Культурный центр имени Мо Жаня

All the times that I've cried

Keeping all the things I knew inside

It's hard, but it's harder to ignore it

If they were right I'd agree

But it's them they know, not me

Now there's a way

And I know that I have to go away

I know I have to go Cat Stevens — Father And Son

***

      — Ну что, бодрячком? — Хуайцзуй заглянул в палату.       «Особый пациент» помахал ему рукой. Руки у него были чудесные, с длинными тонкими пальцами, гибкими и аккуратными — какие рисуют буддам и бодхисаттвам в живописи танка. Чуть приподнялась широкая, безупречной формы бровь, угол рта изогнулся в улыбке. Нежная тень под скулой, чуть тронутой юношеским румянцем, жилка на шее, глубокая ямка над ключицей — мальчишка, конечно, по природе своей был чудо как хорош.       Был бы.       Половину его лица и правое плечо скрывала огромная, иссечённая рубцами опухоль, отчего юноша казался собранным, будто чудовище Франкенштейна, из разных, не соответствующих друг другу частей — тут трогательная косточка на плече, а тут — синюшные куски бесформенной плоти. Попади бедняга в руки врачам раньше, удалось бы избежать чудовищного разрастания опухоли. Остановить этого монстра, пожирающего его лицо, было невозможно — он прописался в геноме своего носителя. Редкая мутация, безнадежный случай. И всё же…       Мальчик ждал шестнадцатой операции. Шестнадцатой его операции ждали телевизионщики, готовящие репортаж о сенсационном удалении огромной опухоли. Шестнадцатой его операции ждал Хуайцзуй, уже представляющий, как будет в белом халате и окровавленных перчатках позировать с этой жуткой штукой в руках.       За прошедшие три года он сдружился со своим «особым пациентом». Парень рос без отца и назначил Хуайцзуя на эту должность, а тот и рад был — отчего не полюбить такого «названого сына», приветливого, смешливого, с неизменной радостной улыбкой встречающего все испытания на своем пути. Он благодарил врачей, по-детски заигрывал с медсёстрами, с воодушевлением рассказывал о том, как встретился с Брюсом Ли и попросил у него автограф… Все его любили — нельзя было не любить.       — Не будешь скучать по этой дряни? — спросил Хуайцзуй, усаживаясь на край его больничной кровати.       — Скажете тоже!       — А то был у меня случай, девица с эдаким, знаешь, хоботом размером с мою ладонь… Снимаю бинты — она в слёзы. Дура, говорю, красивее тебя только Одри Хепберн, и то как поглядеть… А она говорит — не узнаю своё лицо, не я это. Потом, правда, она пришла ко мне с цветами, конфетами и женихом.       — А у меня невеста есть… — румянец стал чуть ярче. — Она в челюстном отделении… у вас…       — С расщелиной? — естественно, с расщелиной, только он никак не мог вспомнить пациенток такого возраста, разве что одну, скромную, молчаливую девушку, не поднимавшую на него своих огромных, непроницаемо чёрных глаз. — Которую родители, идиоты, на улицу не пускали десять лет?       — Ну и что, что с расщелиной, она всё равно самая красивая!       — Конечно, красивая, — Хуайцзуй рассмеялся. — Кого любишь — та и красивая.       Он не понимал, о чём говорит, но фраза ему нравилась. Они ещё немного поговорили о боевых искусствах, о голливудском кино, о планах на будущее — юноша планировал стать автомехаником, так что и о машинах они чуточку поболтали. Хуайцзуй пообещал, что непременно научится водить машину — и, конечно, будет самым преданным его клиентом.       Спустя семь часов он стоял, залитый кровью, и повторял реаниматологам — нужно что-то сделать, нужно что-то сделать, нужно ЕЩЁ что-то сделать. Кто-то крепко взял его за запястье. Кто-то вынул у него из руки скальпель. Кто-то сказал:       — Иди-ка ты покури.       Длинные загнутые ресницы бросали тонкую тень на синее подглазье. Бледность, несвойственная этому лицу, была единственно возможным ответом на вопрос. Хуайцзуй хотел пойти домой в крови, хотел орать во всю глотку — я убил человека, я убил человека, я пообещал человеку хорошую жизнь и убил его.       Он потребовал расследования врачебной ошибки, но ему отказали. Мать пациента, скромная деревенская женщина, дочерна загорелая и такая крохотная, что её макушка едва доходила Хуайцзую до груди, принесла ему собственноручно закопчённой рыбы и каких-то солений.       Он ничего не взял.       — Я убил вашего сына, — сказал он. — За что вы мне благодарны?       — Вы столько сделали, столько сделали!       — А, — он холодно усмехнулся. — Вам, я смотрю, легче стало? Думаете — отмучился?       Она заплакала, и Хуайцзуй понял, что прав.       Он дал ей денег на похороны и на следующий день написал заявление об увольнении. Никто не стал его отговаривать. Он вернулся в город своей юности, который когда-то считал дырой, полной гноя, да так своё мнение и не переменил; умерла его мать, живущая на попечении сестры, сестра незамедлительно выскочила замуж и оставила ему семейный дом, да какой, к чертям, дом — хибару, обнесённую высоким забором. Решив гульнуть на последние деньги, он разговорился в баре с давним знакомым, и тот свёл его с главным врачом одной из первых частных клиник в стране, где требовался хирург. Несколько лет Хуайцзуй посвящал дни и ночи рутине, но за «отдельную благодарность» уже тогда начал оказывать кое-какие услуги богатым пациенткам — Чу Ваньнин впоследствии называл это «чинить то, что не сломано».       Он ничего не чувствовал ни к кому из тех, чьих лиц касался его скальпель. Но всё же закрутил вялотекущий роман с ведущей прогноза погоды на местном телеканале, которой корректировал форму носа, женился на ней, потому что нужно было на ком-нибудь жениться, и вёл внешне спокойную, размеренную жизнь, пока не увидел на спортплощадке детского приюта худющего мальчишку с неправильным прикусом, блохастого помоечного котёнка, вторую свою трагическую ошибку — вторую свою отеческую любовь.       Когда Чу Ваньнину было четырнадцать лет, к Хуайцзую приехали незваные гости.       — Эй, к тебе тут какая-то дама в занавеске! — крикнул мелкий негодник и даже не подумал убраться восвояси.       «Дама в занавеске», судя по фигуре и осанке, была ещё очень молода. Она стояла в дверях, позади неё высились одетые в чёрные костюмы громилы. На лацканах у них алели значки компартии Китая. Лицо девушки скрывала вуаль, аккуратно прикреплённая к шляпке. Скромное тёмно-синее платье было скроено так изящно и сидело так ладно, что не оставалось сомнений — оно вовсе не куплено в магазине готовой одежды за углом. К белому кружевному воротничку тоже был прицеплен совершенно неуместный значок. Супруга Хуайцзуя, вышедшая вместе с ним встречать незнакомку, бросила на девушку полный зависти взгляд.       — Я знаю, кто вы, — тихо сказал Хуайцзуй, гадая, как бы выгнать ненужных свидетелей. — Не трудитесь представляться.       — Я хочу, мастер Хуайцзуй, чтобы вы закончили начатую работу, — тихо и как-то невнятно произнесла она. — Мой муж согласен заплатить любые деньги, чтобы вы это сделали. И… ОН хотел бы… чтобы вы это сделали. Если вам хоть немного дорога память о нём…       — Странно вспоминать о НЁМ, когда вы замужем за крупной партийной шишкой. Почему вы не обратились к другому врачу? У вас в распоряжении были годы, деньги, возможности…       — Я обратилась, но… результат… — она медленно подняла вуаль.       Жена Хуайцзуя прижала руки ко рту. Чу Ваньнин, конечно, ляпнул «ой, блядь» и получил от приёмной матери тычок в рёбра.       — И никто не сказал вам сразу, что это поправимо?.. Но я же не буду оперировать вас на кухне, — недрогнувшим голосом сказал Хуайцзуй. — Как тот профессор из русской книжки про яичники обезьяны и несчастных собак. Мне нужна команда, мне нужны… условия…       — У вас будет целое отделение, — пообещала девушка, снова скрыв своё лицо под завесой ткани. — Мой муж… устроит всё, как нужно. Поверьте, он сделает всё, чтобы я была счастлива. Всё, о чём я его попрошу.       Она была последней «настоящей» его пациенткой, и ни одна из последующих не говорила, что их мужья и любовники платят за счастье, а не за «правильные» носы и глаза. Его «особыми пациентками» в сфере эстетической хирургии стали жёны и любовницы местных мафиози, крупных бизнесменов и партийных чинов — все эти мужчины, относившиеся к спутницам жизни хуже, чем к своим породистым собакам и дорогим машинам, были, по сути, одинаковы. Впрочем, Хуайцзуй и сам не похвастал бы тем, что по-настоящему любит свою жену — он, в сущности, уже давно ничего к ней не испытывал и не помнил, питал ли хоть какие-то чувства прежде к этой красивой, холодной и резкой женщине. Чу Ваньнин не припоминал ему эту историю, но, похоже, быстро сообразил, что к чему, и не раз фыркнул в его сторону — ты, мол, на звон монет променял призвание.

***

      — Юйхэн знает?       Хуайцзуй, путаясь в ремне безопасности на пассажирском сиденье машины Сюэ Чжэнъюна, раздражённо закатил глаза. Они встретились случайно, хирург явился в город на медицинское обследование — в больнице, где всё ещё работал, он не желал оказаться в качестве пациента. Вдруг коллеги решат, что он уже не в силах выполнять свои обязанности?       Теперь директор академии «Сышен» подвозил его до железнодорожной станции.       — Нет, и… не говори ему. Сюэ, я не хочу выглядеть перед ним слабым. Не хочу его волновать. Нет поводов для беспокойства, а он себя накрутит. Зачем это ему?       Приёмный отец Чу Ваньнина и без того не отличался обходительностью. Чу Ваньнина некому было научить вежливости. Но вот так, панибратски, «Сюэ», звали его только самые близкие.       — Но он же понимает, что вы уже не молоды.       — И осознаёт, что я не бессмертен? Сюэ, мне так рано и так тяжело далось знание, что родители… будут со мной не всегда… Я не хочу, чтобы он…       — Слушайте, ему тридцать пять! — перебил его Сюэ Чжэнъюн.       — …знал, что и я его когда-нибудь брошу. Все, к чёрту! — приёмный отец Чу Ваньнина рассмеялся. — Я бессмертный мастер носов и европейских век Хуайцзуй, знаю рецепт вечной молодости — круговая подтяжка. Даже если что-то во мне и барахлит… Руки-то вот они, скальпель держать могу, а остальное мне не нужно. Что человеку ещё надо, кроме хорошей работы?       — Ваш сын тоже так говорит. Но вы были против того, чтобы он занимался архитектурой.       — Я и сейчас против. Искусство — это не работа. Да не смотри на меня так, я не про то… Искусство… как тебе сказать… это основа… источник жизни. Отбери у меня скальпель — я дворником работать пойду или пекарню открою. А если у художника — не важно, как и чем он рисует — забрать это… Я рассказывал, что моего отца посадили в шестьдесят пятом? В тюрьме ему сломали каждую фалангу каждого пальца на обеих руках, а такими руками он уже не мог… Он потом мало прожил, после тюрьмы. Ну, потому и мать так рано… Во мне нет никакого таланта, вот оно, счастье. Я-то всего лишь ремесленник, я… делаю прекрасные лица красивыми, так что Ваньнин презирает меня заслуженно. А вот в нём, конечно, талант-то и проявился… Но он всегда был таким чувствительным мальчиком! А впрочем, это ты и сам знаешь.       — Вы говорите так, будто он ваш кровный сын.       — Да, иногда… я забываю, что он… — Хуацзуй ошарашенно заморгал, сам удивлённый. — Ну, возраст, что ты хочешь? Ты извини, что я тебе на уши присел. Стариковское это.       Сюэ грустно улыбнулся. Ему хорошо знакомо было это странное чувство, когда твой ребёнок почему-то оказывается зачат другим человеком. Когда ты знаешь, что в нём нет ни капли твоей крови, и подмечаешь — о, вот сын пошёл в меня, вылитый я в его возрасте, те же повадки, тот же насупленный вид, да я и карандаш так же держу, вечно меня за это ругали…       — Что ты на меня так смотришь? — снова буркнул хирург. — На дорогу смотри.       — Вы его так любите…       — Он так не думает.       — Мои мальчики тоже не думают, что я люблю их. И что приму… любыми. Что я сделал не так?       Хуайцзуй хмыкнул.       — Абсолютно всё, — отрезал он. — Они всегда будут думать, что мы абсолютно всё не так сделали. А потом те же слова скажут им наши внуки.       — Думаете, будут внуки?       — Ну, набегается же он когда-нибудь. А твои ещё сами дети. Всё успеется, Сюэ.       Сюэ Чжэнъюн тоже хотел так думать. Вечером он, чертыхаясь, не без труда создал аккаунт в социальной сети, где Сюэ Мэн вёл свой фитнес-блог, и долго смотрел на его новые фотографии. Он хотел бы испытывать гордость, вернее сказать, он знал, что должен испытывать гордость, но ощущал лишь тревогу.       Мальчик, который когда-то упорно лез к нему на коленки, невзирая на любые «малыш, папа работает, подожди немножко», теперь превратился в мужчину, безупречного буквально во всем. У него минималистично обставленная, идеально чистая квартира, хрустящие белые рубашки, прекрасно сидящие костюмы, брендовая спортивная одежда и великолепно вылепленные мышцы — результат каторжного труда. Сотни незнакомых людей на нескольких языках пишут ему комментарии, и те, которые Сюэ понимает, полны восхищения. Анонимы с котиками, айдолами и персонажами аниме на аватарках осыпают его эмодзи-сердечками, цветочками, смайликами и… а что на языке интернета означает баклажан?       — Явно ничего хорошего, — проворчал Сюэ.       Кадры с фотосессии для рекламы спортзала. Видео, где он аккуратно нарезает овощи сверкающим ножом. Новая стрижка. Новые ботинки. Спортивные достижения. Совместное селфи с Мо Жанем с открытия выставки.       Этот кадр обрадовал Сюэ Чжэнъюна — значит, дети действительно помирились. Жаль, что Мо Жань снова ускользает от любых контактов с семьёй, но хотя бы не избегает брата. Фотография с каким-то ребёнком, похожим на Сюэ Мэна в детстве — кажется, подписчик. Ох, у него есть подписчики-дети?              Комментаторам стоило бы это учитывать и не писать всякую похабщину с баклажанами.       Но… в этом образцово-показательном мире, облизанный подписчиками с ног до головы…       …счастлив ли его мальчик?       Сюэ Чжэнъюн решительно наставил сыну лайков на каждый пост.       «Пап, ты чего?» — написал ему Сюэ Мэн.       Директор Сюэ долго смотрел на его сообщение и сам не мог понять — чего это он.       «Пап, все нормально? Это точно ты?»       «Мне понравились твои фотографии»       «Спасибо, я очень рад»       Кажется, врали они оба.

***

      Фотография с подписчиком появилась в блоге Сюэ Мэна совершенно случайно. Пытаясь справиться с тревогой, он решил добавить к своим тренировкам больше кардионагрузки, хотя, по мнению любимого тренера, потребности в этом не было ни малейшей. Поэтому начал бегать перед сном, пока стоит хорошая погода. В тот раз он выбрался в парк, давно облюбованный спортсменами, и на повороте на него налетел неловкий велосипедист.       Сюэ Мэн успел отскочить, а вот мальчишка с громким воплем грохнулся в траву.       — Ты как? — инженер опустился на корточки рядом с ним. — Ноги-руки целы?       — Не зна-а-а-а-а-аю! — взвыл толстый подросток в очках; вернее сказать, очки с него слетели и болтались на шее, надёжно закреплённые резинкой.       Сюэ Мэн оценил конструктивное решение, ведь собственные очки ему приходилось постоянно поправлять на носу и опасаться за их сохранность.       — Что-то болит?       — Боли-и-и-и-ит! — пацан показал ему ободранную коленку.       — Это очень серьёзно, — сообщил ему Сюэ Мэн, расстёгивая поясную сумку. — Сейчас буду тебя лечить.       Крошечная бутылочка антисептика и пластырь у него нашлись; он так строго сказал мальчику, что сейчас будет ОЧЕНЬ жечь и нужно будет МУЖЕСТВЕННО встретить это испытание, что пострадавший даже немного расстроился, ощутив лишь небольшое пощипывание.       — Ты куда пропал?! Где ты болтаешься, лентяй?! — раздался над головой у Сюэ Мэна такой грозный мужской голос, что он вздрогнул ровно так же, как и пацанёнок.       Но тут же взял себя в руки.       — Вы его отец? А, здравствуйте, господин Цзян, — они обменялись рукопожатиями и суровыми взглядами. — Я советую вам задать этот вопрос самому себе. Где вы были?!       — А… — теперь уже опешил Цзян Си, которого, кажется, впервые в жизни отчитывал кто-то, кроме его собственного отца. — Да он… отстал от меня и потерялся! Я же говорил, крути педали живее!       — Живее? Здесь небезопасно носиться сломя голову, можно получить травму или сбить кого-нибудь! — возразил Сюэ Мэн, пока мальчишка хлопал глазами и то открывал, то закрывал рот, пытаясь вклиниться в разговор. — Вот видите, что случилось из-за ваших требований? Вы что, никогда не слышали о технике безопасности?! Это не трасса для велогонок!       — Это ж не значит, что нужно тащиться, как слизень, и глазеть по сторонам! Не на что тут смотреть!       — Не на что?! — теперь уж Сюэ Мэн возмутился. — Два года назад этот парк получил награду за лучший ландшафтный дизайн общественного пространства! Его моя мама проектировала! Он даже лучше, чем Яблоневая гора!       — Ваша мать — госпожа Ван Чуцин?       — Да! Она и Яблоневой горой занималась, но это давно было. Там парк красивый, но уже не в тренде. Вот смотрите…       Он принялся описывать красоты парка, и даже попавший в велосипедную аварию пацанёнок успокоился, перестал сопеть и уставился на него, как заворожённый. Сюэ Мэн чертил пальцем на дороге — пусть эти линии были и не видны — план, хорошо ему известный, говорил о зелёных изгородях из бамбука и можжевельника, о том, как удалось сохранить старые сосны в сердце парка, доказав, что деревья спасут посетителей от испепеляющей жары в летние дни, о «зоне для медитаций», где вслед за яблонями и абрикосами распускаются пионы и камелии, а лотосы розовеют на водной глади пруда, о том, как островки зелени и цветов перемежаются спортивными площадками, никогда не пустующими, о лабиринте, где можно потеряться, если захочется тишины, о том, как бегуны проносятся мимо зарослей акаций, азалии и жасмина, не успевая заметить их красоты, а ведь крепость тела не важнее душевного покоя…       — А ведь я вас помню, — вдруг сказал Цзян Си. — Но я не знал, кто ваши родители. Я несколько лет спонсировал инженерные олимпиады… Вы тот самый провинциальный вундеркинд, который десять лет брал призовые места?       — Нет, в две тысячи пятом я занял четвёртое. Помню, всю ночь проревел. Это было ужасно глупо.       — Что вы делаете в «Бэйдоу»?       — Я главный инженер.       — Я не о вашей должности. Это же… — Цзян Си простер руки перед собой, потом развёл в стороны, словно охватывая пространство вокруг. — Это же дыра! Вам здесь некуда расти. И если вы думаете, что ещё успеете… то вы ошибаетесь. Сейчас самое время заложить фундамент для будущих успехов, а вы сидите в каком-то болоте. Послушайте взрослого человека, вам нужно найти образовательное учреждение получше, поездить по стажировкам, собрать портфолио…       — «Бэйдоу» занимается проектами по всей стране. И не только, сейчас мы ведём переговоры по проекту во Вьетнаме.       — Нахрена вам Вьетнам? — хмыкнул Цзян Си. — У них же денег нет.       — О, там очень интересная территория, я хотел бы…       — Вы что, так и собираетесь всю жизнь просидеть за спиной этого… — Цзян Си снова сделал какой-то неопределённый жест рукой. — Этого…       — Если вы хотите сказать что-то плохое про Учителя, то я вам не советую. Я мечтал работать с ним, сколько себя помню. Мне нравится в «Бэйдоу».       — Когда вам разонравится в «Бэйдоу», приходите ко мне.       — И кем я у вас буду?       — Кем захотите. Решите учиться дальше — я это организую. Я устрою вас на стажировку в любое архитектурное бюро в любой точке мира.       — Вы очень добры, — «и чертовски назойливы», но этого Сюэ Мэн не сказал.       — И ещё… Мой секретарь был… допустил с вами… ошибку. Он уже понёс наказание.       Это было странно. Сначала у дверей конференц-зала, а потом ещё пару раз Сюэ Мэн почувствовал чужие прикосновения. В самом начале совещания невысокий мужчина, сидящий рядом, отчётливо коснулся его бедра.       — Уберите руки, — громким шёпотом сказал Сюэ Мэн, умевший за себя постоять всегда, когда речь не шла о замечаниях и окриках со стороны начальника. — П о ж а л у й с т а.       Цзян Си сидел рядом с ними и метнул в их сторону полный гнева взгляд, но ничего не сказал. Оказывается, всё-таки СКАЗАЛ. Или… сделал.       Но Сюэ Мэну не хотелось, чтобы кто-то вступался за него. По крайней мере, кто-то, кроме… одного человека. Но Чу Ваньнин опоздал. Есть фантазии эротические, а есть, скажем так, платонические, так что заступничество Чу Ваньнина было для Сюэ Мэна тайной платонической фантазией, которой можно предаваться только тихо, дома, под одеялом, поливая сентиментальными слезами вырезки из журналов по архитектуре.       — Ох, господин Цзян, да ничего страшного не произошло, наверное, я… сам ошибся.       — И часто вы считаете своей ошибкой руки посторонних мужиков на вашей заднице?       — Я ничего не слышал, — подал голос ребёнок, и они вспомнили о его присутствии.       Мальчик всё так же сидел на траве, потирая травмированную ногу.       — Ты идти-то сможешь? — Сюэ Мэн протянул ему руку и помог подняться.       — А это же вы, да? — паренёк повернул к Сюэ Мэну свой телефон, и тот подтвердил, что на экране действительно его фотография. — А я на вас подписан! А можно селфи? Все обзавидуются.       — Ты бы не в интернете сидел, а брал пример с господина Сюэ!       — А я на велосипеде кататься не умею, это ещё кому с кого брать пример… Внимание, улыбаемся, — Сюэ Мэн покорно сделал несколько снимков на свой телефон. — Я у себя выложу.       Цзян Си как-то странно посмотрел на мальчиков, постарше и помладше, неожиданно резко попрощался и утащил недовольно бубнящего сына (или племянника? Сюэ Мэн не уточнил родственных связей между ними) прочь, в глубину парка.       Сюэ Мэн с удовольствием поболтал бы не с Цзян Си, а с его юным спутником, потому что почувствовал к нему теплоту, которую часто испытывал по отношению к подросткам, напоминающим его несколько лет назад. «Не повезло мальцу с папашей, — подумал он. — Мой хотя бы меня так не шпынял…».       Но старший Сюэ разбил младшему сердце, не вышвырнув на помойку одну похотливую грязную псину пять лет назад; и хоть Сюэ Мэн понимал, что отец не мог так поступить с воспитанником, да и, похоже, ситуация обстояла несколько иным образом, — его прощения ни Мо Жань, ни Сюэ Чжэнъюн не заслужили.

***

      — Когда я был подростком, я не понимал, почему мой отец так любит праздники. А потом я понял, что он просто ищет повод меня побаловать. Я… я же говорил, что я приёмный? Не помню… После приюта я не понимал, почему не могу есть только то, что мне хочется, я ж теперь на свободе… а мне хотелось только дешёвых конфет. Мы в приюте не голодали, разумеется, я… никогда не знал настоящего голода и настоящей бедности. Но я не видел других сладостей, пока меня не усыновили, так что эти конфеты казались мне лучшей едой на свете. И Хуайцзуй… не мог мне их просто запретить, потому что, пожалуй, запретить мне что-то мог только я сам… Но он почему-то считал, что питаться одними конфетами мне нельзя, с чем я, конечно, был не согласен. И… наверное, ему было меня жаль. Так что по праздникам он устраивал настоящие пиры. Думал, что покажет мне что-то получше, чем липкий леденец, подобранный на полу. Какой кондитер в нём пропал, ты себе не представляешь! Но я всё равно люблю самые дешёвые конфеты, которые можно купить где угодно. И самый дрянной мармелад.       — Как те, которыми ты меня угощал тогда?       — Когда?       — Когда возил меня на «Алый лотос». На стройку.       — Не помню такого. Так, какого чёрта я вообще тут с тобой болтаю?! Марш в постель!       — Ого!..       — Да не в мою! Мо Жань!..