Культурный центр имени Мо Жаня

Now there was a time

Love was blowing my mind

Not a tear, not a doubt

'Til I figured it out

Now I'm madder than hell

Love is wagging its tail

I holler, I cry

Love is a lie... Beth Hart - Love Is A Lie

***

      Подсознательно Чу Ваньнин воспринимал «детей», включая Мо Жаня, как единое сообщество, так что ситуация на работе влияла на его отношения с любовником, и наоборот. Когда чуть подзабылась неприятная история с «площадочкой», он в приступе великодушия решил сделать Мо Жаню подарок. Мысли, слова и действия Чу Ваньнина расходились так, будто принадлежали троим совершенно несхожим людям. Так что, раз за разом убеждая себя в том, что отношения у них понарошку и случайно, он только для вида сопротивлялся напору мальчишки, когда тот ловил его, блуждающего в тонком халате по извилистой полости «Алого лотоса», заваленной хламом; ворчал, но уступал, когда его прижимали к столу, тащили в постель, лезли языком куда ни попадя.       Мо Жань осмелел, аккуратно нащупал чувствительные места своего странного партнёра, сыпал грязными словечками, шарил руками по его телу безо всякого почтения, и Чу Ваньнину это начинало нравиться. Он почти оставил свои фантазии о боли и унижении, а приступы ноющей, выматывающей тоски после оргазма переживались как-то легче, привычнее — да и этот игривый, как хаски, мальчик бывал достаточно груб, умел оставлять синяки, шутил, что пометил его, кончив на живот или на грудь, криво усмехался, наблюдая, как архитектор в спешке приводит в порядок свою одежду перед выходом…       И раз за разом, фыркая, что если между ними что и есть, то только секс, Чу Ваньнин порывался Мо Жаня побаловать.       Он влюбился. Если бы кто-то сказал ему — эй, архитектор Чу, а ведь ты втюрился в пацана по самые уши — этому «кому-то» жить оставалось бы пару минут. Он делал всё возможное, чтобы не заподозрить самого себя в этой позорной слабости. Дни его проходили в борьбе с нахлынувшим чувством и в постоянных проигрышах. Он любовался Мо Жанем, как статуей или картиной в музее, как всеми римскими эфебами-виночерпиями, как юным «Давидом» Донателло, как невозмутимым «Святым Себастьяном» Боттичелли, пожирая глазами (и сам себе казался выползшим на свет вампиром в поисках свежей крови) нежные очертания мышц под смуглой кожей, каждую мягко выпирающую косточку, каждую выступающую синюю вену, каждую ресницу, каждую родинку. Так рухнуть с пьедестала гордого одиночества к ногам (красивым ногам) порочного эфеба было крайне неприятно. Так что Чу Ваньнин регулярно прощупывал почву на предмет «кто в доме хозяин» и с удовлетворением отмечал, что — неизменно — он.       Но он влюбился и под властью своего постоянного беспокойства чувствовал себя обязанным что-то сделать; и хоть начал он с траты денег, планы его распространялись гораздо дальше.

***

      Мо Жань валялся на диване, закинув длинные босые ноги на спинку, и читал. Он много читал — ему было совершенно нечем заняться, а поиск работы он откладывал и откладывал на завтра. Из одежды на нём были только джинсы, спущенные на бёдра, и Чу Ваньнин, конечно, не избежал соблазна провести кончиками пальцев по его животу, по дорожке волос, идущей от пупка; Мо Жань с улыбкой перехватил его руку и прижал к губам, хотя, конечно, хотел бы сунуть эту узкую холодную кисть себе за пояс. Всё складывалось так хорошо, что он чувствовал себя как в те весенние дни, когда солнце начинает греть по-настоящему, и так приятно подставлять ему лицо, зажмурившись.       — Провокатор, — хмыкнул архитектор, тоже подозрительно довольный жизнью. — А ведь я привёз тебе кое-что. Отпусти меня, хватит баловаться.       — Что это?       Чу Ваньнин вручил ему пакет.       — Там скетчбук… Я купил его по пути с работы. Ещё немного бумаги для акварели, акварель, хорошие кисти, потому что я растерял свои, и придётся перерыть весь дом, чтобы найти их… Да, ещё десяток карандашей разной твёрдости и простенькие маркеры, но я могу одолжить тебе линеры, если…       — Это всё мне? — Мо Жань встал и последовательно выложил на диван то, что перечислял Чу Ваньнин, из пакета с логотипом дорогого магазина художественных принадлежностей. — Но я…       — Я помню, что ты любишь рисовать.       Мо Жань замер. «Я помню». Он помнит, боже… Но как ему сказать?.. Архитектор стоял перед ним с таким взволнованным и таким сияющим видом, что Мо Жаню стало стыдно его разочаровывать. За всё время их совместной жизни — пусть и небольшое — он не видел Чу Ваньнина настолько счастливым. В уголках его губ таилась улыбка, морщинки у глаз обозначились резче… И он ждал, что Мо Жань обрадуется подарку, который он с такой заботой выбирал. Но Мо Жань, тяжело вздохнув, пробормотал:       — Я… не… я больше не хочу быть художником.       — Это не ты выбираешь. Талант не выбирают, Мо Жань. Он просто есть, — заверил его Чу Ваньнин, ничуть не расстроившись. — Я хочу увидеть, каким ты стал за прошедшие пять лет.       — Наверное, я сейчас не в настроении рисовать.       — Отлично, — архитектор всё не мог взять в толк, почему Мо Жань отказывается. — Именно когда мы не в настроении, на задний план уходит фантазия, вдохновение, энтузиазм, и остаётся чистое мастерство. Подожди минутку… — он сорвался с места и убежал куда-то в сторону рабочего стола; оттуда донеслось характерное бормотание человека, пытающегося в груде хлама отыскать какую-нибудь мелочь. — Ну где же он… кажется, в корзине с документами…       Чу Ваньнин вернулся, и лучше б он вернулся, скажем, с остро заточенным ножом, которым Мо Жань мог бы, отдавая должное Францу Кафке, покопаться в себе со смертельным исходом. Но в руках архитектора — чуть дрожащих от волнения — был скомканный рисунок, где исполинская кисть стискивала искажённый, изуродованный город. Мо Жань отлично помнил, что это такое. У него закружилась голова.       — Это… мой рисунок? — выдавил он.       — Думаю, да.       — Но… ты хранил его пять лет? Ты хранил мой рисунок?       «Я хотел». Чу Ваньнин ненароком обмолвился, что хотел его — тогда, шестнадцатилетнего идиота. И этого Мо Жаню хватило, чтобы тронуться умом сильнее, чем тронулся он после первой их ночи и после всех своих мытарств. Его, дурака с разбитыми коленками, желал тот высокомерный, холодный мужчина в идеально сидящем дорогом костюме! Да и не был он ни высокомерным, ни холодным — и обрушил на Мо Жаня столько чувств, что впору было утонуть в этом водовороте. Мо Жань и утонул — с большим удовольствием и благодарностью.       Но, оказалось, было что-то большее. Так не поступают с юношами, которых просто хотелось попробовать на вкус, так сказать, на широкой постели в пустой, безликой съёмной квартире. Не прячут в надёжном месте небрежно забытый перед побегом рисунок.       Мо Жань вспомнил этот свой побег. Что чувствовал архитектор, не найдя его после заседания?.. Ох, что за дурным щенком он был!       И он причинил боль ТАКОМУ человеку. Кровь, может, отстиралась от халата и простыней, но запятнала Мо Жаня тогда, запятнала их расцветающее влечение друг к другу. И что же делать с этими несмываемыми пятнами...       — Вовсе я его не хранил, — возмущался Чу Ваньнин, пока Мо Жань переживал очередное потрясение. — Схватил тогда случайно, а выбрасывать было жаль. Теперь вот вспомнил. Смотри… Это рисунок одарённого мальчика. Если твой уровень стал хоть чуть-чуть выше — это уже хорошо.       — Можно, я нарисую тебя?       — Я не буду тебе позировать!       — Я помню твое лицо в мельчайших деталях.       — Тогда не смей упустить ни одной морщины, — ядовито сказал ему Чу Ваньнин.       Мо Жань поймал его и поцеловал, несмотря на сопротивление, в угол глаза; но на сердце у него стало тяжко, что-то внутри тянуло до тошноты. Архитектор хранил его рисунок и теперь ждёт от него шедевров.       А шедевров-то и не будет.

***

      — Я... это... кое-что нарисовал.       Этюдов было шесть штук — чёрной и синей акварелью. На четырёх из них Мо Жань запечатлел Чу Ваньнина за повседневными делами — вот он склоняется над столом, зарисовывая что-то, провод от наушников темнеет на фоне пижамной рубашки; вот стоит перед зеркалом, обернувшись через плечо и глядя на свое отражение, тонкий, напряжённый, как струна; сидит на полу, вытянув одну ногу и согнув в колене вторую, и чуть касается стоящего рядом бокала; вот подносит к губам, чуть улыбнувшись, чашку. Мо Жань использовал чёрный контур, заостряя и без того жёсткие черты архитектора, усиливая угловатость его фигуры. Ещё один рисунок — глухой фон и лёгкие голубые тени на обнажённом бледном теле, изогнувшемся в этой темноте; нечто вроде мужской версии мёртвых дьяволиц с болезненных полотен Ромейн Брукс, где её влюблённый взгляд вычерчивает острые углы тела Иды Рубинштейн.       Мо Жань больше всего волновался, впрочем, не за эту работу — он попросту ждал, что Чу Ваньнин стукнет его стопкой бумаг по башке. Тот и стукнул. А вот последним он, помявшись, выложил на пол портрет архитектора — в профиль, с длинными распущенными волосами, небрежно забранными узорчатым гребнем, и в спадающем с плеч верхнем ханьфу, под которым не наблюдалось нижнего. Он боялся, что Чу Ваньнину не понравится столь вольная интерпретация национального костюма. И — глянув на архитектора повнимательнее — понял, что утрировал его черты, добавив длины носу и сдвинув нижнюю челюсть ещё дальше. Но Мо Жаню нравилась эта неправильность, казалась трогательной; Чу Ваньнин ему не особенно позволял — а так хотелось водить пальцами по спинке носа, очерчивать верхнюю губу, мягко придавливать нижнюю, чувствуя под ней твёрдость зубов с прозрачным неровным краем. Мо Жань об этом и фантазировал, вырисовывая сухой кистью с чёрной краской линию его профиля.       Но… может быть, и это архитектору не придется по вкусу? Вообще-то в жизни он красивее, и лицо у него гораздо… правильнее.       Чу Ваньнин смотрел на эти рисунки так долго и с таким выражением этого «правильного» лица, что Мо Жань понял — дело дрянь.       — Ты… скажи, — попросил он. — Я не расстроюсь настолько, чтобы напасть на Польшу.       — Они… не будут так лежать, — очень тихо сказал Чу Ваньнин, проведя кончиками пальцев по выдуманным Мо Жанем длинным волосам своего акварельного alter ego.       — Да при чём тут… Хоть скажи, нравится или нет!       — Вопрос так не стоит. Но те, кто тебя учил — абсолютное дерьмо. Мо Жань, есть только два пути — реализм и стилизация. Не понимаешь, как развернуть ногу в перспективу — играй в Модильяни. И акварель у тебя… Ты за что ненавидишь бумагу, а, Мо Жань? Её должно быть видно сквозь красочный слой!       — Тогда ты учи меня.       — Это не моя… специализация.       — Но ты можешь сказать, что не так, — возразил Мо Жань. — А значит, ты можешь сказать мне, как сделать… чтобы тебе это понравилось.       — Я же сказал, что вопрос так не стоит.       — Ты будешь меня учить?       — Я не… — архитектор вдруг смутился и замолчал.       — Только представь, как это будет здорово! Ты — мой… — Мо Жань наклонился к Чу Ваньнину и перешёл на обжигающий шёпот. -…Учитель.       Чу Ваньнин как-то странно на него посмотрел и резко сменил тему разговора, впрочем, не отстранившись.       — Ты одежду себе купил?       — Не-а. Ты же всё равно предпочитаешь меня голым, — Мо Жань лизнул его шею, оставил на бледной коже влажную дорожку и подул на нее, дурачась. — А мне очень нужно посмотреть на… мой любимый мотив… вживую…       Но не сработало.       — Мо Жань! — архитектор легонько стукнул его по носу. — Отцепись от меня и не мели чушь. Да не хочу я! Кыш, отвали.       Мо Жань вздохнул. Кажется, это «не хочу» действительно означало «не хочу», а не «уламывай меня усерднее».       — Но, Учитель, может быть… — начал он, ещё теша себя пустыми надеждами облизать не только шею, но и другие части тела архитектора.       Сейчас, пожалуй, Мо Жаня интересовали его соски под тонкой белой рубашкой. Да, совершенно очевидно, что этой области в последнее время уделяли недостаточно внимания. Безусловно, пальцы ног у Чу Ваньнина завораживающе хороши, а видеть и чувствовать, с каким отчаянием он пытается скрыть разгорающееся желание, когда рот и пальцы Мо Жаня заняты его членом, — восхитительно. Но что, если ласкать только его грудь и…       — Ах, «Учитель»? Вот тебе натюрморт, — Чу Ваньнин снова убежал, вернулся, поставил на стол чайник, две чашки и невесть откуда взявшийся бронзовый подсвечник.       — Нарисуешь пятьдесят раз по-разному.       — Чего?! — изумился Мо Жань. — Это же невозможно. Да и что тут рисовать-то?       — Если хочешь у меня учиться — имей в виду, — сурово сказал архитектор, — что слово «невозможно» на «Алом лотосе» запрещено.

***

      — Опачки, Павлин!       — Привет, а ты как здесь?..       — Решил пройтись по магазинам. Ваньнин сказал мне обновить гардероб.       «В а н ь н и н», — мысленно повторил Сюэ Мэн, чуть не задохнувшись от возмущения. Как у него язык-то поворачивается так называть Учителя? Секс не повод для неуважения.       — Давай вместе? Ты же опять накупишь чёрных мешков для мусора, — доброжелательно сказал Сюэ Мэн, изо всех сил скрывая, как взбешён этим небрежно брошенным «Ваньнин».       — Не всем носить такие узкие рубашки, что они могут разойтись по шву от лишнего куска пирога, — съязвил Мо Жань.       — Ну, было б, что людям показать, а кусок пирога — не самая страшная жертва.       Так, продолжая пререкаться, они обошли весь «Оазис-Космо». Мо Жань время от времени бросал взгляды на дымную сердцевину торгового центра. Он помнил это здание едва достроенным, тихим и пустым, помнил, как бегал по коридорам административного этажа и слушал гулкое эхо своих шагов. Помнил Чу Ваньнина стоящим у окна в задумчивости, его тревожный и грустный взгляд…       …и первое их объятие.       — Ну это ж дерьмо какое-то, — изрек Сюэ Мэн, в примерочной рассматривая Мо Жаня в тех самых «чёрных мешках». — Пошли в нормальный отдел.       — А мне нравится.       — Вот выгонит тебя Учитель взашей, будешь в этом на помойке спать, — пообещал инженер. — И кроссовки те ужасные ты зря купил, он же не выносит спортивную обувь.       — Так я себе их купил! Пусть не выносит.       — Ты дурак? Если мельтешишь перед ним день-деньской — будь добр, соответствуй его вкусам! Пошли, лоферы тебе купим. Расскажу, на какие носки их носить.       — Я не знаю, что такое «лоферы», и не собираюсь носить ничего неудобного! — воспротивился Мо Жань, не намеренный сдаваться врагу без боя. — И уж если я с ним трахаюсь — наверное, его всё во мне устраивает!       Сюэ Мэн издал какой-то нечленораздельный звук, покраснел и наконец-то убрался из примерочной, позволив кузену с наслаждением выбирать из десятка огромных чёрных футболок с принтами самую кричащую.       Через пару часов братья, устав ругаться и подкалывать друг друга, после нервного забега по магазинам устроились отдохнуть на фудкорте. Сюэ Мэн посасывал через трубочку что-то неприятно зелёного цвета, Мо Жань сказал, что умирает от голода, и демонстративно жевал перед ним гамбургер, вкус которого значительно улучшало плохо скрываемое осуждение во взгляде инженера. Их присутствие на фудкорте — в конце концов, оба они, каждый по-своему, были хороши собой — произвело неизгладимое впечатление на компанию девчонок, занявших самый большой столик, и Мо Жань, заметив это, время от времени отвечал улыбкой на их заинтересованные взгляды. Девчонки хихикали и толкали друг друга локтями.       Сюэ Мэн закатывал глаза.       — Ты чего такой мрачный?       — Да блин… Учитель не пускает меня на конференцию в Чэнду, — гамбургер, как оказалось, вовсе и не был причиной его волнений. — Я ему десять раз пообещал, что не оставлю недоделанной работы, что мы в сроки уложимся, чего бы мне это ни стоило, но… он упёрся, мол, неделю отпуска я тебе не дам, да тебе это не надо… А мне надо! А я ещё… в общем, мы с Ши Мэй немного… самовольничали с последним проектом… поэтому он на нас немножко злится, а время идёт.       — Хочешь, я с ним поговорю?       — Ой, забей! С чего бы он стал тебя слушать?       — Ну-у-у-у… — мечтательно протянул Мо Жань. — Есть и у него слабости.       — Алкоголь и сладости? Тортов ему напечёшь? Эх, чёрт, как можно так безалаберно питаться и при этом быть таким худым…       Мо Жань рассмеялся. То ли Павлин над ним подшучивал, то ли и вправду забывал, что в картине мира других людей секс занимает если не значительное, то значимое место. А ведь он только что сказал вслух о своих отношениях с человеком, которого Сюэ Мэн боготворит. И повторил бы ещё сто раз, да во всю глотку — очень уж у этого идиота лицо было смешное.       — Ох, и тупой же ты, Павлин! Можно, конечно, и сладостями ЭТО назвать, хотя я назвал бы иначе, — и выразительно поднял густую бровь.       — Да ну тебя, — до Сюэ Мэна дошло, и он снова покраснел, смутившись. — Не хочу такого слышать об Учителе, прекрати.       — Так мне с ним поговорить?       Сюэ Мэн некоторое время протестующе сопел, но затем всё-таки согласился с предложениями Мо Жаня.       С того момента, как Ши Мэй предложила использовать эту связь в интересах революции внутри отдельно взятого архитектурного бюро, он чувствовал себя всё хуже, словно его втягивали в липкую грязь, во что-то постыдное, неправильное. Но ему было жизненно необходимо выйти из привычного круга «работа-учёба-тренировки», посмотреть на мир с другой точки зрения. Он чувствовал, что любимая работа, любимая учёба и любимые тренировки достигли в его буднях какой-то чудовищной плотности и спрессованности, что ему нечем дышать. Он хотел сбежать из «Бэйдоу» на конференцию в Чэнду, как хотят вырваться в мир алкоголя и вечеринок юные амиши — чтобы путешествие завершилось на пороге родного дома.       На пороге офиса «Бэйдоу».       И хотел, чтобы Чу Ваньнин сказал ему — без тебя было очень сложно.

***

      Мо Жань терзал бумагу и кисти. Дело не шло. Чу Ваньнин выложил в ряд десять его этюдов и сказал, что они слишком похожи, а значит, считаются за один. Он рисовал, архитектор без особого успеха баловался скульптингом за компьютером, вылепливая из серой массы примитивов какую-то безумную форму. Большую тарелку тонких рисовых блинчиков с начинкой из мяса и овощей они притащили в комнату и теперь время от времени, потянувшись к ней одновременно, сталкивались пальцами и улыбались друг другу.       Идиллия, несмотря на творческие неудачи обоих, царила удивительная. Из открытого окна веяло свежестью, слышался стрёкот кузнечиков. Мо Жань решил, что настало время для разговора.       — Слушай, что-то беспокоюсь я за Сюэ Мэна. Мы виделись... он мне своей конференцией все уши прожужжал.       — Он так и не успокоился? — откликнулся архитектор, едва дожевав кусок.       — А что, тебя он тоже достал?       — Я бы так не сказал, но… Я в его возрасте тоже был упрямым идеалистом. Мне пришлось принять, что мои идеи невоплотимы, что моя задача — рисовать красивые дома, а не менять мир. И… лучше он поймёт это сейчас, чем спустя годы бесполезной работы и страданий.       — Но ему не помешал бы отпуск, честно говоря. Он выглядит ужасно уставшим. Может, всё-таки отпустишь его порезвиться?       — Нет.       — А я могу как-то повлиять на твоё решение?       — А… — архитектор задумчиво посмотрел на него.       Было понятно, что он колеблется. Мо Жань, отчаянно рискуя провалить всё свое авантюрное предприятие, подсел к нему ближе и аккуратно обнял, уткнулся лицом в плечо.       — Ну Учи-и-и-и-итель…       — Не зови меня так, пока не начнешь заниматься в полную силу, — огрызнулся архитектор. — Опять какой-то ерунды нарисовал. Думай головой!       — Ну, пожалуйста… — Мо Жань осторожно, крадучись, погладил его шею и спустился испачканными краской пальцами ниже, к расстёгнутому вороту рубашки; коснулся губами мочки уха с фианитовой серьгой. — Я хочу быть хорошим братом, я прежде здорово попортил ему жизнь. Меня вечно тянет гадостей ему наговорить, а ведь я ему страшно сочувствую. Хочу всё исправить. И если я…       — Прекрати, — Чу Ваньнин внезапно оттолкнул его и резко встал; на его тонком лице читалась гримаса отвращения. — Ты считаешь, что, если меня получше оттрахать, я поддамся на ваши с братом уговоры? Вы, может быть, это ещё и спланировали сообща? За кого вы меня принимаете, глупые дети?       — Нет, не надо, Павлин… тьфу, Сюэ Мэн ни о чём таком даже не думал! — заверил его Мо Жань, растерянно моргая. — Он же невинен, как ребёнок, даже смешно.       Архитектор перевёл дыхание, поморщился так, будто на месте любовника возникла гигантская личинка, и вышел из дома в погрузившийся во тьму заросший сад. Мо Жань подумал, что не стоит бежать за ним, как собачка, тяфкая и кусая за пятки, будто ничего не случилось.

***

      Чу Ваньнин прошёл несколько шагов, полыхая гневом, но тут же прохлада отрезвила его. Погода вновь сменилась, к вечеру холодало, а грядущая испепеляющая жара казалась теперь пустой угрозой синоптиков, подкупленных производителями кондиционеров, вентиляторов и лимонадов. Он опустился в плетёное кресло и даже не удивился, что на соседнем устроился кто-то едва заметный, почти прозрачный, существовавший лишь на периферии зрения.       — А чего ты хотел?       — Ой, потеряйся, — он подтянул колени к груди и обхватил их руками; с его ростом и гибкостью свернуться креветкой в кресле было не так уж трудно.       — Думаешь, выйдет так просто от меня отмахнуться? Какой же ты идиот! Сложи два и два… Ах да, ты же не умеешь считать! Так я за тебя сложу. Почему ты подписал чертежи, которых не видел? Потому что тебя застали врасплох. Разве Сюэ Мэн не мог подождать еще полчаса? А почему ты опоздал на презентацию и позволил ему представлять проект? Потому что тебе отсасывали в кабинете, грязная ты шлюха. Как легко тебя использовать! Что, дорвался, теперь твоей жизнью управляет тот, кто держит во рту твой член?       — За. Мол. Чи.       Он повернулся и теперь увидел своего призрачного собеседника чётче, чем прежде. Профиль у него был ровно такой же странный, как на рисунке Мо Жаня. Видимо, отпечаталось в памяти. Длинные чёрные волосы ниспадали на шёлк небрежно надетого ханьфу. По бледной шее бежали под ворот пятна трупной зелени.       — А разве это не справедливый обмен? — поинтересовался персонаж галлюцинации. — Ну, сам подумай, что ты можешь предложить такому парню, кроме твоего влияния и денег? Одевай его, покупай ему игрушки и конфеты, вози гулять в Диснейленд, уступай всем просьбам — и, может быть, тогда он останется с тобой. Посмотри на себя, кому ты нужен? Даже не будь ты в постели бревном… А, впрочем, не будь ты бревном, было бы еще противнее. Думаешь, по тебе не видно, что ты пьёшь водки больше, чем воды? Да ты у него на глазах накидался до свинского состояния, кому это понравится? Чем ты отличаешься от пропахшего дерьмом и гнилью бездомного, пропившего даже ботинки? Каково ему, этому мальчику, трахать тебя, ты подумал? Ты обязан ему отплатить за пережитые страдания.       — Хватит! — Чу Ваньнин зажал руками уши, но голос звучал внутри головы, потому что это был его собственный голос.       — Хватит? Да ведь я только начал перечислять твои грехи. Что может быть отвратительнее девственника, затащившего в постель пьяного ребёнка, чтобы наконец-то получить желаемое? С чего ты взял, что после такого он мог в тебя влюбиться? Так стоит ли удивляться тому, что тебя используют — что ещё с тобой делать-то, ничтожество? И это я не говорю о Сюэ Мэне — кто ты теперь в его глазах? Кто ты после того, как он увидел тебя, грязная шлюха, в объятиях своего брата? Неудивительно, что он ни капли тебя не уважает. Зато как легко обвести тебя вокруг пальца! Ха-ха, посмотри на себя, ты готов забыть обо всём на свете, когда тебе лезут в штаны! Ты что, поверил, что Мо Жань воспылал к тебе внезапной страстью? Как ты мог в это поверить, давно ли ты так отупел? Они же в сговоре, дурачина!       — Холодно, — сказал Мо Жань, своим появлением прервав этот чудовищный монолог. — Пошли домой, пожалуйста.       Архитектор поёжился и отвёл его руку в сторону, не дав прикоснуться. Его всё ещё трясло от отвращения к себе; он не мог позволить, чтобы Мо Жань трогал его.       — Если холодно — то и не болтайся по саду, — резко ответил он.       Мо Жань снял олимпийку и накинул ему на плечи.       — Фу, что это за тряпка, — Чу Ваньнин сбросил олимпийку на землю. — Ты на мои деньги не будешь одеваться во всякую хрень.       — Там на спине принт с Годзиллой…       — О, это меняет дело! Мо Жань, с твоей фигурой носить оверсайз — преступление.       — Может быть, я хочу демонстрировать фигуру только моему господину?       — Вкус в одежде у тебя невыносимый, — буркнул Чу Ваньнин, и что-то неприятно кольнуло его в основании затылка, но он не сообразил, что повторяет чужие слова, прежде обращённые к нему.       — Ты ещё злишься? — Мо Жань опустился на колени в траву, взял в ладони замёрзшие руки архитектора, но тот оттолкнул его, и Мо Жань не пытался больше его приласкать. — Послушай, я не знаю, что произошло между тобой и Павлином, но… у меня не было никакого умысла. Я просто… я просто хотел…       — Знаешь, Мо Жань, — уголок рта архитектора чуть подрагивал, когда он смотрел на Мо Жаня сверху вниз; только подрагивал не от плохо скрываемой ярости, а от желания разрыдаться от обиды. — Будь по-твоему. Если ты считаешь, что можно манипулировать мной, используя секс…       — Чёрт, ну не надо так…       — Если ты так думаешь, я не стану с тобой спорить, — Чу Ваньнин отвергал любые его попытки оправдаться. — Я предлагаю справедливый обмен. Один день отпуска для Сюэ Мэна — один пункт из моего списка… извращений. Но при условии, что я останусь доволен.       — А… ты серьёзно?       — Ну, ты же был совершенно серьёзен, когда лапал меня под разговорчики о том, как твой брат утомился на работе! Хочешь, чтобы я был добрее к вам, придуркам, — старайся получше. Ты ленишься. Думаешь, те нелепые телодвижения, которые ты исполняешь, можно назвать сексом? Мы же не школьники, спрятавшиеся на пять минут в мужском туалете! Это всё нескончаемая прелюдия, а ведь я говорил тебе о своих предпочтениях. Зачем ты мне тогда, если даже хорошего секса от тебя не дождёшься...       — Но… я же пытаюсь быть жёстче…       — Жёстче?! — прятаться в злости оказалось легко и удобно, легко и удобно было ударить Мо Жаня мнимой неудовлетворённостью, но, к тому же, архитектор хотел наказания вовсе не ему, а себе. — Да ты ведёшь себя как сопливый пятнадцатилетний подросток. Ах, нет, тогда ты вёл себя… действительно ЖЁСТЧЕ.       — Смотри не пожалей, — хмыкнул Мо Жань.       Но архитектор посмотрел на него так, что стало понятно — жалеть об этом уговоре из них двоих будет вовсе не он.       — И не забывай, что набился ко мне в ученики! — напомнил он мальчишке.       — И в ученики, и в рабы… да я на три ставки пашу!       — Это я на три ставки пашу, а ты лодырь.       Оба они делали вид, что все происходящее — лишь нелепая шутка; Чу Ваньнину хотелось забиться в заросли акации или можжевельника и наконец-то по-детски расплакаться оттого, что, едва коснувшись его сердца весенним теплом, счастье, которого он справедливо боялся, оказалось ширмой для мелкого мошенничества — и парней можно понять, грех не воспользоваться его наивностью. Кто ж упустит такую редкую удачу? Или… вот бы прямо сейчас оказаться в скромном, но ухоженном саду Хуайцзуя, полном лекарственных трав, упасть перед ним на землю и сказать — отец, ты во всём, во всём был прав. Но Чу Ваньнин всё так же сидел в плетёном кресле и смотрел перед собой, и даже появление призрака стало бы для него утешением.       А Мо Жаня так ранили его слова о нелепых телодвижениях (ведь он всеми силами пытался угодить архитектору!), что, направившись обратно к дому, он до боли закусил палец, чтобы не завыть в голос.