Культурный центр имени Мо Жаня

Take your hatred out on me

Make your victim my head

You never ever believed in me

I am your tourniquet

Marilyn Manson — Tourniquet

***

      — Мне кажется, тебе не подходит формат.       — А?       — Формат бумаги.       Пару дней Мо Жань пребывал в подавленном настроении. После внезапной панической атаки он принял твёрдое решение перестать быть слабаком и рохлей, каким — как ему казалось — виделся Чу Ваньнину в своём неумении следовать правилам его жестоких игр. Так что он морально подготовился, выбрал пункт, требовавший меньше всего ухищрений, и с блеском исполнил роль от начала до конца.       И Чу Ваньнин даже остался доволен, накинув ни о чём не подозревавшему Сюэ Мэну целых два дня отпуска, так что пахать на садомазозистской ниве Мо Жаню оставалось не так уж долго (напрасные мечтания). Но Мо Жань увидел кровь на презервативе, и его затошнило.       Он не понимал, почему этот человек пытается навредить самому себе, используя его искреннее желание угодить. Есть, в конце концов, разница между будоражащим риском и травмами, осложняющими жизнь. Он был уверен, что архитектор не позволит зажить трещинам, что вытребует нечто похуже — в его списке были подчёркнуты пункты с игрой в ограбление с изнасилованием и с проникновением в тело предметов, совершенно для того не предназначенных. Мо Жань сомневался, что Чу Ваньнин не осознаёт последствий, считая того взрослым, а значит, умным и дальновидным.       Он ошибался. Чу Ваньнин почти никогда не отдавал себе отчёта в том, куда могут его завести неосторожные слова и поступки. Он жил без ощущения будущего, как человек, который давным-давно умер, но почему-то не погребён. Между знанием, что какое-то действие опасно, и пониманием, что оно опасно ДЛЯ НЕГО, у Чу Ваньнина зияла непреодолимая пропасть. Он боялся высоты не потому, что испытывал страх упасть и разбиться в лепешку, страх этот был иррационален и коренился в событиях двадцатилетней давности.       — Что с тобой? — совершенно спокойным голосом спросил Чу Ваньнин, в очередной раз распутав самостоятельно все накрученные Мо Жанем узлы и со скрипом в левом колене вытянув ноги; прежде, чем Мо Жань снял с его головы мешок, он успел стереть с лица гримасу боли. — Ты сегодня просто монстр, можешь же, когда захочешь. Но, уверяю тебя, ты перестарался со смазкой. Так скользко у меня в заднице было только лет двенадцать назад, когда я болел острым колитом. Так себе воспоминания.       Мо Жань поёжился. Напускное веселье архитектора пугало его сильнее, чем приступы раздражения после оргазма. По крайней мере, получать тычки и окрики после секса он уже привык, а что скрывал Чу Ваньнин за дурацкими шуточками — оставалось      загадкой.       — Тебе не больно?       — Больно, разумеется.       Мо Жань закрыл глаза. Если уж Чу Ваньнин признаёт, что испытывал физические страдания, то каково же ему было на самом деле?       Лишённый во время секса возможности вглядываться в лицо своего любовника и превратив его тело в некую бледную остроугольную конструкцию, он потерял всякие ориентиры и даже удивлялся тому, что член исправно встал, как по команде.       Возможно, этому способствовали пальцы ног, побывавшие у него во рту — это возвращало Мо Жаню ощущение, что он никого не насилует, а исполняет волю своего господина, лизать чьи ноги почитает за счастье.       И всё же на сей раз он понимал, что значит кончить и испытывать не облегчение и блаженство, а стыд и смятение.       — Нужно… обработать… у тебя кровь… — пролепетал Мо Жань, но Чу Ваньнин отмахнулся и ушёл в душ, потягиваясь по пути, потому что у него затекли конечности.       Шаги его сопровождались стуком — он купил страшно дорогие антикварные домашние туфли на деревянной подошве и цокал ими, как чёрт копытами.       Спустя пару дней после этого Чу Ваньнин вручил ему холсты, натянутые на подрамники, пять штук, и набор акриловых красок — Мо Жань не умел писать масляными.       Но юноша не прикоснулся к холстам и забросил занятия живописью, несмотря на то, что Чу Ваньнин ругал его за бездействие и торговался — мол, не будешь рисовать, так и не лезь с поцелуями. Искусством шантажа архитектор владел на отлично, но апатия, вдруг сковавшая Мо Жаня, мешала приступить к делу.       — Давай через «не могу», разрисуешься! — уверял его Чу Ваньнин.       Мо Жань терзал себя упрёками — его внутренний голос звучал в точности как голос Чу Ваньнина — и жил, парализованный неспособностью взять в руки кисть.       Его угнетало принятое обязательство — Чу Ваньнин ждал от него очередной опасной игры, не позволял к себе прикасаться, отталкивал. Объявил, как и обещал, бойкот его готовке. Как-то раз даже не пришёл посидеть с ним перед сном, вернее, пообещал, но продолжал торчать за компьютером, подтянув к груди острое колено и упершись пальцами ног в край стула. Он любил сидеть как эдакая креветка, свернувшись с необычайной для мужчины его возраста гибкостью.       Мо Жань обиделся, притащил одеяло к его рабочему столу и лёг рядом на пол.       — Это что за безобразие? — возмутился архитектор, не отрываясь от работы. — Сказал же, что приду.       — Ты всю ночь так просидишь.       — Неправда.       — Правда.       Чу Ваньнин пербрался со стула на пол и навис над ним, притворившимся спящим, потыкал пальцем в щёку.       — Эй, что ты вытворяешь? Иди на диван.       — Я хочу с тобой! — выпалил Мо Жань совсем уж по-детски.       — Я работаю.       — Я хочу с тобой! — повторил Мо Жань и вдруг резко, притянув архитектора к себе, укусил его в шею.       Чу Ваньнин даже не подумал сопротивляться, устало опустил веки и позволил делать с собой всё, что Мо Жаню захочется. Мо Жань в припадке какого-то отчаяния, граничившего с горем, подмял его под себя и покрыл укусами, болезненными, совершенно звериными, его плечи и руки. Через какое-то время, успокоившись, он отодвинулся и замер. Чу Ваньнин, поднимаясь, сочувственно взглянул на него.       — Отпустило?       У Мо Жаня ныла челюсть от напряжения. Он не верил в то, что только что вытворил, но следы зубов на теле Чу Ваньнина видны были отчётливо, а спустя пару дней стали даже заметнее, посинев и почернев.       Мо Жань и не подозревал, как скучал Чу Ваньнин по острым мальчишеским зубкам на своей шее. Ежеминутно.       — Я не понимаю тебя, — холодно сказал ему архитектор. — Ты способен на многое, а я этого хочу. Что же ты сдерживаешься?       Мо Жань не знал, что ответить.       Но той же ночью случилось кое-что странное.       Мо Жань проснулся, проспав, кажется, лишь пару часов, и с изумлением понял, что Чу Ваньнин когда-то успел перебраться на его диван. Вернее, не то чтобы на диван… на него. Голова его лежала у Мо Жаня на плече, а узкая ладонь покоилась на груди, прямо возле сердца. И вот под этой легкой ладонью, которая могла быть такой жестокой, когда раздавала пощёчины, сердце Мо Жаня разбилось на тысячу осколков, а каждый из них ещё на тысячу, в пепел, в пыль, в прах; а потом вновь собралось воедино, но это было уже совершенно другое сердце, бившееся за его рёбрами, но принадлежащее Чу Ваньнину.       Ресницы архитектора чуть дрожали, но спал он крепко. На шее виднелись следы укусов. Мо Жаню хотелось обнять его изо всех сил, прижать к себе, хотя бы коснуться губами высокого бледного лба. Но он, как это всегда — и тогда, и впредь — происходило в редкие минуты, когда Чу Ваньнин был щедр на нежность, боялся пошевелиться, спугнуть.       Ему было чертовски обидно уснуть, он держался за щемящее чувство, сочетавшее в себе любовь и боль, вцеплялся и в любовь, и в боль, как не мог вцепиться в этого человека, но… чем сильнее он сопротивлялся сну, тем сильнее затягивала его бездна дремоты.       А когда он проснулся, Чу Ваньнина рядом не было.       И дома его не было.       Мо Жань выскочил в одних трусах, босиком, в прозрачное, туманное, нежно-голубое раннее утро, но и машины Чу Ваньнина не было у ворот.       Снова он сбежал.       Юноша забрался в плетёное кресло, стоявшее в саду, и попытался принять ту же скрюченную позу, в которой обычно сидел Чу Ваньнин. Ноги, промокшие от росы и испачканные землёй, мёрзли.       Нужно было собрать всю волю в кулак и сделать то, чего он хочет, этот безумный человек. Нужно, чтобы снова почувствовать на груди его холодную узкую ладонь.

***

      Но дело в том, что Чу Ваньнин и в его постели не побывал. В тот момент, когда Мо Жань боялся спугнуть нежданного гостя, сам архитектор мчал, привычно превышая скорость, навстречу неизвестности.       Потому что самого его разбудило сообщение с незнакомого номера — адрес и приписка «я жду».       «Кто вы?» — ответил Чу Ваньнин, разумом решив, что номером ошиблись, а в глубине души зная, что никакой ошибки здесь нет.       «Важнее решить, кто ТЫ, дитя на берегу лотосового пруда. Приезжай. Купи цветы. Я люблю белые».       Он вскочил, охваченный каким-то мистическим трепетом. Наскоро оделся, пригладил волосы, нанизал кольца на пальцы и бесшумно скрылся за дверью. В круглосуточном цветочном магазине он купил «люкет белых блялий, ох, тьфу, букет белых лилий» и, морщась от их удушливого аромата, доехал до элитного жилого комплекса, где сдавали апартаменты богатым гостям города. Где-то здесь жил Цзян Си и часть его свиты. Чу Ваньнина нехотя пропустила сонная консьержка. Он поднялся на лифте на тринадцатый этаж, позвонил в дверь квартиры, и ему открыла женщина, которой он из вежливости решил смотреть только в глаза, широко подведенные чёрным.       Впрочем, не всегда понятно, куда смотреть, когда тебя встречает голая женщина, чтобы ненароком её не оскорбить.       В тёплом свете множества свечек всех размеров и форм (Чу Ваньнин особенно оценил алые свечи в форме фаллосов) её стройное обнажённое тело казалось выточенным из янтаря. Мелкие косички, унизанные бусинами, рассыпались по плечам, немного скрывали грудь. Чу Ваньнин молча прошёл вслед за ней и покорно сел в кресло, на которое она указала. Затем она стянула ленту с букета и бросила его на пол, позволив цветам рассыпаться, разметаться по пушистому ковру. В квартире тихо играло что-то джазовое. Он не произнёс ни слова, и она заговорила первой.       — Курите?       На невысоком чайном столике стоял латунный поднос с несколькими самокрутками и зажигалкой.       — Ну… не имею привычки отказываться.       Он щёлкнул зажигалкой. Она прикурила от его задымившегося косячка. Какое-то время они в полном молчании, окутанные запахом марихуаны, сидели друг напротив друга. В апартаментах, кроме самой обитательницы и свечек, не было ничего мистического — ни хрустальных шаров, ни благовоний, ни расписных циновок. Дорогой безликий интерьер. Чу Ваньнин ненавидел такие.       — Смотровую площадку нужно сдвинуть на двадцать метров дальше от центра города, — сказала наконец женщина. — У нынешнего места плохая энергетика.       Чу Ваньнин пожал плечами.       — Придётся изменить слишком многое из-за специфики рельефа. Мои инженеры и так угрохали уйму времени на проект. Переделывать его в третий раз только потому, что у места плохая энергетика, нецелесообразно. Проект принят, работы вот-вот начнутся, мы не можем…       — Вы должны.       — Что случится, если мы этого не сделаем?       — Что-нибудь нехорошее, — гадалка выпускала дым колечками. — Обрушение склона, ураган сломает конструкцию. Кого-нибудь пришибет сорванным тентом. Я не знаю. Я знаю только, что её нужно перенести.       — И как я объясню это Цзян Си?       — Я ему это объясню. Вы должны будете просто согласиться и изменить проект.       — Почему вы решили мне это сказать?       — Ну, Цзян Си не зря мне платит.       — Откуда вы узнали про лотосовый пруд?       — Мне сказали, что ваш дом стоит на месте старой усадьбы, и там был лотосовый пруд, а усадьбу вы унаследовали от деда. Но вас это задело и…       — А, так вы написали наобум. Что ж, этого я и ожидал от гадалки. Простите, но всё это странно. Я, с вашего позволения, пойду. Не знаю, чего вы добиваетесь… Полагаю, Цзян Си просто хочет выставить меня дураком. Он меня невзлюбил, но я и сам хорош. Эти манипуляции…       Не договорив, он поднялся и уже хотел уйти, но женщина назвала какую-то дату. Он переспросил.       — В этот день с вами захочет поговорить девушка в чём-то красном. Не отказывайте ей во внимании, поговорите с ней, не спешите домой. А лучше… уезжайте из этой вашей усадьбы. Это страшное место, очень страшное. Он не даст вам спокойной жизни, как не дал ей. Слишком уж ему приглянулся ваш мальчик.       — Кому?       — Призраку.       — Да вы все помешались на призраках, что ли? — взорвался архитектор. — Что за чушь вы несёте? Как по-вашему, могу я в это поверить? Чёрт, и зачем я даю вам пищу для дальнейших манипуляций? И… призраки… призраков не существует. Только игра воспалённого воображения.       В последнем он не был так уж уверен. Гадалка вздохнула и вынула из уха жемчужную серьгу.       — Возьмите. Возьмите и выкиньте её в реку. Когда она вернётся к вам, вы поймёте, что всё это правда. Как правда и то, что вы будете носить имя Чу Фэй, как правда и то, что вы не прислушаетесь к моим словам. Но ваш мальчик… вы предназначены друг другу, однако… не на счастье. Счастье вам не суждено. Но можно найти покой, утешение… радость… если оба вы покинете «Алый лотос».       — Глупости, — ответил архитектор, хотя кое в чём был абсолютно с ней согласен.       Не на счастье.       Не на счастье…       Чтобы не считать время потерянным зря, архитектор стащил у неё пару самокруток.       Проезжая по мосту, он, не сбавляя скорости, выбросил серёжку в окно — то ли в реку, то ли под колёса встречному автомобилю. Он надеялся, что до приезда Сюэ Мэна в офис — Ши Мэй приболела и работала из дома — запах травки, исходивший от его одежды и волос, пропадёт, но тщётно.       — Что-то здесь подозрительно накурено, — ворчал инженер, принюхиваясь.       Чу Ваньнин вынул из уха наушник.       — Это, наверное, те модельеры с нижнего этажа. От них постоянно чем-то несёт. Удивительно, что не срабатывают дымовые извещатели. И что никто до сих пор не вызвал полицию.       — Да, они… весёлые ребята.

***

      Когда Чу Ваньнин вернулся домой, его встретила напряжённая, какая-то неестественная тишина. Свет был выключен. Он окликнул Мо Жаня, но тот не ответил. Чу Ваньнин разулся, медленно прошёлся по дому. Он услышал тихие шаги у себя за спиной, не не отреагировал, только чуть улыбнулся углом рта.       Ну-ну.       Он остановился. Ничего не происходило. Не он один — будто весь «Алый лотос» каждым своим изгибом замер в ожидании, как бывает перед грозой.       — Ой, да давай уже, — не выдержал Чу Ваньнин, поворачиваясь к Мо Жаню, и тут его ударили по лицу так, что он потерял равновесие.       Следующим движением на его шею набросили его же лакированный ремень, который он носил комплектом к любимым ботинкам с чёрными носами. Нападение, которого он ждал, было всё-таки неожиданным со всей той безжалостностью, с какой произошло, и он на миг засомневался, что попал в руки именно к Мо Жаню. Но от этого человека пахло Мо Жанем, и тело, к которому Чу Ваньнин прижимался спиной, пока одна рука затягивала ремень на его шее, а вторая наощупь неловко расстегивала пуговицы на рубашке, было ему прекрасно знакомо.       Да, господи боже мой, да.       Да.       Да.       У него мутилось перед глазами, асфиксия и чувство опасности разогнали в голове последние мысли — те, с которыми не справилась травка.       С потолка по стенам потекли чёрные струи.       Призраков не существует. Призраков не существует. Призр…       Он закрыл глаза, откинул голову назад; рефлекторно он вцепился в руку «грабителя», но в действительности перекладывал на него всю ответственность за происходящее.       Он ощущал сквозь пелену удушья, что Мо Жань возбуждён, а за поясом его собственных брюк, будем честны, «бандит» искал вовсе не кошелёк, но кое-что достаточно ценное.

***

      — Ты… — Мо Жань встревожился оттого, как сильно пальцы Чу Ваньнина сжали его запястье.       — Не останавливайся, — еле слышно шепнул архитектор. — Чего бы я ни сказал, чего бы я ни сделал… не останавливайся, не останавливайся…       Мо Жань перевёл дыхание. В маске было слишком жарко, под курткой, хоть и надетой на голое тело, текли струи пота. Но он был охвачен возбуждением и каким-то суеверным страхом, будто не просто шёл по тонкому льду, а напрасно мечтал не провалиться в пучину, хоть сетка трещин под ногами и не оставляла ему надежды. Шаг, шаг, шаг…       — Что, нравится, когда тебя лапают мужики? — прохрипел он в ухо Чу Ваньнину «доминантным» голосом. — Или ты из тех извращенцев, которые душат себя шарфом и дрочат при этом? Вот так, да?       Дрочить в перчатках было неудобно, но, похоже, грубые прикосновения заводили архитектора сильнее — он кончил очень скоро, заляпав спермой свои светлые брюки.       — Какой ты шустрый! А теперь я возьму то, за чем пришёл, — пообещал Мо Жань самым угрожающим тоном.       Он толкнул Чу Ваньнина на пол.       Ответом ему был только судорожный вздох. Почему-то терпение Чу Ваньнина разозлило его. Чего он хочет?! Чего он ещё хочет, этот несчастный мазохист? Мало ему удушья, пощёчин, недавних разрывов, чего он хочет ещё? Смерти?!       Костяшки пальцев, затягивающих ремень на шее архитектора, побелели.       Смерти?!       Побелели и костяшки пальцев, всё ещё стискивающих его предплечье.       Смерти?!       Тонкая рука, оставив отметины на его коже, вдруг расслабилась и бессильно упала на пол.       — Тебе и сейчас мало? И сейчас?! — прорычал Мо Жань, совершенно теряя связь с реальностью.       Ресницы недвижно лежали на тёмных, иссечённых сосудами подглазьях архитектора, и — Мо Жань отпустил ремень — лицо его возвращало себе привычную бледность. Мо Жань этого не видел. Не подумал Мо Жань в припадке внезапно нахлынувших чувств и о том, что архитектор под ним не двинулся, не вздохнул, не издал и стона, когда он вошёл, насухую, жёстко, жестоко, когда после бессчётных грубых толчков внутрь излилось семя.       И только тогда Мо Жань понял, что человек, которого он отымел, цедя «мало тебе?!» сквозь стиснутые зубы, не шевелится.       А вслед за этим осознал, что собственное его тело достигло пика возбуждения, когда он трахал тело — неподвижное, будто бы мёртвое… тело, не человека.       Он перевернул Чу Ваньнина на спину.       След на шее архитектора выглядел как на посмертных фотографиях висельников. В панике Мо Жань даже не пощупал его пульс, потому что вид у Чу Ваньнина был такой… такой…       Нет, не может быть…       — Что я наделал! — воскликнул юноша, охваченный ужасом. — Что я наделал!!!       Правда, вышло не «что я наделал», а «чтйндл», потому что язык у него онемел, всё тело словно связалось узлом.       Он соображал сейчас хуже, чем Чу Ваньнин, когда того душили.       Паника накрыла Мо Жаня с головой, но тут архитектор открыл глаза, как ни в чем не бывало.       — Вот это было неплохо, — хрипловато, но весело сказал он. — Ты закончил? Мне жёстко лежать на полу… кхе… в такой позе.       — Да нельзя ж так пугать! — заорал Мо Жань, хватая его за плечи и поднимая рывком. — Как ты… как ты мог…       — Я ждал продолжения. Что-то ещё будет?       — Да пошёл ты нахуй!       — Я только что оттуда.       Мо Жань отпустил его и отвернулся. В ушах у него шумело, сердце колотилось так, что грозило сломать рёбра. Он судорожно возвращал бельё и штаны на положенное им место, поняв с каким-то омерзением, что сидит на полу в куртке, в маске и с уныло повисшим членом наружу.       — Ой, — Чу Ваньнин с интересом рассматривал окровавленную канцелярскую кнопку, которая пару секунд назад впивалась ему в спину. — Надо всё-таки прибраться.       — Я не могу больше, — выдохнул Мо Жань, стаскивая балаклаву. — Не могу, не могу больше.       Архитектор посмотрел на него так же, как на кнопку — со смесью удивления и любопытства.       — Ты чего?       — Не могу, — Мо Жань так резко встал, что у него голова закружилась, а может быть, кружилась она потому, что его снова мутило от отвращения.       Его не рвало, хотя он помнил, как выворачивало в тот, первый раз, годы назад. Но тогда он страдал от похмелья, а теперь упадок сил и дурнота пришли на смену опьянению тёмным, кошмарным наслаждением. Он сидел, положив голову на край унитаза, и ждал, когда пройдёт скрутивший кишки спазм.       Он столько всего мог сделать для Чу Ваньнина, так любил его, так любил, а Чу Ваньнин хотел от него невозможного.       Он мог быть верным псом, а Чу Ваньнин вожделел монстра.       Архитектор тем временем подошёл к двери, постоял немного, но ничего не сказал.

***

      Внутри у Мо Жаня клокотало что-то невообразимое и не находило выхода. Он бесцельно шатался по дому и, натыкаясь на Чу Ваньнина, обходил его по дуге. Взгляд его упал на холсты и краски, купленные ему архитектором. Не то чтобы ему захотелось сублимировать обиду и гнев в творчество, нет. Мо Жань был охвачен самыми низкими, грязными и горькими чувствами. В детстве ему столько раз хотелось порезать, порвать мамины платья, чтобы она никуда не уходила, не оставляла его, но он этого не сделал, и она исчезла навсегда. Вместо того он иногда намеренно ломал игрушки и рыдал над ними, покалеченными, потому что их купила ему мама, а он выместил обиду на ни в чём не повинных пластиковых машинках, уничтожив, осквернив свидетельства её заботы.       Он был плохим мальчиком.       Взрослым он уже понимал, что она ушла не поэтому, что, вероятно, что-то плохое случилось с ней, а дядя с тетей, не в силах сказать ему трудную правду, предпочли промолчать; словом, он не был ни в чём виноват. Однако…       Холсты, лежавшие на полу, дорогая бумага для акварели с красивой фактурой, акварель, какую он никогда не мог себе позволить, кисти, которыми он проводил себе по щекам и запястьям, фантазируя, как однажды отблагодарит за подарки, лаская этими кистями не страницы альбома, а соски, шею, губы, спину, пальцы Чу Ваньнина…       — Я тебя ненавижу, — прошептал Мо Жань и тут же ощутил жгучий, как удар хлыста, приступ раскаяния.       Он? Ненавидит Чу Ваньнина? Человека, взявшего на себя вину за его преступление? Приютившего его, осыпавшего этой роскошью, деньгами, вниманием, заботой…       … превратившего его в чудовище, способное трахать труп?       Или он сам и прежде был таким чудовищем?       Он же насильник. Этого не переписать, не исправить, не отменить.       Он насильник.       Для Чу Ваньнина это игра, такая же, как прикинуться мёртвым; но Мо Жань-то не играл, он и вправду не совладал в той тьмой, что жила в нём много лет, и, быть может, вместе с ним появилась на свет.       Многим, да и себе, Мо Жань казался легкомысленным, поверхностным. Он шёл по жизни, не имея целей, ничем по-настоящему не увлекаясь, не задерживая ни на чём взгляд и ни о чём не задумываясь. Он не копался в своём прошлом и не строил планов. Он мало думал, мало знал, он сошёл бы с ума окончательно, обнаружив, насколько сложные мыслительные конструкции рождает разум Чу Ваньнина. Он не завёл близких друзей, избегал настоящих привязанностей. Но в его жизнь вернулся, хоть того и не желал, архитектор Чу, Учитель Чу, Ваньнин, и сотворил с ним что-то страшное — его, Ваньнина, чёрная сердцевина из хрустального гроба взывала к той темноте, тому чёрному цветку, что затаился в сердце Мо Жаня, и они двое соприкоснулись худшими своими сторонами, гнилыми боковинами. И, не имея на них здоровой кожи, тут же друг в друга проросли. Стремление Чу Ваньнина к саморазрушению пробудило в Мо Жане что-то, чего он о себе прежде не знал. И пусть он хотел заботиться об Учителе, ласкать его, игриво покусывать и вилять хвостом, ярость побитой брошенной собаки закипала в нём.       А Чу Ваньнин будто говорил ему — фас.       Вцепись мне в горло, вот так, хороший пёсик.       Мо Жань не знал, кого ненавидит — Чу Ваньнина или себя за эту ненависть, он запутался, не мог дать названия своим чувствам, не мог их описать, и только грубые чёрные мазки на загрунтованном холсте — как следы порезов, так и не появившихся на платьях его матери — были сроди словам, которые он не был способен произнести.       Устав портить холсты и бумагу, он услышал шаги у себя за спиной, но не обернулся и продолжал сидеть, обхватив колени руками.       Чу Ваньнин постоял немного, осматриваясь. Поднял отвергнутый Мо Жанем этюд, пригляделся, равнодушно обронил на пол. Перешагнул через кучу набросков, словно они и правда были мусором. Не поднимая головы, Мо Жань слышал и ощущал, как его Учитель бродит между разбросанных холстов и обрывков бумаги. Стук его деревянных подошв звучал, как удары молотка по крышке гроба.       Всё снова было не так, как нужно.       — Это хорошо, — сказал вдруг Чу Ваньнин, когда Мо Жань уже ожидал от него разгромной критики или, того хуже, молчаливого презрения.       Перед юным художником лёг один из тех холстов, которые он размалевал на эмоциях, полагая, что только портит — из детской мести Чу Ваньнину. Среди энергичных мазков и линий проглядывали с трудом различимые очертания фигуры, не мужской и не женской, окутанной белыми одеждами и чёрными прядями волос.       — И это, — второй холст с грубо намалёванным лотосом он положил рядом. — Можно считать очередной новаторской трактовкой гохуа, чего я не одобряю, но на западе такое любят. Ещё сильнее там любят борцов с режимом, но быстро забывают, стоит им перестать развлекать зрителей… В тюрьме это делать трудновато. Не будем рисковать. Sic transit gloria mundi. А из-за решётки я тебя не вытащу.       — Может, мне давно уже место в тюрьме, — буркнул Мо Жань, снова утыкаясь носом в колени.       — Что ты там бормочешь?       — Ничего. Я не могу такое сделать специально. Я просто кистью махал.       — Так прекрати нытьё и учись махать кистью разумно.       — Я ныл?! — огрызнулся Мо Жань.       — Всё время ноешь. Если б Сюэ Мэн устраивал сцены на любое моё замечание…       — Ему же не приходится вытворять с тобой всякое! — ляпнул юноша, совершенно не задумавшись.       — Не приходится, — с каким-то странным выражением лица произнёс архитектор и, стуча вышитыми туфлями, удалился к рабочему столу.       Мо Жань лёг на пол. Он чувствовал себя опустошённым, будто выполнил тяжёлую задачу, но не вправе дать себе отдых.       Чу Ваньнин говорил по телефону, Мо Жань, как сквозь ватное одеяло, слышал его голос, но не различал слова. Вообще архитектор частенько звонил Сюэ Мэну на ночь глядя, потому что хорошие идеи приходили в голову перед самым отбоем. Мо Жань старался не слушать, но разок услышал что-то вроде «и хорошенько выспись, мальчик мой» в адрес тупого жирн… ой, уже не жирного Павлина, а это было невыносимо.       Снова раздался стук.       Мо Жань открыл глаза и увидел перед собой бисерные вышивки на острых носах винтажных домашних туфель.       — Я отпустил Сюэ Мэна.