Культурный центр имени Мо Жаня

      I didn't come here believing

I would ever be away from you

I didn't come here to find out

There's a weakness in my faith...

Lara Fabian - Love by Grace

2015

      — Ох, бедный ребёнок, и ты стоял в таком виде под снегом? — Мотра с ужасом взглянула на Мо Жаня; на ней самой была всё та же мохнатая накидка, но в её автомобиле оказалось жарко, как в тропиках, и снежинки на волосах художника моментально растаяли. — Сюэ Мэн украл твоё пальто?       — Нет, я забыл его забрать, а потом мне не захотелось возвращаться. Я решу этот вопрос… завтра. Госпожа Сун… я не хочу вас беспокоить, мне ужасно сты…       — Фонд «Хайтан» обеспечивает поддержку своим подопечным. Так что между вами произошло?       Мо Жань молчал. Что между ними произошло? Что между ними происходило всё это время? Последние несколько месяцев казались Мо Жаню раем, предыдущие адом, или наоборот — он не мог дать оценку ничему, случившемуся с ним. Прежде, чем Чу Ваньнин выкинул к чертям в окно его этюдник, а его — за дверь, Мо Жань успел узнать, каково чувствовать его губы на своей шее, его руки на своей груди, в конце концов, его язык на своем члене, но эти эпизоды казались ему не связанными с реальностью, какими-то фанфиками о них, о благородном господине в белых одеждах и псине, выполняющей его приказы.       Он коснулся подвески, висящей у него на шее. Вторую — её половинку — он так и не подарил Ваньнину, хотя купил этот комплект года два назад. Она же осталась на «Алом лотосе»! А вдруг архитектор её найдёт и осознает?.. Хотя Чу Ваньнин не носил подаренную Мо Жанем серьгу — может, и коралловую подвеску счёл бы вульгарной дешёвкой…       — Извини, — Мотра верно истолковала его молчание. — Тебе необязательно отвечать.       Свет фонарей растворялся в пелене снегопада; огни в окнах домов плавились и растекались. А может быть, вовсе не снег был причиной тому, что город, такой знакомый, превратился в акварельный этюд.

***

      Через полчаса он уже принял горячий душ, натянул чистую одежду — прикосновение ткани к распаренной коже было неприятным, липким — и пытался отказаться от ужина, но ложная скромность здесь была не в почёте. Он выпил с Мотрой по бокалу вина, пряного и терпкого — по её словам, это спасает от простуд.       После водных процедур алкоголь кружил ему голову. Сейчас он, хоть и не подозревал, особенно был похож на себя прежнего, шестнадцатилетнего, каким Чу Ваньнин привёл его на съемную квартиру. Только теперь румянец тронул острые скулы, а не детские щёки, и влажный блеск глаз соседствовал с воспалёнными веками и глубокой тенью бессонниц.       Он расслабился, пытался непринуждённо болтать с хозяйкой, как ни в чём не бывало.       Мо Жаню вообще-то нравилась Мотра. Умная, яркая, она захватывала собой пространство и не пыталась, как часто приходится женщинам под оценивающими, осуждающими или вожделеющими взглядами, стать меньше, тише, незаметнее. Смотрела в глаза, подавала руку для рукопожатия, ходила широким шагом, решительно стуча каблуками и звеня украшениями. Мо Жань считал её красивой, хотя она впоследствии так в это и не поверила.       Ему казалось невероятным, что она и Чу Ваньнин не просто близкие друзья, а названые брат и сестра. Как такое возможно? Если кем и суждено им быть, то врагами.       — Вы всегда так одеваетесь дома, госпожа Сун? — спросил он.       На ней было алое платье-комбинация с высоким разрезом и безупречным чёрным кружевом, обнимающим пышную грудь.       — Нет, только по особым поводам.       — А есть особый повод?       — Ты.       Мо Жань понял. Ему стало неуютно.       — Вы пытаетесь меня соблазнить? — резко спросил он, отстранившись.       — Нет, я предлагаю тебе выбор — быть или не быть соблазнённым, — спокойно ответила Мотра. — Это не плата за крышу над головой. И не услуга «все включено». Это всего лишь… приятная возможность.       Его вдруг подкупило, что она не смущается, не кокетничает. Он тоже решил говорить прямо.       — Госпожа Сун, я три года спал только с… вернее, не только с ним, но… я давно не занимался сексом с женщинами. В смысле с… как это правильно называется? С биологическими женщинами?       — С цисгендерными. Я поняла.       — Господи. Боюсь вас разочаровать и оказаться не на высоте.       — Это отказ или…       — Это предупреждение.       — Детка, я в курсе, что делать с членом, чтобы достичь нужной… высоты, — она улыбнулась, протянула руку и утешительно погладила его по плечу. — Не знаю, что у тебя было с Деревяшкой, но я умею… — её пальцы соскользнули с его плеча ниже, — пользоваться мужским телом.       Она улыбалась немного криво, белые мелкие зубы влажно блестели в полумраке, как клыки хищной твари. Волосы мягкими локонами падали на покатые плечи, очерченная кружевом грудь вздымалась, и Мо Жань не мог отвести взгляда от неё — не от груди, от ВСЕЙ этой женщины, источающей не желание, а власть.       Хотел ли он её?       Ни секунды.       Отказал ли он ей?       Нет.       Несколько лет к нему не прикасались так — повсюду.

***

      Женское тело было… непривычным.       Впрочем, Мо Жань подозревал, что любое тело, будь оно мужским или женским, в сравнении с телом архитектора казалось бы ему странным. Не хуже, просто… другим. Впоследствии его всё сильнее раздражали ласки Сун Цютун, он отвлекался от своих болезненных фантазий и стеснялся ей сказать, что не может отдаваться процессу, когда никуда не деться от чужих касаний. Ему хотелось огрызнуться — не мельтеши, не навязывайся. Однако он понимал, что сказать это Мотре будет подло, что она не поймёт, что так нельзя поступать с женщиной, с которой добровольно — никто ведь не заставлял! — связал свою жизнь.       Но пока он лежал, глядя на неё снизу вверх. Она оседлала его, даже не сняв своё алое платье, и когда она наклонялась, чтобы впиться в его губы поцелуем, её длинные волосы падали ему на лицо. Ему очень хотелось, чтобы здесь оказался его Ваньнин, чтобы ещё раз заехал ему тонкой рукой, увешанной перстнями, отхлестал своей плёткой с золотыми листочками (заслужил, заслужил, заслужил), хотя бы наорал на него, да пусть вывалит все свои проклятия и оскорбления разом! Ох, пусть бы он приехал, мучимый ревностью и страшными догадками, ворвался в квартиру, устроил скандал… Пусть бы показал — ему не плевать. Тело Мо Жаня жило собственной жизнью, истосковавшись по сексу, и его член, попавший в женское, что-то не очень скучал по тем редким проникновениям в тесный анус или неловким дерганьям туда-сюда между стиснутых худых бёдер.       Предатель.       Мо Жань опустил веки, но так он чувствовал себя и вовсе оторванным от куска мяса, с которым что-то делали на широкой кровати с кованым изголовьем. Его гладили, целовали, покусывали, к шее приникали губами, в рот его проникал требовательный язык, к нему прижималась мягкая грудь, испарина на его лбу, бешеный ритм сердца, сбивающееся дыхание — всё это вело его жаркой дорогой возбуждения, разгорающегося ярче и ярче. Мо Жань падал в пылающую бездну, но мысли его витали далеко. Мыслями он был на вилле «Алый лотос», а перед внутренним взором маячила узкая спина в белом пиджаке, скоро превратившемся в расписанный журавлями и лотосами халат; длинные смоляные волосы, каких у Чу Ваньнина никогда не было, заструились по этой спине, и Мо Жань подумал, что в его сознании путаются два образа — реальный и тот, который ему иногда снился.       Мо Жань распахнул глаза, протянул руку, чтобы коснуться её плеча или груди, все так же скрытой под алым шёлком. Но Мотра не позволила ему вернуться к реальности, плотно обхватила его запястье и резким движением прижала к кровати.       — Стой, — взгляд её выражал вовсе не то, что означали слова. — Отдыхай, бедняжка. Тебе не нужно ничего делать.       Мо Жань вновь обречённо закрыл глаза. «Бедняжка»? О, нет. Госпожа Сун не слишком разборчива — подобрала и использовала чужую секс-игрушку, даже не отмыв получше.       Удивительно, но кончили они почти одновременно, и его подстегнули мягкие импульсы её тела.       — Вот видишь, — Мотра снова наклонилась над ним, погладила по щеке. — Всё получилось прекрасно. Ты прекрасен.       — Я же ничего не делал.       — Ты был со мной, — она вновь мягко поцеловала его, и кружева её платья неприятно царапнули его кожу. — Спасибо тебе. Если хочешь, можешь остаться в этой постели.       — Даже если я храплю?       — Даже если храплю я! — рассмеялась она.       Он улыбнулся.       Внезапно всё стало так однозначно и просто.

***

      Мо Жань и был бы рад сказать, что дал слабину один раз, от отчаяния, холода, ноющей боли в разбитом сердце, но нет. После той ночи, не успел он пожалеть о случившемся, его разбудил запах выпечки. Мотра, едва он разлепил глаза, поставила на белую прикроватную тумбочку поднос с тарелкой блинчиков, политых каким-то джемом, чмокнула его, будто законная жена, и ушла на работу. Она оставила за собой шлейф запахов — удушливо сладких духов и косметики, которой было густо, до неузнаваемости, покрыто её лицо. Мо Жань, когда она скрылась за дверью, потёр щёку и увидел на кончиках пальцев следы багровой помады. Комочки туши на её ресницах, холод часов на её запястье, когда она коснулась его обнаженного плеча… Что бы ни говорили о Мотре — о, он прекрасно знал, что о ней говорят! — она вдруг показалась Мо Жаню очень уязвимой и беззащитной во всей этой её пудровой, кружевной, бархатной, металлической, вышитой броне. И…       Эта. Женщина. Напекла. Ему. Блинчиков.       ЭТА женщина.       Сидя на краю кровати, Мо Жань смотрел на аккуратные блинчики и вспоминал уродливые пельмени, о которых Чу Ваньнин беспомощно врал — мол, купил в одной лавке в городе, а кривые они потому, что лепят их исключительно вручную. «И не кривые, а… ешь и не выпендривайся мне тут!». Мо Жань даже толком не понял, вкусные ли они, потому что, если их приготовил — несмотря на враньё — Чу Ваньнин, какими ещё они могут быть? Сказал, конечно, что вкусные, чтобы Учитель вновь порадовал его, но… Это было один только раз, когда Мо Жань сильно заболел, и не повторялось больше.       Из его рук Мо Жань ел бы хоть гвозди.       Есть ему хотелось — но он смог сделать только два укуса и закашлялся до слёз, подавившись. А уж если на глазах у него выступили слёзы, он воспользовался ситуацией и дал им волю. Грёбаные идеальные блинчики с идеальным апельсиновым джемом! Грёбаный идеальный кофе! Не та кислая, разъедающая желудок дрянь, которую с утра вливал в себя архитектор, разбавив коньяком. Большая, светлая, рационально обставленная квартира с отдельной гардеробной… Мо Жань, едва преступив порог, почувствовал себя как в морге — чистота эта после вечного бардака на «Алом лотосе» вызывала у него чесотку. Белые стены, тёмная мебель, яркий, со вкусом подобранный текстиль, книги об искусстве на стеллажах без единой пылинки, постеры с абстрактными рисунками, вазы с искусственными цветами…       Здесь не могло случиться ничего, что было на «Алом лотосе».       Здесь вообще не могло ничего случиться.       — Ох, бедный мальчик.       Он поднял глаза и задохнулся от мысли, каким выглядит ничтожеством. Мотра вернулась зачем-то — чуть более растрёпанная, чем несколько минут назад.       — Я забыла папку с документами, — тихо сказала она и опустилась рядом с ним на кровать. — Я могу ещё побыть с тобой, если нужно.       — Госпожа Сун, простите меня, я…       — Разве это должно быть так больно, детка? — Мотра мягко обняла его, обволакивая своими сладкими запахами и отдушками, мягкими руками, чернотой распахнутого пальто с бахромой на вороте и рукавах, под которым у неё была шёлковая блузка, которая приятно холодила Мо Жаню лоб. — Разве любовь может причинять такие страдания, даже если она закончилась? Даже если она не взаимна?       От мысли о невзаимности Мо Жань разрыдался ещё сильнее. Но ведь Ваньнин лепил для него эти чёртовы уродливые пельмени, приносил ему конфеты, которые с огромным удовольствием съел бы сам до последней, устроил ему выставку, верил в него… Тащил целоваться во время фейерверка туда, где их никто не увидит, хотя и говорил постоянно, что такой радости Мо Жаню не доставит.       Мо Жань знал тогда, что Чу Ваньнин его любит. Пусть несмело, недоверчиво, скрывая чувства и боясь их сам; пусть приправляя эту любовь жестокостью. И даже когда прошлой зимой, накануне необъяснимой тяжёлой болезни, архитектор стал просто невыносим, настолько, что Мо Жань, доведённый до предела его издевательствами и требованиями, своего имени не помнил, потерял сон и аппетит — он знал, что это временные трудности. Что они ещё будут лежать на старом покрывале возле тянущего гнилью заросшего пруда, отмахиваться от насекомых, смеяться и говорить о новом проекте «Бэйдоу». Так и вышло. И никогда прежде ему не было настолько страшно.       Но теперь, после той кошмарной осени, осталась ли в сердце Чу Ваньнина хоть капля любви? Осталось ли у него вообще сердце?       — Детка, скажи мне, пожалуйста… — ладонь госпожи Сун тем временем тихонько гладила его по спине. — Он бил тебя прежде? Он уже делал так?       Бил? Что за вопросы, как у детского психолога — «покажи, где он тебя трогал».       Бил? Да какая, к чёрту, разница, если после, к полуночи, всё равно приходил посидеть на полу возле его дивана, бессильно опускал тонкие, расчерченные фиолетовыми сосудами веки, и позволял прикоснуться к своим волосам?..       — Да я… сам… виноват… — всхлипнул Мо Жань, поливая слезами чёрный шёлк. — Я…       — Ты не виноват, — сказала Мотра. — Ты никогда не был виноват.       — Вы… не понимаете. Я столько боли ему причинил! А он прощал меня…       — Я с ним знакома гораздо дольше, чем ты.       И Мо Жань поверил всему, что она сказала. Потому что знал это и сам.

***

      Мо Жань любил осень в родном городе. Листва окрашивала золотым и алым улицы, и выцветшая от жары трава, обильно теперь политая дождями, пронизывала воздух прелым и тревожно-сладким запахом. Было ещё тепло, и они планировали наконец-то съездить в долгий отпуск вместе. Медлили, не могли сойтись во мнениях. Мо Жаню хотелось к морю. Чу Ваньнин помешался на каком-то болотном парке и жить не мог, не увидев его.       Одно нелепое совпадение, одна минутная слабость. Никаких отговорок, никаких разумных объяснений. И Чу Ваньнин, не забыв выдать порцию оплеух, выбросил в окно его этюдник и запер дверь. Мо Жань отреагировал хуже, чем сам от себя ожидал.       Когда страсти улеглись, он прикинул, что его собственных денег хватит, чтобы купить мыло и верёвку — не более. Он позвонил Сюэ Мэну, тот милосердно подобрал его, притащил в свою съёмную квартиру, очень сдержанно объяснял хозяйке, мол, так и так, семейные обстоятельства, последний раз, честное слово. Хозяйка в «последний раз» не верила, но Сюэ Мэн забалтывал её, как мог, ещё и надев на эти «переговоры» самую узкую рубашку и самые облегающие брюки. Мо Жань сидел в углу на матрасе и мрачно ждал, когда от рубашки отлетит пуговица на глубоком вдохе. Хозяйка, кажется, тоже этого ждала, но с некоторым энтузиазмом.       Сюэ Мэн сказал, что так не втягивал живот и не напрягал ягодичные мышцы даже на фотосессиях, но ненадолго проблема была улажена.       Телефон абонента был выключен — или вне зоны действия сети. Домой Мо Жань категорически отказывался ехать, несмотря на уверения, клятвы, проклятия и ругань дядюшки, который от бессилия менял тактику каждый раз, когда звонил ему. Очередной разрыв с Чу Ваньнином давался ему сложно. Он делал все машинально, не приходя в себя, только прокручивая в голове — то их ссоры, то их бурные примирения. Он закрывал глаза — и видел белую кожу в синяках, оставленных его зубами, губами, удавкой, хлыстом, чем угодно в его руках — их игры со временем становились всё более пугающими; он открывал глаза и любая мелочь запускала в его мозгу цепь ассоциаций, неизбежно приводивших его к Учителю. К этим проклятым синякам, острым ключицам, безупречно белым рубашкам и запаху неизменных яблочных Escada.       И он хотел подтверждений, что архитектор тоже страдает. Что раздражённо захлопывает крышку ноутбука, забыв сохранить изменения в проекте, когда какое-то случайное воспоминание задевает его, что окликает его — Мо Жань! — забыв, что ему ответит только тишина, что смотрит по вечерам в потолок, тоскуя по физическому присутствию человека, которого ночь за ночью гнал из своей постели, но ночь за ночью оставлял сопротивление и падал в их общее жестокое, порочное, зловещее и сладостное. У этой сладости было послевкусие падали или подгнивших фруктов.       И яблочный аромат, который Мо Жань постоянно чувствовал даже в разлуке — так мозг после наступившей слепоты сохраняет воспоминания о солнечном свете.       Попытка помириться с Чу Ваньнином лично привела Мо Жаня под снегопад на улице, где он готовился признаться госпоже Сун, что гол, бос и вообще бездомный. Тётенька, дайте попить водички, а то так кушать хочется, что переночевать негде.       Он глубоко вдохнул, готовясь к падению в пропасть. Вот сейчас она удивится или испугается, сейчас она назовёт его ничтожеством, психом, идиотом… скажет Чу Ваньнину, что он ей звонил, и они вместе посмеются над этим дурацким поступком. Но почему-то за пределами «Алого лотоса» он начал чувствовать себя так беззащитно и неуверенно, будто прожил там безвылазно триста лет и пропустил рывок научно-технического прогресса, десяток эпидемий, бессчётное количество войн и несколько революций.       — Да-да? — подбодрила она.       — И… извините, это странно, но… мне действительно нужно где-то переночевать и… у меня нет денег.       — Картины есть? — тут же спросила она.       — Что?..       — Картины. Я куплю у тебя несколько картин.       — Я… я могу что-то написать…       — Будем считать это творческой резиденцией. Где тебя забрать?       Спустя несколько дней Сун Цютун позволила ему обустроить что-то вроде мастерской, отгороженной ширмами. Он написал три картины — почти абстрактные, чёрно-белые, где в вихре черных полос угадывалось то костлявое плечо, то миндалевидной формы глаз, то ритм торчащих под кожей ребер. Сун Цютун, наверное, поняла, но заплатила ему — извиняясь, что немного. Мо Жань мечтал, чтобы Чу Ваньнин поскорее увидел их в галерее центра.       И он остался с ней. Не потому, в общем-то, что ему некуда было идти. Просто он был уверен, что Чу Ваньнин непременно об этом узнает. Пусть ему тоже будет больно — и если он ещё хоть немножечко любит, и если он от всей души ненавидит…       Единственным способом доказать, что ТОГДА произошла ошибка, было продемонстрировать ему, как выглядит НАСТОЯЩЕЕ. Пусть он поймет.       Больше всего Мо Жань боялся его равнодушия, смертельного, удушливого, как запертая на семь дней грязная квартира в районе социального жилья.

***

      Когда Мотра, обильно политая его слезами, собралась уходить, он почему-то сказал ей нелепое:       — У вас красивое пальто.       — Да, мне тоже нравится. Это Balenciaga.