядок, убежал.       Чу Ваньнин сквозь звон в ушах слышал… воцарившуюся вокруг гробовую тишину, а вот слов подбежавшей официантки не различал.       Унижать? Его забота… унизительна? Значит, он теперь так отвратителен Мо Жаню, что тот не примет от него ни юаня?       Но… он ведь хотел… чтобы Мо Жаню стало легче…       Хотел искупить все те страдания, что причинил ему…       Он же… ничего дурного…       Почему… почему он так…       Паралич, накрывший его, постепенно отступил, и он на десятый раз услышал слова официантки — она предлагала салфетки.       Только теперь Чу Ваньнин оценил состояние своего костюма.       — Спасибо, я живу неподалёку, заеду переодеться. Простите меня за… всё это. Давайте, я помогу вам прибраться.       — Это моя работа.       — Простите. Мне… правда, простите.       — Жаль, что так вышло с вашим…       — …братом, — подсказал Чу Ваньнин.       Девушка понимающе кивнула.            Естественно, никакими братьями она их не сочла.       Чу Ваньнин оставил ей щедрые чаевые — не столько за уборку, сколько за это неуместное сочувствие, принять которое он не был способен.       В груди у него ныло, глаза жгло, дома он переоделся не в костюм, а в пижаму, и забрался с головой под одеяло, потому что его снова жутко знобило.       Втайне он надеялся на звонок Мо Жаня и был готов великодушно простить ему всё на свете, но позвонила Мотра с монологом в духе «если ты, твою мать яблоню, и на съёмки не явишься, я тебе, грёбаный саботажник, не только ногти повыдираю, я тебе пальцы вырву и в глазницы засуну».       Архитектор минут пятнадцать пытался представить себе эту картину, но Мотра не давала пустых обещаний. Вырвет, засунет. Такая уж она женщина.       Он, хоть и с опозданием, приехал на телестудию, где за дверью гримёрки вполне обоснованно назвал известную журналистку и телеведущую Му Яньли неблагодарной сукой по причинам, которые здесь озвучены не будут, и был прав — по содержанию, но не по форме. Она в долгу не осталась. Впрочем, к моменту записи интервью оба они уже лучезарно друг другу улыбались. У телепрограммы Му Яньли была плохая репутация и безумно высокие рейтинги. Она умела вытаскивать из людей опасную правду, кое-кого после интервью с ней даже арестовали, и договорённости между ней и архитектором могли прекратиться в любой момент. Но пока она сидела — неблагодарная сука — напротив него, откидывала назад глянцевые прямые волосы, поправляла очки, и на её узком, длинном лице застыло то выражение полного презрения к миру, которое он помнил со студенческих лет.

***

      — Сегодня у нас в гостях обладатель медали Алвара Аалто, икона стиля, котик-феминист, живая легенда и король архитектурной драмы господин Чу!       — И театральный художник. Мы же помним, что, помимо прочего, я рисовал декорации для «Саломеи», в которой ты играла Иродиаду?       — Спасибо, дорогой, теперь все знают, что двенадцать лет назад в студенческом театре я играла в спектакле, который ректорат запретил сразу после премьеры!       — Никто не поверит, что ты могла играть Иродиаду в шесть лет.       — А ты помнишь, на что была похожа башня на заднем плане?.. Так вот, у тебя новый проект. Ждать ли нам очередного скандала?       — Да, на этой неделе у меня запланировано целых два скандала. На восемь тридцать в среду и на пять вечера в четверг.

***

      Мо Жань, захлёбываясь слезами, посмотрел этот выпуск из-за плеча кузена. От его убитого вида у Сюэ Мэна болела голова, но он терпел, к тому же юного инженера окрыляла мысль о скором отпуске, а страдания псины казались надуманными, но немного приятными. Мо Жань из чувства самосохранения упустил некоторые детали своей ссоры с Чу Ваньнином. Он и сам не понял, что на него нашло с этими пельменями.       Учитель в выпуске телешоу был несказанно хорош.       — Почему он с ней… вот ТАКОЙ? — ревниво вздыхал Мо Жань.       Мо Жаня мучило, что после его выходки архитектор так спокоен, ироничен и элегантен. Неужели это его не задело, не обидело? Вот ведь, сидит, сияет под софитами, шутит шутки на грани приличий, вскидывает тонкую бровь, переплетает прозрачные пальцы. Резкий, собранный, безупречный. Булавка на узле галстука, кольца, тонкий ремень на талии… Мо Жань отдал бы половину внутренних органов за возможность обнимать эту талию ладонями.       Как будто и не случилось ничего. Как будто ничего не значило.       Как будто это хрупкое тело не выгибалось ему навстречу, бархатный голос не приказывал быть жёстче, бледная шея не расцветала синяками от укусов…       Чу Ваньнин позволил ему это узнать, подпустил предельно близко. Нужно было… как-то иначе поступать. Но как?       — Он всегда так себя ведёт с женщинами. Поэтому они перед ним в штабеля укладываются.       Мо Жань представил лестницу из — почему-то — голых стервозных красоток, по которой Чу Ваньнин, равнодушный к их прелестям, поднимается к звёздному небу, а над головой его сияет ковш Большой Медведицы, Бэйдоу.       — Почему ты не хочешь принять его предложение? Ну, я знаю, конечно, что ты туп, как пробка, но ты, в конце концов, оскорбляешь его отказом. От тебя убудет, что ли? Если б обо мне так пеклись, я бы только радовался. Я вот всё сам… А ты вместо благодарности истерики устраиваешь. Позвони ему, извинись. Он простит. Характер у него непростой, но сердце мягкое, как шёлковый тофу.       — Тебе, Павлин, никогда этого не понять.       — Но, может, он и прав.       — О чём это ты? — напрягся Мо Жань.       — Чу Ваньнину ты не пара.       — Да как ты…       — Ну, пора избавиться от иллюзий, братец, — строго сказал Сюэ Мэн. — Это раньше ты был всеобщим любимчиком. А теперь заслужить надо. Внешность, пожалуй, у тебя и ничего, если помыть, одеть, причесать… Да и вкусы у людей разные, нашёл же он что-то в тебе. Но о чём с тобой разговаривать? Учитель — умнейший человек, ты и представить себе не можешь, сколько он всего знает! И про искусство, и про театр, и в музыке разбирается, и в литературе… Ты хоть видел, как он владеет техниками гохуа?       — Он говорил, что ткани расписывал…       — Значит, ни черта ты не видел. Вот ты посмотри на него! Он же просто бог. Даже поверить трудно, что в одном человеке может совмещаться столько достоинств, столько талантов. А ты-то что из себя представляешь, псина подзаборная? Ты даже доучиться нигде не смог. Ну, допустим, переспать с тобой пару раз и можно, так, для разнообразия, хотя я сам не верю, что сказал такую мерзость. Но о чём с тобой разговаривать? Ты же двух слов связать не можешь. Умному человеку довольствоваться одним только телом — скучно. А мозгов-то у тебя и нет. Может, Учитель ждёт, что у тебя мозги отрастут? Хотя я б на это не надеялся. Вообще-то я никак не возьму в толк, что он в тебе разглядел. У него полная академия молодых красавчиков, и в фонде «Хайтан» их полно. Мог бы выбрать и получше.       — Да что ты можешь знать об отношениях между людьми? Ты же свою девственность несёшь, как знамя.       — Ну, я же не в монастыре живу.       Мо Жань даже не нашёл в себе сил как-нибудь позлее обозвать кузена. Не таким уж он был дураком. Он ведь и правда мало разговаривал с Чу Ваньнином — тот разве что пару раз рассказывал ему что-то о своей жизни…       Мо Жань редко искал в чьих-то словах тайный смысл. Так что ему и в голову не пришло, что «тебе со мной трудно» можно было услышать как «ты меня недостоин». Но теперь, после слов Сюэ Мэна, Мо Жань укрепился в мысли, что именно поэтому Чу Ваньнин и выставил его за порог. А ведь и правда — архитектор критиковал его одежду, взялся учить рисовать, забросал тонной прочих требований… потому что…       Красавчики из академии и фонда сменили в его болезненных фантазиях штабеля девиц. Эх, а у них-то и образование, и модные костюмы, и участие в выставках с пятилетнего возраста!.. К счастью, Мо Жаню недоставало мнительности и зоркости, чтобы увидеть талантливого красавчика в модном (в данном случае спортивном) костюме рядом с собой, и, в сущности, несколько лет это спасало Сюэ Мэна от его подозрений.       Но если Чу Ваньнин правда хочет, чтоб он набрался ума, тогда уж точно нельзя принимать покровительство, как бы ни было трудно. Не позволять вылепить из помоечной псины выставочный образец! Как бы ни хотелось использовать уроки рисования, чтобы увидеться с ним, коснуться его, выклянчить, вымолить немного тепла, воспользоваться душевной слабостью — теперь нельзя.       Уф, как же сложно!..       Мо Жань клятвенно пообещал себе стать достойным Чу Ваньнина, не прибегая к помощи этого самого Чу Ваньнина. Лёжа на матрасе и прислушиваясь к дисциплинированному сопению Сюэ Мэна — после вечерней тренировки тот спал как младенец — он немножко повоображал, как его картины будут продавать на крутых аукционах за огромные деньги, он купит себе большой дом в горах, возле водопада, пригласит туда архитектора на выходные, закатит роскошный ужин, а потом… а потом… ох, чем они займутся потом! Конечно, умными разговорами, а вы что подумали?! Нет, он пришлёт Чу Ваньнину букет цветов и билет на самолёт до Парижа в качестве извинений за ссору! В сценарий ужина он тут же внёс корректировки: на крыше, с живой музыкой и видом на Эйфелеву башню. Мо Жань как-то раз видел в кино нечто подобное. Правда, он не мог придумать, как попасть в Париж в качестве прославленного художника в ближайшее время прямо с матраса на полу съёмной квартиры брата. В этом и была загвоздка. Да ещё неизвестные красавчики из академии дышат в затылок, нельзя терять время. Но ведь Чу Ваньнин тоже не родился всемирно известным архитектором!       Убедив себя в том, что путь от матраса до Эйфелевой башни преодолим, как и путь к сердцу Чу Ваньнина, Мо Жань успокоился и заснул.       Ровное дыхание брата, как в детстве, прогоняло тьму.

***

      Домой после записи интервью Чу Ваньнин не поехал. Ему нужно было переключиться. Поднимаясь в офис, он уже издалека услышал звуки гитары. Вошёл, намеренно громко бренча ключами. Ши Мэй сидела на подоконнике — и он выдохнул, увидев, что окно закрыто. Здесь хорошие запоры на окнах. Ни с кем ничего не случится.       — Ты что здесь?.. — спросил он.       — Поссорилась с… не важно, — тихо ответила она, продолжая неточно подбирать на гитаре что-то смутно похожее на песню Paint it, black. — И проект мой даже в лонг-лист конкурса не вошёл. Опять! Не хочу домой, дедушка будет спрашивать, почему я грустная, и я не хочу ни врать, ни говорить правду. А вы?..       — Испытал острое желание поработать. Непреодолимое.       — А, — с пониманием откликнулась Ши Мэй. — Вы мне документы тогда подпишите, у вас на столе лежат.       Он глянул на бумаги. Имя в них было каким-то странным.       — А кто такой… такая… Хуа Бинань?       — Я, — Ши Мэй перестала терзать гитару и с вызовом посмотрела на него. — Вы… зовите меня как хотите, но официально имя я сменила. Родителям все равно, так что…       — А почему ты не хочешь взять фамилию отца? Он же предлагал?       Эту историю Чу Ваньнин знал от начала и до конца, хоть и из разных источников — и в разных интерпретациях. Бессменный генеральный директор местной телерадиокомпании заделал ребёнка на стороне, но честно признал. Любовница его вышла замуж за другого, сохранив с отцом ребёнка тёплые отношения, супруга простила. Законнорождённая дочь, Му Яньли (ровесница Чу Ваньнина, университетская подруга Мотры), пользовалась всеми возможностями, какие давали ей финансы отца, внебрачная, как только ей исполнилось пятнадцать, ушла из дома к деду по материнской линии и навещала мать только по праздникам — каждый приезд оканчивался криками и руганью. Родного отца она знать не хотела. Мужа матери откровенно презирала.       Так что в ответ на его вопрос Ши Мэй брезгливо поморщилась.       — Вы иногда такой… простите. Но… мне надоело, что меня зовут инфантильно, как какую-то первую любовь мачо-главгера дурацкой сетевой новеллы. Она невинна, мила, не поднимает глаз и обязательно умирает как можно трагичнее, — Ши Мэй изобразила жестом, что от таких сюжетов её тошнит. — Первая любовь должна умереть. А я жить хочу.       — Это стереотипы. Ты же борешься со стереотипами.       — Я проиграла. Меня всё равно не будут воспринимать серьёзно, но… хотя бы имя…       — Ши… госпожа Хуа, — он слегка поклонился. — О, и правда — звучит красиво. Когда все забудут обо мне, ты будешь новым лучшим архитектором поколения и одной из «30 самых влиятельных людей искусства до 30». И много кем ещё.       — Лучшей ЖЕНЩИНОЙ-архитектором. Говорящей обезьянкой.       Он присел рядом с ней на подоконник, стараясь ни в коем случае не смотреть в окно, а уж если смотреть — то на небо. Семнадцатый этаж. И зачем только он согласился на этот переезд?..       — Если ты будешь лучшей женщиной-архитектором своего возраста, это будет означать, что вас много. Разве не этого ты хочешь? Слушай, я всё понимаю, мои проекты тоже не принимали… и не всегда потому, что я открытый гей или потому, что я переругался с большей частью… населения города. Но твои работы хороши. Я же тебя учил, если я кого и научил плохому, то не тебя. Конкурсное жюри почти всегда состоит из консервативных придурков, которые считают себя не только выше женщин — выше любого, кто высказывает слишком смелые предложения. Но так и происходят революции — находится тот или та, кто не соглашается молчать, кто продолжает говорить то, что считает нужным.       Ши Мэй скептически хмыкнула.       — Но вы открытый гей и переругались с большей частью населения города. Представьте, сколького вы добились бы, если б играли по правилам и не тратили силы на постоянную борьбу.       — Ни черта б я не добился, — архитектор махнул рукой. — Знаменит-то я, а не те, с кем я разругался. Значит, я всё делаю правильно. И «Костяные бабочки» всё делают правильно.       — Вы хороший человек, — вдруг сказала Ши Мэй, печально обняв гитару.       — Нет.       Они помолчали. Чу Ваньнин слез с подоконника и протянул ей руку.       — Пойдём, я куплю тебе какой-нибудь молочный коктейль и отвезу домой. Время позднее.       — Я сама доберусь.       — Никаких «сама». Я не отпущу тебя одну ночью. Ты сильная женщина, спору нет, но ты женщина.       — Как же это бесит, — устало сказала Ши Мэй, глядя куда-то сквозь него. — И никуда не деться.       Чу Ваньнин тоже чувствовал, что никуда не деться, но по другой причине.       Сидя на пассажирском сиденье, Ши Мэй потягивала коктейль из картонной коробки через трубочку и выглядела совершенно оправившейся от приступа меланхолии.       А он готовился к тому, что скоро, скоро тишина «Алого лотоса» его оглушит, и никакая музыка не будет звучать громче; ослепит тьма. Руки призраков холодны, а согреться не с кем. Теперь каждый изгиб «Алого лотоса» таит воспоминания. Вот здесь Мо Жань прижимал его к книжному стеллажу, лез с поцелуями, не отпускал на работу; вот здесь рисовал, напряжённый и встревоженный, отчего и рисунки выходили нарочитыми, неловкими; вот на этом столе, на этой постели, на этом полу… Но лучше остаться с призраками одному, чем позволить им украсть тепло этого прекрасного мальчика. Нет, — чем позволить себе погасить этот огонь. Призраков не существует. Только он.       — Учитель, а вы же так и не поработали!       — Я тебе мозги вправлял. Сил не осталось. Твой дедушка, «Костяные бабочки» и всё человечество у меня в долгу.       — В неоплатном! Кстати, вы нам давненько в забастовочный фонд денег не переводили.       — Вымогательница!..       …Мо Жань, наверное, теперь считает его настоящим мудаком. Так значит, всё кончено?