Культурный центр имени Мо Жаня

I hear you calling and it's needles and pins (And pins) I want to hurt you just to hear you screaming my name Don't want to touch you but you're under my skin (Deep in) I want to kiss you but your lips are venomous poison You're poison running through my veins

Alice Cooper — Poison

      Куски мяса, пятна имбирного соуса, комки риса и овощи, разбросанные по полу и перемешанные с осколками посуды, выглядели так мерзко, что невозможно было представить всё это — кроме осколков, разумеется, — в качестве еды. Мо Жань стоял над тем, что только что было аппетитным ужином, и не решался взглянуть в глаза Чу Ваньнину, виновнику этого разгрома. Потому что новый вариант Чу Ваньнина в этот миг был ему незнаком, непонятен и, по правде говоря, если не отвратителен, то — до чёртиков пугал (работники «Бэйдоу» и строители покатились бы со смеху, узнав, что один счастливый щенок не видит его таким постоянно). Мо Жань знал, что если глянет на него сейчас — прочтёт не растерянность, не сожаление и даже не гнев на его тонком бледном лице. Он увидит ледяное спокойствие.       Чу Ваньнин был таким последние несколько дней после их ссоры — раздражение под маской вежливости, «спасибо, Мо Жань» с интонацией «чтоб ты сдох», чего Мо Жаню, признаться честно, и хотелось, когда архитектор закрывался в башне изо льда, похожей, наверное, на торговый центр «Оазис-Космо».       В глубине тлела чёрная сердцевина.       И эта сердцевина требовала жертвоприношений.       Мо Жань ещё мог понять пристрастие архитектора к грубому и болезненному сексу. В конце концов, в любви к интенсивным ощущениям и грязным разговорчикам нет ничего удивительного. Но Чу Ваньнин хотел от него не игривых покусываний за соски и не шутливых шлепков. Он хотел вещей серьёзнее.       Прежде архитектор брал его измором, отгонял от себя, ждал, пока глупый мальчишка найдёт правильный подход. Но теперь он сменил стратегию и перешёл к открытым боевым действиям.

***

      Мо Жань спросил своего Учителя, с чего следует начать. Это было вечером, когда архитектор приехал с работы, и вопросу этому предшествовало неловкое молчание, а до того Мо Жань получил очередной ушат разгромной критики своих этюдов, обидной и несправедливой. Ничего подобного в своих работах он не замечал, да и вообще они вышли лучше, чем всё, написанное им прежде.       Чу Ваньнин, пожав плечами, беспечно сказал:       — Ну, ударь меня. Давай, прямо сейчас.       Мо Жань осторожно хлопнул его по щеке.       — Ты издеваешься? — архитектор вскинул брови. — Я даже ничего не почувствовал.       — Я… — Мо Жань занёс руку для, удара, но остановился. — Я не могу.       Он был честен. Та потасовка, в которой он назвал архитектора снежным барсом, обошлась без тумаков, а его детское «даже если я тебя ударю» пять лет назад было пустой угрозой. И он думал, что может открыто сказать об этом Чу Ваньнину, что тот поймёт.       Но он только хмыкнул.       — Мо Жань, ты должен забыть слова «я не могу», если хочешь… Как там? Быть хорошим братом?       — Но… я правда… как можно ударить любимого человека?       И тут же схлопотал такой удар по лицу, что потерял равновесие и грохнулся на пол. Стоило ему приподняться, и Чу Ваньнин тут же придавил его к полу, упершись в грудь ногой в лакированном ботинке с выделкой под змеиную кожу. Это были очередные новые ботинки, более экстравагантные, чем он носил обычно, очень узкие, с длинными острыми носами — он любил ощущение сдавливания, но тёрли они немилосердно.       Мо Жань знал, что бледные ступни архитектора заклеены пластырем в пяти местах — в двух правая и в трёх левая. Он сам уговорил Чу Ваньнина заклеить мозоли, сам позаботился о нём, не выдержал, прижался губами к своду стопы и тут же получил этой самой стопой в нос.       Теперь же Чу Ваньнин вжимал ногу Мо Жаню в грудь, и тому захотелось, чтобы их контракт поскорее завершился, Сюэ Мэн свалил в свою проклятую Сычуань, а архитектор поумерил мазохистские фантазии и применил по назначению свои божественные ноги. Например, понажимал ими Мо Жаню в других местах.       Он, безмозглая псина, как называл себя впоследствии (ровно так же звал его брат), тогда не понимал, что Чу Ваньнин с ним не играет. Что это уже не те оплеухи, которые он тут же потянется зализывать.       — Что ты сделаешь? — спросил архитектор, глядя на него сверху вниз.       — Я у твоих ног, — ответил Мо Жань с пола. — И готов остаться здесь навсегда.       — Тогда делай, что я говорю.       Но приложить силу, чтобы оставить хоть лёгкую розовую отметину на этом безупречном — нос великоват, прикус неправильный? и что с того?! — лице юноша не мог, потому что это лицо ему хотелось целовать и гладить, рисовать и просто им любоваться.       И тогда Чу Ваньнин ударил его снова, снова отвесил такую пощёчину, что у Мо Жаня искры из глаз полетели, но на ногах он устоял.       — Дай мне сдачи, — совершенно спокойно сказал архитектор. — Или позволишь избить тебя? Ты же не из тех парней, которые спускают подобное на тормозах! Не можешь меня ударить — так дай мне сдачи!       — Да я и этого не могу! — взмолился Мо Жань, всё ещё не до конца понимая, что между ними происходит. — Что ты творишь?! Давай придумаем что-то другое! У тебя же длинный список. Могу тебя связать… или вот… инородные п… ой… предметы…       — Я хочу, чтобы ты меня ударил. Я. Хочу. Чтобы. Ты. Меня. Ударил.       Во взгляде архитектора не было и тени ярости, голос его звучал ровно и спокойно. Он требовал, чтоб с ним обошлись, как с жертвой, но сам был палачом. И вот с этим ясным взглядом, не меняясь в лице, он бил человека, который был влюблён в него так сильно, что покорно снёс и каскад оплеух, и пинки под рёбра, когда, наконец, архитектор уложил его на пол во второй раз.       Как ты на это ответишь? Как ты на это ответишь? Как ты на это ответишь?       Мо Жаня охватил какой-то паралич, хоть всю свою жизнь он был той ещё оторвой, чей мозг выбирает реакцию «бей». Но теперь он словно окоченел. В ушах у него звенело.       — Я так не могу, — в очередной раз сказал он, поднимаясь с пола. — Хватит. Я… Блин, хоть убей ты меня — не могу, и всё!       — Неужели я ошибся? — архитектор рассматривал его с каким-то брезгливым любопытством. — Я думал, ты другой. Я хочу искренних чувств, Мо Жань. Нельзя трахаться понарошку, нельзя понарошку рисовать. Нельзя бить, прикидываясь. Иначе и выйдет такая же пустая, бутафорская дрянь… как всё, что ты делаешь.       Годы спустя, когда Мо Жаня спрашивали, почему и тогда он не покинул «Алый лотос», он говорил про обещание, данное кузену. Когда его спрашивали, почему, покинув «Алый лотос», он вернулся туда вновь, рыдая и умоляя Чу Ваньнина принять его — даже когда у него уже имелась и работа, и собственная семья, и крыша над головой — он ответить не мог.       Но одержимость Чу Ваньнином только крепла. Даже теперь, когда тепло его любви вдруг сменилось унижением.       Особенно теперь.

***

      Мо Жань знал, что дело не в ужине. Архитектор пытается добиться от него всплеска агрессии в свой адрес. Но, собирая осколки, Мо Жань так и не захотел поймать этого дикого кота за шкирку и отыметь в качестве наказания, сопровождая это прочими видами насилия. Он хотел, чтобы Учитель учил его иначе, а не как участника подпольных собачьих боёв.       Это было частью ролевой игры, которой он не желал, но согласился; за её пределами их отношения были другими. Должны быть другими.       Правда же?..       — Мне это не нравится, — тихо сказал Мо Жань, и сердце у него обливалось слезами, когда он думал об имбире, кунжуте, томлёной говядине, спарже, о том, как тщательно подбирал ингредиенты, как хотел угодить.       — А у тебя есть выбор? — отозвался Чу Ваньнин, но неуверенно.       Он, глядя на юношу, склонившегося над остатками роскошного ужина, потерял самообладание. Злости и решимости его хватило ненадолго. Этот мальчик…       Нет, так нельзя.       Он думал, что сможет быть жестоким и требовательным.       Но в его перекрученной картине мира, в его оптике, замутнённой постоянным переживанием собственного ничтожества, Мо Жань не мог совершить ничего предосудительного, не мог быть ни в чём виноват и, следовательно, в прямом смысле не заслуживал наказания, даже если ему прилетали пощёчины и окрики; кто нёс на себе несмываемое пятно вины, так это господин архитектор. Отказом от ласк и нежности он наказывал себя, а не глупого щенка, не подозревавшего, с кем связался. И видеть страдания мальчишки — пусть даже неискренние — было невыносимо.       От слов «пустая, бутафорская дрянь» у него и самого свело кишки — оттого, как обиженно Мо Жань на него взглянул. К тому же рисунки его и правда были неплохи, хотя с акварелью он управлялся неловко.       Пока что в сознании Чу Ваньнина не утвердилась мысль, что издеваться над Мо Жанем — самое мучительное, что он может сотворить С СОБОЙ.       — Я… помогу, — Чу Ваньнин опустился на пол рядом с ним и изо всех сил старался скрыть дрожь в голосе. — Я…       — Не нужно. Ты порежешься.       Словно в подтверждение его слов, Чу Ваньнин тут же поранил руку осколком тарелки, алая кровь капнула на фарфор, на узорчатую полу халата… Мо Жань поднял глаза и, как заворожённый, уставился на эти капли.       — Больно? — спросил он наконец, крепко сжав запястье Чу Ваньнина и потянув к себе.       — У меня очень высокий болевой порог.       Мо Жань слизывал кровь с его руки, и когда Чу Ваньнин попытался вывернуться из его жёсткой хватки, не позволил этого сделать.       А зря.       Архитектору пришла в голову мысль, которая доставила ему удовольствие гораздо большее, чем щекотавший запястье и ладонь язык юноши.       Свободной рукой он дотянулся до крупного и осторого осколка и легонько царапнул им кожу чуть выше места, до которого Мо Жань уже добрался с поцелуями.       Ему казалось, что легонько — он не рассчитал.       У него не было подростковых шрамов от самопорезов, кроме одного, клятвенного; он всегда находил способ причинить себе положенную боль иным способом и чужими руками. Пускать себе кровь было странно, словно резать бумагу без цели и мыслей; это просто была игра не его уровня.       Но красные дорожки на бледной прозрачной коже выглядели болезненно и жутко. Мрамор с кровавыми прожилками.       И Мо Жань, замерев, с ужасом посмотрел на него.       — По моей вине мы остались без ужина, — пояснил Чу Ваньнин. — Накормлю-ка я тебя своей кровью.       Прежде, чем Мо Жань успел хоть как-то отреагировать на это заявление, он сделал ещё один надрез, но уже на шее, над распахнутым воротом халата.       — Не делай так! Ты с ума сошёл?       — Пей, — архитектор откинул голову назад. — Приятного аппетита.       Мо Жань пытался его остановить, но Чу Ваньнин порезал себя ниже, на груди и на животе, и теперь лежал на спине, среди ошметков еды и осколков, предоставив Мо Жаню возможность слизывать кровь с этих мест.       Следующий надрез расположился ниже пупка, а дальше Мо Жань всё-таки пришёл в себя, завладел осколком и швырнул в сторону. А то дошло бы и до членовредительства в чрезмерно буквальном смысле.       — Не делай так больше, — прошептал Мо Жань, и если б Чу Ваньнин открыл глаза, увидел бы, что юноша бледен, а губы его дрожат. — Я… всё понимаю… я буду стараться, но… не надо… Как же это сложно!       Архитектор не отреагировал, а Мо Жань с ужасом и благоговением продолжил слизывать кровь с этой прохладной кожи, ощущая себя так, будто облизывает труп. Он всегда был готов облизать своего Учителя с ног до головы, но теперь вкус ЕГО, смешанный с металлическим привкусом крови, пугал Мо Жаня, как пугало и то, на что Чу Ваньнин способен. Это была малая толика того, на что способен учитель Чу.       Но сама мысль, что он вбирает в себя кровь ЭТОГО (СУМАСШЕДШЕГО) ЧЕЛОВЕКА…       Но его опущенные ресницы, закушенная губа, пальцы, порезанные осколком, его растрёпанные волосы, в которых запутался кусок спаржи, его кровь — его кровь! — его тонкие руки, раскинутые, как на кресте, его колени, сухие лодыжки, стопы, заляпанные ошмётками еды и заклеенные пластырями…       С Мо Жанем творилось что-то необъяснимое, с его членом тоже, потому что, если разум говорил, что всё это чёрт знает что такое, то в чёрных джинсах становилось слишком уж тесно этой плоти, желавшей войти в хрупкое тело, окровавленное, но безмятежно покоящееся в хаосе, или добавить пятен и брызг, пометив его, как собственность.       Кровь напиталась отравой и обратилась в бурлящую лаву, плоть в камень, голос разума затих; Чу Ваньнин лежал перед ним, закрыв глаза, среди журавлей и осколков, во всей своей опасности и беззащитности.       Мо Жань хотел вцепиться зубами ему в шею и прокусить синюю жилку, чтобы кровь архитектора хлестала ему в рот, пока его собственное семя хлещет внутрь этого тонкого, невесомого существа; хотел, чтобы они наполнялись друг другом — противоестественный, изуверский способ любви; но это была лишь страшная, возбуждающая фантазия, словно не его, а чужая.       Словно индуцированный психоз.       Мо Жань и правда высасывал кровь из пореза на его шее, как вампир, потому что это была великая, великая милость — и великая, великая пытка. Появись Сюэ Мэн на «Алом лотосе» теперь, решил бы, что эти двое чокнулись окончательно.

***

      Уговорить Мо Жаня на секс без смазки и презервативов Чу Ваньнин был, правда, неспособен, но подготовился к этому акту получше тех, кто использует анальные пробки, клизмы, тёплую ванну и массаж ануса: он отрепетировал такое выражение лица, с которым переживание боли сошло бы за маску блаженства.       На сей раз и не пригодилось, Мо Жань вошёл в раж и — так было удобнее — легко перевернул его, поставив в коленно-локтевую позу, задрал халат и прежде, чем приступить к делу (начав, по обыкновению, с пальцев), осыпал грубыми поцелуями те части архитекторского тела, которые, казалось бы, в таком ракурсе никого не могли привести в неистовство.       Кроме Мо Жаня.       Эта частичная нагота (обнажать телесный низ отчего-то постыднее, чем обнажаться полностью), поза, нездоровая взвинченность их обоих стали материками на карте прочных игр, и океан боли омывал их берега.       Правда, потом чертовски ныли колени, а в ладонь врезался очередной мелкий осколок, не считая того, что руки скользили по разлитому соусу и служили плохой опорой. Мо Жань держал его за бёдра, насаживая на член и почти не двигаясь сам; в этом для Чу Ваньнина звучала какая-то особенная уязвимость.       Мо Жань почему-то остался в футболке, но архитектор увидел это только потом. Пока он почувствовал, что член Мо Жаня покинул его тело, и осталось только ощущение раздражения — физического и душевного.       Щенок, разумеется, с его превратным пониманием отношений Чу Ваньнина с болью, напоследок цапнул его зубами за ягодицу, будто там имелось, за что цапнуть.       — Что за баловство! — возмутился архитектор. — Один есть.       — Что?..       — Один день отпуска для Сюэ Мэна.       — А… спасибо. Значит, я справился? Тебе… не слишком… я был не слишком жестким с тобой?       Прозвучало это бесконечно глупо.       — Покажи синяки. Не делай вид, что ничего не произошло. Покажи мне синяки.       Мо Жань поморщился и послушно задрал футболку, заляпанную едой и кровью архитектора. На нежной смуглой коже, такой тёплой, если касаться её губами или ладонями, багровел синяк — чуть ниже рёбер. Чу Ваньнин осторожно провёл по отметине подушечками пальцев и спросил упавшим голосом:       — Больно?       — Нет, не очень.       Вид этого бронзового тела, идеальной статуи эфеба, теперь осквернённой насилием, привёл Чу Ваньнина в отчаяние. Как он мог так поступить? Что на него нашло?       — Мо Жань, я…       Он не мог сказать «я больше никогда тебя не ударю». Он не мог этого пообещать.       Мо Жань стоял на коленях, а он сидел на полу, и синяки были видны так хорошо и ясно, а чувства его были так остры, мучительны и непонятны…       — Что ты делаешь… — прошептал Мо Жань с какой-то странной, будто бы огорчённой интонацией; на его неожиданно бледном лице влажно чернели глаза и алел окровавленный рот, волосы бросали тени на щёки.       Чу Ваньнин, поражаясь между делом, как хорош собой этот мальчишка, всё же зализывал нанесённые раны — целовал отметины своих пинков.       Но шёпот Мо Жаня, вернее, мольба в его голосе, отрезвил Чу Ваньнина, и он резко отстранился с испуганным видом.       — Тряпкам моим, конечно, пришёл конец, — невпопад сказал он.       — Я отстираю, — предложил юноша, с сожалением глядя на заляпанный соусом халат.       В паре мест он был порван, и с этим Мо Жань не знал, как справиться.       — Без толку, только выбросить, — архитектор скинул с себя халат и так, совершенно обнажённый, в потёках засохшей крови, показался Мо Жаню кем-то не отсюда, кем-то, виденным им в годы учёбы в Америке, кем-то, кто, будучи не от мира сего, ежедневно принимает и страдания, и молитвы, и нет этому конца. — Распишу себе новый.       — Так ты его сам…       — Да, и шейные платки. Мне не нравится, как сейчас рисуют журавлей. Ох, я… — он опустил голову, оглядел своё тело, будто бы увидев его впервые, — я, пожалуй, в душ.       — Постой, — Мо Жань поймал его, вцепившись руками в острые плечи. — Мне нужна добавка. Тебе нужна добавка.       Архитектору не хотелось, чтобы его трогали, и не хотелось испытывать разрядки после произошедшего; он даже не был особенно возбужден и хотел, чтобы Мо Жань ограничился тем неловким и болезненным проникновением, но у Мо Жаня почему-то сформировалось дурацкое убеждение, что каждый секс должен кончаться оргазмом его обожаемого Учителя, будто бы оргазм был мерилом удовольствия. Чу Ваньнин испытал бы истинное удовольствие, если б ощутил себя достаточно втоптанным в грязь, но Мо Жань, получив жетончик о прохождении миссии, как в компьютерной игре, теперь хотел сделать-всё-как-нужно.       Пока Чу Ваньнин ждал «добавки», смирившись с неизбежным и чувствуя себя обязанным дать Мо Жаню искомое, раз уж обошёлся с ним как последний мудак, да ещё и напугал, юноша отыскал бутылку красного вина и издал победный клич.       «Да что ж, блядь, ты продукт-то переводишь…» — подумал архитектор, понимая, что сейчас будут с ним делать. Мо Жань, конечно, начал с того, что налил вина ему в ключичную ямку (ключицы его выпирали так, что ямки эти вполне могли служить бокалами), слизнул оттуда, пустил алую, какой была прежде кровь, струйку по животу; ранки немедленно защипало, и в этом Чу Ваньнин нашёл некоторое утешение. А уж решение Мо Жаня обливать вином его член и пить сбегавшие по нему капли архитектор встретил стоически — то бишь стояком.       — А всё равно только один день, — буркнул он, когда Мо Жань стирал с губ перемешанную с вином сперму. — Ты меня не проведёшь.       — Тебя-то? — брызнул яда ему в ухо тот, третий, что всё это время стоял еле заметной тенью у шкафа и наблюдал за их полем битвы с улыбкой на синих губах мертвеца. — Да он тебя уже провёл.       Чу Ваньнин предпочёл не обращать внимания на порождение своей воспалённой фантазии. И без него погано.       

***

      «Не так уж сложно!» — в очередной раз думал Мо Жань, устраиваясь на диване. Он чудовищно устал, ныли даже те мышцы, которых в человеческом организме нет. У него слегка кружилась голова от алкоголя, который всегда действовал на него слишком быстро. Они выпили ещё немного — не ту початую бутылку красного, а по паре жестянок сомнительного качества пива в лапшичной на выезде из города, куда Чу Ваньнин потащил его в приступе деятельного раскаяния. Пока они собирались, архитектор случайно задел ногтями свежую корочку на ранке, снова пошла кровь, испачкав голубую рубашку, но они заметили это только в лапшичной. Душ они приняли небрежно, в волосах у них обоих засыхали остатки «пострадавшей» еды, на голой шее архитектора багровел очередной укус рядом с порезом. Они были поздними гостями. Владелец лапшичной смотрел на них странно, но ни о чём не спросил, и Чу Ваньнин перекладывал Мо Жаню в тарелку кусочки курицы из своей. В углу мрачного вида мужчина хлебал пустой бульон из глубокой пиалы. За соседним столиком горячо целовалась юная, неряшливо одетая парочка. Архитектор буркнул «да вы ещё потрахайтесь», и Мо Жань доставал его выяснениями, не возжелает ли он кое-чего в публичном месте в рамках их контракта. Чу Ваньнин пнул его по ноге. Однако его ужасала и веселила мысль, что никто из присутствующих не знает, какие больные ублюдки делят с ними трапезу.       А Мо Жань думал, что примет пинки и тычки в тысячекратном количестве, если Учитель потом будет с ним… таким.       И что сделает всё, что угодно, лишь бы тот не вытворил с собой чего пострашнее самопорезов.       … и лишь бы не привлек к самоистязаниям КОГО-ТО пострашнее.       На кухне никто не прибрался. Использованный презерватив выглядел таким же бессмысленным блевком, как испорченная еда. Чу Ваньнин, когда его любовник уснул на диванчике, натянул на себя заранее заготовленную спортивную одежду, удивляясь тому, какую непривычную, тревожащую свободу дают просторные вещи, надвинул капюшон пониже и выскользнул из дома.