Культурный центр имени Мо Жаня

Face to face — no telling lies

The masks they slide — to reveal a new disguise

You never can win — it's the state I'm in

This danger thrills and my conflict kills

They say follow your heart — follow it through

But how can you — when you're split in two

Siouxsie And The Banshees — Face to Face

***

      Чу Ваньнин медленно открыл глаза, вывалившись из сна, где объяснял заказчикам в Шэньяне, что щупальцеобразные коридоры технопарка вовсе не навеяны тентаклями из порнографических комиксов, в сон поинтереснее. Обстановка была ему смутно знакома. Но сколько лет назад он впервые побывал в этой комнате? Остаются ли воображаемые интерьеры такими же, как прежде, когда подсознание вновь завлекает сновидца в их эфемерные стены?       Кругом царил беспорядок. На полу валялись осколки трёхцветной керамической чаши вперемешку с раздавленными фруктами, источающими сладко-гнилостный аромат. На простынях среди разбросанных лепестков темнели пятна — не разобрать, вина или крови. У стены, возле перевёрнутого низенького столика, лежал гуцинь с оборванными струнами. Балдахин над широкой постелью был раздёрнут, и взору пожилого слуги, явившегося проведать избранницу, а вернее, избранника молодого господина, предстала картина абсурдная и постыдная. Поймав его взгляд, Чу Ваньнин опустил глаза и обнаружил, что лежит совершенно обнажённым среди разметавшихся алых шелков, вышитых золотом.       «А, это тот сон, в котором оказываешься голым на публике», — понял он, и в то же время испытал странную смесь стыда и торжества, будто к этому унижению стремился и наконец-то его заслужил. Во сне его кожа была даже белее, чем в жизни, фигура изящнее, а линии тела плавнее. На грудь, усыпанную кровоподтеками после жестоких поцелуев обезумевшего любовника, падали гладкие чёрные пряди. Ухо побаливало; мочку оттягивала тяжёлая многоярусная серьга.       «Ты-то не пашешь круглыми сутками без сна и отдыха», — завистливо подумал он, обращаясь к своему фантастическому альтер эго, хотя, пожалуй, не работа, а алкоголь и беспорядочный образ жизни придавали его внешности оттенок нездоровья.       Альтер эго тем временем, выйдя из оцепенения, судорожно замоталось в вышитые шелка и подтянуло колени к груди, отчего тут же, вместе с похмельным головокружением, ощутило боль в той части тела, на которую накануне, похоже, нашло себе приключений.       — Вы уж не серчайте на молодого хозяина, — сказал слуга, озираясь; он пытался решить, где же устроить поднос с кувшином. — Такой уж он человек.       Чу Ваньнин обиделся на сон. Где предыдущая-то часть? Почему какому-то проходимцу в свадебном халате досталось всё самое интересное, а ему — боль в заднице и непрошенное сочувствие?       Можно было бы подцепить идей для Мо Жаня — мальчишка, кажется, так мягосердечен, что малейшая жестокость, которой от него требуют, повергает его в ужас. Ну и молодёжь пошла.       Проходимец был занят тем, что умирал от стыда при мысли, что каждому в этом доме известно о его незавидном положении.       Слуга поставил поднос на пол и спросил, не желает ли господин помыться.       Господин еле заметно выразил согласие.       Слуги принесли лохань с водой и с неохотой удалились. Чу Ваньнин выбрался из шелков, морщась от боли; горячая вода причинила ему ещё больше страданий — теперь саднили следы укусов по всему телу. Что за дикий зверь его мужчина!       «Я к тебе Мо Жаня на мастер-класс пошлю. О, а вот и ты… Ох, твою ж мать, твою ж мать!»       — Ты отдавался мне всю ночь, Учитель, и уже снова готов меня принять? Не думал, что ты настолько похотлив. А ведь ходили такие слухи…       Учитель — снова это обращение! — вцепился в край лохани и закусил губу, но не произнёс ни слова. Но и глаз от красавца в простой чёрной одежде, что стоял у входа, скрестив руки на груди, отвести не мог.       Он был высок. За такой разительный контраст между широкими плечами и узкой талией можно было продать душу. Пальцы его, увешанные узорчатыми перстнями, были, впрочем, длинны и изящны. Смуглая кожа груди в распахнутом вороте казалась бархатистой и нежной, и хотелось обессиленно прижиматься к ней щекой. И, наконец, лицо — в лицо ему Чу Ваньнин взглянул с тревожным и сладким предчувствием.       И правда, незнакомец, называвший его Учителем, был похож на Мо Жаня. Но сходство это несло характер воспоминания; попроси кто-то Чу Ваньнина нарисовать Мо Жаня, вышел бы такой портрет. Или нет, — попроси его кто-то вообразить идеального любовника. Всё было при нём, всё, виденное Чу Ваньнином много раз — и густые, соболиные брови, и трепещущие длинные ресницы, затеняющие глаза с необычным европейским разрезом, и ровный, безупречно вылепленный нос, и пухлые губы, теперь искривлённые в ухмылке. Разница, и весьма значительная, состояла в том, что Мо Жань со своей непоседливостью, щенячьими повадками, наивной настойчивостью виделся Чу Ваньнину мальчиком — несмотря на то, что ему был двадцать один год. А этот красавец, излучавший опасность и желание хищника вцепиться в горло добыче, ровесник Мо Жаня — был мужчиной.       «И почему это мы застыли?» — ехидно спросил архитектор свою ночную версию, судорожно хватавшуюся за край лохани.       Впрочем, этот молодой волк в чёрных одеждах не позволил Учителю стоять перед ним обнажённым и глупо хлопать глазами.       — Видеть тебя во всей красе при свете дня — мог ли я мечтать об этом?       — Уходи, — вдруг тихо сказал ему Учитель, гордо выпрямляя спину.       — Что-что? — переспросил его красавец.       «Дебил, блядь», — разочарованно подумал архитектор и уже собрался проснуться, потому что сон перестал быть интереснее реальности, а значит, становился пустой тратой времени.       — Гонишь меня из моих же покоев? — мужчина сделал шаг по направлению к лохани, протянул руку и стиснул шею Учителя, длинную и худую.       Чу Ваньнин ощущал чужой страх, чужое предчувствие страданий, и, будучи абсолютно посторонними ему, эти чувства будоражили, как хороший триллер. Сердце Учителя колотилось, словно птичка, запертая в клетке, слабость сковала свинцом ноги, руки заледенели; архитектор же сквозь пелену в глазах отчаянно вглядывался в лицо своего мучителя, дикое, прекрасное лицо.       Там, тогда, под цветущими яблонями…       Там, тогда.       Жадный рот впился в его пересохшие губы, язык прошёлся по стиснутым зубам.       — Вот ты как со мной, — прошептал мужчина. — Сначала завлекаешь меня, а потом, когда я охвачен страстью — отказ? Или нравится, когда я беру тебя силой?       Учителю было холодно, и этот холод передался Чу Ваньнину, который хотел только, чтобы воображаемая версия Мо Жаня — разве теперь это мог быть кто-то другой? — прижала его замерзающее тело к своему, сильному, пылающему желанием.       Его, как пушинку, подхватили на руки, вытащив из воды, и бросили на смятые алые шелка, распластанные на постели. Всё ещё одетый, мужчина навис над ним, и оба — и Учитель, и архитектор — трепетали в ожидании.       — Я тебе снился, да? — горячо прошептал ему в ухо реальный Мо Жань, разбудив на самом интересном месте. — Знаю, снился. У тебя такой стояк, что можно гвозди забивать.       Мо Жань лизнул его смежённые веки, и пришлось всё-таки открыть глаза, признав различия между сном и явью.       Щеночек. Зверь.       Хозяин. Жертва.       — Чего?! — возмутился Чу Ваньнин по всем поводам сразу, но больше всего его сейчас бесила попавшая в глаз слюна. — А если не ты? Если не ты мне снился, что тогда?       — Я его убью, — мрачно, но весьма неубедительно пообещал Мо Жань, не склонный к насилию настолько, что даже безобидный секс со спящим ему не вполне удался.       Справедливости ради, Чу Ваньнин и не так крепко спал, чтоб манипуляции, указанные в списке, прошли незамеченными. Он желал придти в себя связанным, заляпанным чужой спермой и, разумеется, использованным самым низким образом. На третье Мо Жань не решился, но думая, что любовник относительно неплохо зафиксирован (пришлось потренироваться завязывать узлы, прикупить гладкий, эластичный канат и ещё кое-что), беспрепятственно зацеловывал его грудь и живот в распахнутой пижамной рубашке.       Руки у Чу Ваньнина были связаны и притянуты верёвкой к изголовью кровати, лодыжки примотаны друг к другу, но при желании, конечно, он мог Мо Жаня укусить или ударить ногами — не существовало способа избежать тумаков, даже связав этого человека. Кроме одного: угодить ему.       Но сон, ещё владеющий его сознанием и выдававший его истинные чаяния, задавал слишком высокую планку.       — И что дальше? — поинтересовался Чу Ваньнин, шевеля пальцами рук и ног, чтобы не нарушалось кровообращение.       — Всё, что захочу, — радостно сообщил ему Мо Жань.       Архитектор закатил глаза. Ну, конечно! Реки слюней.       Мо Жань наклонился над ним и осторожно прикусил один из сосков, легонько царапая второй.       — И что ты делаешь?       — Некоторым людям такое нравится.       — Я не «некоторые люди».       «Скольких ты спрашивал?» — тут же ревниво подумал архитектор. Ему не давала покоя мысль обо всех юношах и девушках, которых целовал и ласкал его любовник, и все они, каждый и каждая по-своему, были гораздо лучше, чем немолодой, пьющий, не особенно симпатичный мужчина с извращёнными вкусами и дурным характером.       Мо Жань потянулся за чем-то на тумбочке и извлёк из кучи неопознанного хлама две прищепки. Чу Ваньнин пожалел, что его глаза не проворачиваются внутри черепа. Во-первых, зажимы были сиреневые. Во-вторых, с подвесками в виде розовых цветочков на тонких цепочках. Архитектор ненавидел дешёвую фурнитуру и всякую пластиковую дрянь из секс-шопов.       Но если он пока ощущал зажимы на сосках скорее раздражающими, чем причиняющими боль, то Мо Жань заворожённо смотрел на розовеющие вершинки на фоне бледной кожи, на эти бегущие по рёбрам цепочки, и удивлялся, какая порочная красота, словно на старинных эротических гравюрах, таится в каждом сантиметре этого странного тела, такого хрупкого и выносливого.       — И что дальше? — повторил Чу Ваньнин, от скуки теребя верёвку, которой были связаны его руки; узел слабел.       Мо Жань коснулся языком и пальцами его сосков в зажимах, и это было иное, непривычное ощущение, но Чу Ваньнин плохо понимал, нравится оно ему или нет.       Мо Жань, как и намеревался, уделял особое внимание его груди; когда он тянул за дурацкие цепочки, не переставая лизать, обсасывать и ласкать кончиками пальцев, обострялось странное раздражение, но эти участки тела жили как будто отдельно от сознания архитектора.       Но воспоминания о недавних грёзах, присутствие Мо Жаня и его ласки, поцелуи, укусы, приправленные острыми ощущениями, всё же действовали возбуждающе, а Чу Ваньнин мог бы самим своим существованием посрамить врачей, утверждающих, что алкоголь и трудоголизм ведут к импотенции. Мо Жань, время от времени ещё отвлекаясь на его соски, занялся «стояком», стащил с архитектора пижамные штаны и принялся двигать крепко сжатыми пальцами по стволу члена. Чу Ваньнин, как-то не втянувшийся в игру, мечтал, чтобы это поскорее кончилось.       Это кончилось.       Мо Жань вдруг резко разжал пальцы, испачканные предэякулятом, и пересел на край кровати, оставив архитектора балансировать на грани оргазма.       — Эй!       — Знал бы ты, как ты сейчас хорош, — промурлыкал юноша самым развратным тоном.       После чего взял с тумбочки ещё и свой телефон и сделал несколько снимков, последний из которых, вероятнее всего, представлял собой крупный план эрегированного члена.       — Обменяешь их на выходной для брата? — огрызнулся Чу Ваньнин, ослеплённый вспышкой и своими очередными подозрениями, но его ждало испытание похуже.       — Мне некому послать их, кроме тебя, — Мо Жань пожал плечами. — Но когда ты опять решишь морить меня сексуальным голодом, я буду довольствоваться ими. Примерно так…       Он продемонстрировал архитектору снимок его обнажённого тела, связанного, полуодетого и возбуждённого.       Архитектора ужаснуло то, как это выглядит, и теперь он вправду ощутил себя униженным, но не в рамках эротической игры, а просто, будто его ткнули носом в собственное уродство. Он знал, что эффектно смотрится в костюмах, но своего обнажённого тела обычно предпочитал не видеть. А теперь это тело пылало и сочилось животными соками, и уже с трудом выносимое напряжение в отдельных местах не позволяло забыть о его существовании.       Мо Жань совершенно не заметил перемены в его лице, а то, что на смену резким фразочкам пришло лишь тяжёлое дыхание, списал на возбуждение.       Он, ухмыльнувшись, лизнул экран, вернее, фотографию на экране.       — Хочешь посмотреть, что я буду делать в одиночестве?       Еще раз лизнув экран смартфона, он засунул руку себе в трусы и принялся дрочить так, будто никакого любовника из плоти и крови рядом не было. Взгляд его был устремлен на фотографию, грязные фразочки адресованы запечатлённому на ней бледному телу с едва зажившими порезами, опутанному алым канатом и изогнувшемуся на простынях будто бы в судороге страсти.       Чу Ваньнин закрыл глаза, но слышал дыхание и лёгкие стоны — мальчишка над ним издевался, конечно. Архитектора возбуждало вовсе не то, на что Мо Жань рассчитывал, и на сей раз — чувство собственной низости, образ неюного, некрасивого человека, позволившего себе стать игрушкой в руках мальчика и потерявшего остатки самоуважения. Под звуки юношеских стонов он фантазировал о самом себе — похотливом старике с кокетливыми зажимчиками на багровеющих, набрякших сосках, пульсирующих болью; его член, лишившись крепкой руки Мо Жаня, всё же не терял высоты, а, наоборот, готов был излиться от одного прикосновения, но руки самого архитектора были всё ещё связаны, хоть уже и непрочно, а Мо Жань был занят собой.       Или нет?       — Посмотри на меня!       Чу Ваньнин обречённо открыл глаза и обнаружил Мо Жаня вновь нависающим сверху.       Одной рукой он опирался о постель, другой сжимал свой член. Прядь выбилась из небрежно собранного хвоста и падала ему на щёку. Пунцовые губы и лихорадочно блестящие глаза могли бы уверить кого угодно в искренности его желания — но если бы страсть была богиней, Чу Ваньнин жёг бы её храмы.       — Посмотри, видишь, как меня возбуждает твой вид? Как думаешь, я удержусь от того, чтобы кончить тебе на грудь?       — На лицо, — безучастным тоном поправил его архитектор.       — Ах, на лицо…       Он сам кончил после того, как на его лицо упали вязкие капли, и ничьих прикосновений для этого не понадобилось. Мо Жань сказал на этот счёт какую-то гадость и схлопотал пощёчину, потому что руки у Чу Ваньнина были уже развязаны.       — Я тебе сейчас покажу, как узлы вязать, — буркнул архитектор, снимая зажимы и изумляясь даже не боли, а какой-то ее отчуждённости, внетелесности. — Мо Жань, в самом деле, это же базовый навык! Я утомился изображать птицу в силках.       — Свяжешь меня? — игриво ухмыльнулся Мо Жань.       Чу Ваньнин поднял бровь. Весь его вид, несмотря на капли семени на щеках и синяки от зажимов на груди, говорил лишь об одном: с ним шутки плохи.       Но сперва он пожелал принять душ и обрести привычную хирургическую стерильность.

***

      Алый канат на фоне смуглой кожи Мо Жаня выглядел вызывающе ярко. Чу Ваньнин избежал соблазна касаться тела юноши лишний раз, хотя рельеф, упругость и тепло этого тела манили его.       Процесс связывания как таковой эротичен по многим причинам, и одна из них — неизбежность невинных касаний, скрывающая подлинное желание ласкать, трогать, дразнить… По крайней мере, виток, проходивший по груди Мо Жаня, заставил архитектора задеть выступы мышц, да и опутывать бёдра было ужасно неловко. Особенно потому, что тело почти обнажённое возбуждает сильнее, чем нагое, а чёрное белье на юноше скорее безапелляционно подчеркивало, нежели скрывало, очертания ягодиц и другие выпуклости, служившие источником боли и удовольствия.       К тому же архитектор не получил вожделенного — хотя понимал, что тело его не восстановилось после предыдущего раза, когда он намеренно скрыл от Мо Жаня, что проникновение очень болезненно.       Впрочем, Чу Ваньнин справился с очередным испытанием достойнее юного любовника — ни дрогнувших пальцев, ни капли пота у виска, ни лихорадочного блеска глаз, ни румянца. Лицо его оставалось спокойным и бледным, как белый нефрит, взгляд холодным и сосредоточенным, движения выверенными, экономными — профессионал за работой. Лишь когда он мельком увидел персиковый пушок и синие жилки на внутренней стороне предплечий Мо Жаня — внутренне дрогнул.       Но виду не подал.       Закончив — Мо Жань теперь напоминал муху, попавшую в паутину — он отечески похлопал юношу по плечу, встал с кровати и направился к шкафу. Оттуда он выхватил бледно-голубой костюм и шейный платок с узорами, срисованными им с одной музейной вазы династии Мин.       — А… ты куда? — спросил Мо Жань, пытаясь перекатиться на край кровати.       — На работу.       — Ты шутишь?! Развяжи меня!       — Мо Жань, ты должен усвоить, что такое по-настоящему крепкие узлы, — назидательным тоном, будто критиковал его этюды, сказал архитектор. — Запомни время, за которое смог их распутать. Мне интересно, не потерял ли я квалификацию.       И тут Мо Жаня обожгло догадкой. Его Учитель уже делал это. Связывал кого-то, нагого, готового во всём ему доверять, и уходил прочь, оставив беспомощным и одиноким. Вот так же уносились вдаль звуки его стремительных, широких шагов. Стихал его голос. Хлопала дверь, слышался звук отъезжающей машины…       Ушёл.       Было ли между ними что-то, принадлежавшее лишь им двоим?       Мо Жань не подозревал, каким в действительности был сексуальный опыт Чу Ваньнина, не знал о том, что не только сердце, но и тело этого человека оставалось, в сущности, нетронутым до встречи с ним. Правда, юношеский жар первого влечения достался другому, другой обнаружил в студенте по фамилии Чу сексуальность, другие заигрывали с ним и желали его, на других засматривался он сам, и, в конце концов, другой, пусть и с лицом Мо Жаня, владел его фантазиями.       Но лишь Мо Жаню он отдался с такой обречённостью, будто был ему предназначен, и Мо Жань стал его наваждением. Никто никогда, никто никогда, никто никогда — до этой роковой встречи.       Но Мо Жань об этом не знал и, лежа в алых путах на постели, сперва ощутил ревность к тем, кого касались жестокие, холодные руки архитектора, потом покинутость — ОН ушёл туда, к другим! — а затем тьма всплыла откуда-то изнутри и накрыла его, удушливая и тяжёлая, как случалось в самые страшные, самые одинокие ночи. И прежде он успел подумать о том, каким же был дураком со своими прищепками.       Господин Чу — человек совершенно иного уровня и, наверное, вправду потешается над его нелепыми потугами.       Вот они и остались наедине — Мо Жань, связанный по рукам и ногам, не мог отвлечься, заняться готовкой, чтением, спортом, танцами, рисованием, тупым скроллингом ленты новостей, чем угодно; а значит, не мог отогнать от себя нечто, едва не пожравшее его годы назад…       Там, тогда.       Тогда, когда дядя успел приехать и забрать его в дом, окружённый чудесным садом, обрётшим исключительную святость лишь оттого, что под одним из деревьев, как Будда — просветление, он встретил…

***

      Фестиваль цветов проходил в этом году без особого размаха — дожди сильно попортили урожай красоты. К тому же, стремясь привлечь туристов и снизить конкуренцию с фестивалями в Лояне и Гуанчжоу, проводили его поздновато.             Однако в белоснежных крытых павильонах, в центральном парке города, установили длинные столы, а на них расставили вазы с букетами. Вокруг павильонов цвели розы и гортензии, и посетители прогуливались меж кустов, таращаясь на них с умным видом, будто ещё вчера кусты эти были обыденностью, а сегодня приобрели какое-то тайное значение, которое непременно нужно в них высмотреть. Местные цветочные магазины привезли сложносочинённые композиции из лилий, оранжерейных роз и стабилизированных мхов, украшенные лентами, яркими фигурками в свадебных платьях и прочей ерундой; установили топиарии, изображающие драконов, тигров и оленей. Фонарики и гирлянды тускло и бессмысленно светились повсюду, не решаясь соперничать с солнцем.       Мотра носилась куском тьмы среди цветочного буйства и делала селфи на фоне всего.       Чу Ваньнин не пришёл, хотя в прежние годы обычно несколько часов проводил в павильоне с суккулентами, вооружившись скетчбуком. Кроме того, за последнее время он пропустил музыкальный фестиваль под открытым небом и небольшую встречу фонда «Хайтан» в культурно-выставочном центре. Все три эти прогула были удивительны: обычно он использовал любую возможность выбраться с «Алого лотоса», мелькнуть в чём-нибудь белом, изысканно скроенном и сверкающем среди почтенной публики, которую ненавидел с большой долей взаимности, и в первые пятнадцать минут мероприятия влить в себя весь доступный алкоголь. Белый луч света, прорезающий, словно прожектор, людскую суету и пестроту, он появлялся и исчезал внезапно, оставляя после себя след из сплетен и пересудов (а ещё пустые бокалы и тарелки). Но теперь для сплетен и пересудов нашлась другая тема — с чего это вдруг руководитель бюро «Бэйдоу», Юйхэн китайской архитектуры, игнорирует светское общество? Нет, к чёрту общество — с каких это пор он отказывается опрокинуть пару-тройку (десять) бокалов бесплатного брюта? Давно ли он забросил привычку скандализировать местечковую богему своими белоснежными нарядами от Dior и Balmain, сшитыми скорее на истощённое женское, нежели худощавое мужское тело? Где он, чёрт его раздери?       Ван Чуцин, состоявшая в оргкомитете фестиваля, убедилась, что всё идёт своим чередом, и решила заглянуть в соседнюю кофейню, у порога которой её и нагнал жилистый мужчина, одетый безо всяких претензий на элегантность, но, пожалуй, получше, чем в свои двадцать пять.       Не мелькай он время от времени в новостях, она бы его и не узнала.       — Госпожа Ван, — обратился он к ней вежливо, даже церемонно. — Позволите составить вам компанию? Я угощаю.       — Какая невероятная щедрость, — к ответной вежливости она решила не прибегать.       Цзян Си бесцеремонно поймал ее под локоть и сменил тон.       — Я тебя прошу, обойдемся без сцен. У меня к тебе разговор.       Ван Чуцин из вредности заказала самый дорогой салат и пирожное, которое не хотела. Цзян Си прихлёбывал чай — с лицом человека, чуждого любым удовольствиям. Лет с тридцати он создавал имидж простого дельца, который всего добился сам, хотя на тот момент сам он добился только отмены гадания по «Книге перемен» перед принятием бизнес-решений, чем сильно разозлил отца.       Теперь в штате держали тайскую гадалку. Пришлось пойти на компромисс.       — Я перейду сразу к делу, — сказал он между глотками. — Сюэ Мэн — мой?       — Сюэ Мэн — мой. Ты им не интересовался двадцать лет.       — Я об этом сожалею. Но обсуждать это и лелеять обиды — контрпродуктивно. Я виделся с ним…       Ван Чуцин вцепилась в чашку похолодевшими пальцами.       — Ты ему сказал?..       — Нет, конечно. И не скажу, пока не придёт время. Но… мальчик очень хорош. Только вбил себе в голову, что его место — здесь. Здесь, где у него даже нет возможности получить достойное образование! И…       — Что-то я тебя не понимаю. Ты спустя двадцать лет решил поучить меня, как воспитывать сына? Ты хоть знаешь, каково мне было растить ребёнка, похожего на тебя? Профиль, осанка, глаза… Каково мне с ним пришлось!       Цзян Си выдержал паузу, дав ей высказать наболевшее.       — Мне не нравится, что он работает в «Бэйдоу», — спокойно сказал он, ни оспорив ни одной её обвинительной реплики. — И я прав.       — Почему?!       — Этот человек запудрил ему мозги своими идеалистическими бреднями. Сюэ Мэну оставаться рядом с ним попросту опасно. Я знаю людей вроде этого Чу. Они похожи на ядерный взрыв — сияют ярко, только вокруг них гибнет всё живое. Они убедительны, но сами не верят в то, что говорят. Да и слухи о нём меня тревожат.

***

      Чу Ваньнин был бы весьма удивлён, узнай он, за что в действительности невзлюбил его Цзян Си. Конечно, сыграла роль его недоговороспособность и резкость — Цзян Си возражений не терпел, особенно от провинциалов, особенно — младше себя. Особенно-особенно — от явных геев. Всеобщее знание о гомосексуальности Чу Ваньнина тоже повредило их отношениям. Хоть секретарь господина Цзяна и лапал молоденьких мальчиков (и очень любил посещать горячие источники в компании некоторого количества юношей со смазливыми лицами, но крепкими, мускулистыми телами), держал его бизнесмен возле себя только потому, что не хотел признавать свою болезненную заинтересованность чужой сексуальностью.       Но проблемой была не столько её направленность, сколько интенсивность.       Чу Ваньнин удивился бы ещё сильнее, если б кто-то сказал ему, что Цзян Си на дух не переносит молодых мужчин, в которых сквозит та сила, которую с определённой долей манерности можно назвать эротизмом — он-то привлекательный молодой мужчина?! Да вы с ума сошли.       Но если кто и был бревном в постели, так это, как его называла Мотра, «наш тигр» Цзян Си.       Любовницы в его постели не задерживались, да их и было всего две после разрыва с женщиной, лишившей его невинности — на третьей он женился, а после развода уже не пытался завести даже мимолётной интрижки. Он не был груб или жесток, он был холоден, и женщины чувствовали себя в лучшем случае оскорблёнными, но чаще — использованными, будто вещь, для простого удовлетворения физической потребности. Он знал, что сексуально бездарен — и не имел ни малейшего желания снова ввязываться в эту унизительную возню, честно довольствуясь самостоятельной разрядкой в соответствии с расписанием.       Плохой секс не был причиной его расставания с супругой — причиной стал хороший (не с ним). Все эти женщины бросили его сами — он бросил лишь ту, первую, с которой всё было иначе, а расставание с ней заставило его задушить в себе любые, как ему казалось, слабости — ростки нежности, побеги чувственности. Вариантов имелось два: быть бесчувственным «тигром» или романтичным слюнтяем. И не сказать, что выбирал он свободно, по своей воле — просто второе не соответствовало системе ценностей его семьи и окружения. Он и не задумывался.       «Ты же понимаешь, что ей нужны только наши деньги?» — спросил его тогда отец, и Цзян Си согласился, не найдя в себе больше никаких привлекательных черт. Он до сих пор полагал, что женщину можно привлечь деньгами, но понятия не имел, что одного наличия этих денег мало. Он не научился ухаживать, одаривать, угадывать желания, не научился щедрости, широте жестов, утончённости или, наоборот, отчаянной вульгарности, показной роскоши — всему тому, что должно прилагаться к деньгам, чтобы они не были лишь грубым напоминанием о неравенстве в отношениях.       Его с первого взгляда задевало в Чу Ваньнине всё — угловатые, чуть неестественные движения, манера говорить и содержание речей, блеск колец, привычка закатывать глаза — «ах, как же мне все надоели!» — и нервно прикасаться к украшениям, то старание, с которым он был одет, та выверенная небрежность, с которой он к своему наряду относился. Его патриотизм и слова об Утопии были Цзян Си непонятны — зачем отказываться от новых возможностей?       И ладно бы архитектор был только провинциальным хамлом и выпендрёжником. Но хуже всего была сквозящая в нём звериная натура, нечто, неподконтрольное прогнозам, расчётам и даже предсказаниям тайской гадалки, нечто иррациональное, чрезмерное, нечто…       Живое?       Этот человек посмел так сильно отличаться от остальных, так демонстративно попирать правила и условности, вести себя так вызывающе, что у Цзян Си что-то зачесалось в голове.       Он не завидовал. Его бесило. И тот, кем он не позволил себе стать, в моменты таких встреч, таких столкновений, просыпался от спячки, царапал стены своей тюрьмы и стенал о своей горькой судьбе. А это было неприятно.       У его секретаря были свои методы сбора информации, свои каналы. Так что довольно скоро нашёлся мальчик, который совсем недавно расстался с другим мальчиком, который, в свою очередь, встречался с одним мужчиной, рассказавшим ему — в контексте обсуждения мер по борьбе с его эректильной дисфункцией — о клубе «Чёрный бамбук» и его занятных посетителях, один из которых обладал способностью поднимать его сомнительное достоинство, кинув один лишь строгий взгляд. Чу Ваньнин был местной знаменитостью, так что нашлись и другие информаторы. В общем, довольно скоро Цзян Си узнал, что господин прославленный архитектор любит выпить, красивые шмотки и жёсткий секс — не такой уж тревожащий набор для рок-звезды…       И чудовищный — для человека, которым восхищается мальчик, совершенно чужой для Цзян Си до этого лета. Мальчик так бы и остался ему чужим, если б не был умен, красив и талантлив. Такие дети, особенно уже взрослые, Цзян Си вполне устраивали — в ином случае ни о каком «отцовском долге» и речи не шло.

***

      Ван Чуцин пыталась осознать происходящее. Отец её ребёнка явился невесть откуда, чтобы вмешаться в их налаженную, просчитанную жизнь, наговорив всякого дерьма о человеке, который когда-то спас её брак, а теперь называет двадцатилетнего мальчишку своим соавтором. Да какого чёрта?       — Чу Ваньнин — друг нашей семьи, он работал с моим мужем, и они всегда были очень близки, — твёрдо сказала она. — Он, безусловно, не без странностей, но Сюэ Мэн его любит и…       — Сыновьей любовью? Ты в этом уверена?       Намёк оскорбил её до глубины души.       — Я уверена, что Чу Ваньнин не совершит ничего… недостойного по отношению к моему мальчику.       — А ведь ты мне не ответила. Значит, мальчик и правда… Тем лучше, если я заберу его. Такие ядовитые цветы нужно вырывать с корнем.       — Какие цветы?       — Любовь.

***

      Любовь. Это слово знали мальчики из семьи Сюэ и не хотел знать человек, которого они, каждый по-своему, но оба отчаянно, самоотверженно, саморазрушительно любили.       Но Чу Ваньнин не приехал на фестиваль, потому что Мо Жань то рыдал, то просил прощения за своё состояние.       Чу Ваньнин вернулся спустя два часа после связывания, интуитивно почувствовав, что шутка не удалась, и оказался прав. Сначала он подумал, что слишком уж передавил верёвками грудную клетку или какие-то крупные сосуды, однако кисти и стопы Мо Жаня были хоть ледяными, но не отёкшими, а канат не врезался в тело. Но Мо Жаня трясло, из глаз струились слёзы, и пару минут он даже не мог вымолвить ни слова.       Чу Ваньнин не нашёл ножницы, и, быстро распутывая узлы, паниковал. Кажется, в замешательстве даже умудрился пролепетать дурацкое «чего ты испугался, солнышко, что ты, я же здесь».       Теперь он сидел на краю кровати, растерянно гладя Мо Жаня по плечу, по макушке, как ребёнка, и не понимал, что сказать ему в утешение.       Чу Ваньнин знал, что так бывает, что абсолютно любая БДСМ-практика, какой бы она ни казалась невинной, душевно может ранить сильнее, чем физически.       Один мужчина, который просил архитектора пинать его ногами, однажды разрыдался прямо на полу, признавшись, что испытывает стыд за то чувство облегчения, которое ощутил, когда умерла его мать, четыре десятилетия назад щедрая на пинки. Чу Ваньнин не понял, как это работает, хоть и сам был человеком сложным; так что он просто сидел на подлокотнике дивана с неприятной на ощупь обивкой из искусственной кожи, качал босой ногой (мужчина плакал, прижав к груди одну из его туфель), выдавал бессмысленные реплики, похожие на сочувственные, и мечтал поскорее сбежать. Ему было противно. С тем мужчиной он больше не встречался. Его выматывала обязанность успокаивать людей, а им почему-то казалось, что он на это способен; неожиданная чувствительность Мо Жаня его одновременно пугала, смущала и раздражала. Часто мужчин, предпочитающих партнёров помладше, подкупает их искренность, наивность, яркость чувств; Чу Ваньнин скорее был очарован подростковым нигилизмом и жестокостью. Но Мо Жань перерос себя прежнего, глупого злого мальчишку, а юношей он был импульсивным и нежным.       И что с ним делать?       Чу Ваньнин давил в себе, как гадюку, желание сказать «не дури, я всего лишь тебя связал, а не ногу отрезал».       — Успокойся, хватит, господи, я же не знал!       — Я сам не знал!..       — Я бы не оставил тебя в таком положении надолго.       — Я знаю, но…       — Мо Жань, честное слово, возьми себя в руки! — Чу Ваньнин попытался встать, но Мо Жань впился пальцами ему в бедро.       — Не уходи!       — Мне нужно на проектный семинар у практикантов.       — Нет, не уходи, не уходи!       — Хорошо, я позвоню твоему дяде… Да хватит! Позвоню и попрошу перенести занятие. Меня все проклянут. Я стану репейником после перерождения. И всё из-за тебя.       Он откинулся назад на постели, потому что у него затекла спина. Мо Жань всё так же цеплялся за него, но уже молчал.       В соревновании с безумным красавцем из сна этот мальчик проигрывал с позором, и Чу Ваньнин в очередной раз с горечью убедился, что Мо Жаню нечего делать рядом с ним. Он ведь даже не думал причинять мальчишке страдания, просто играл с ним!..       Впрочем, такие случаи попадали в копилку аргументов, почему они не могут оставаться вместе, и были архитектору на руку. Так легче будет сказать — вспомни, как тебе со мной бывало плохо.       — Есть хочешь? — спросил он Мо Жаня, когда тот ослабил хватку.       — Угу.       — Вытирай сопли, поехали.       — Считаешь меня слабаком, да? — спросил Мо Жань, уже пристёгивая ремень безопасности в машине.       Он избегал встречаться взглядом с архитектором.       Чу Ваньнин задумчиво посмотрел на тени чуть вьющихся волос, падающие на шею бронзового эфеба, на его покрасневшие веки и опухшие губы, и ничего не сказал.       Мо Жань истолковал его молчание по-своему.       — Значит, сегодня не считается, — сказал он тихо. — Ладно, я…       — Время от времени было неплохо, — Чу Ваньнину захотелось его утешить. — Давай засчитаем.       — Если ты это из жалости…       — Даже если из жалости — что с того?       — Не хочу так! И кормить меня не нужно! — воскликнул Мо Жань. — Поехали обратно домой, я сам что-нибудь приготовлю.       Чу Ваньнин глубоко вздохнул, сжал руль и сказал очень страшную фразу:       — Я не хочу есть твою еду.       — П… почему? — Мо Жань округлил свои неазиатские глаза. — Ты и стряпню мою из жалости терпел?       — Нет, от голода. Она мне слишком нравится, а я не собираюсь менять весь гардероб из-за особых чувств… к еде.       Это была очень нескладная и совершенно по-гейски произнесённая ложь — начиная со слова «менять». Он был слишком худым даже для костюмов от Эди Слимана и вообще не был привязан к этим тряпкам. Но не хотел привязываться к кому… чему-либо ещё.       Мо Жань сопел на пассажирском сиденье, пытаясь сообразить, каким чудесным образом этот человек умудрился одновременно похвалить его и оттолкнуть.       Будто рукой чешет за ухом, а ногами раздаёт пинки!