Жалость

Оставшиеся до отъезда выходные пролетели незаметно. С Уиллом уговорились не обсуждать ни шлем, ни Грейта даже меж собой - просто на всякий случай. И от того как-то незаметно уже к вечеру первого дня забыли, что вообще видели нечто необычное. Пока было светло - то сидели в баре на первом этаже, то запирались в комнате, болтая обо всём на свете и ни о чём одновременно. Уилл упорно не желал оставлять меня одного и на пару минут, будто опасаясь, что я испарюсь, стоит только моему дивному лику покинуть поле его зрения. Разве что ночью со скрипом отпустил в лес на охоту, когда устал и упился вином настолько, что не способен был не то что точку зрения отстоять - на ноги подняться. Но в целом, наш досуг в те счастливые часы можно было назвать абсолютным апогеем расслабленного безделья. Мы будто намеренно тянули жилы из себя, стараясь не упоминать ничего важного или трудного, что сжимало камнем сердца, а из лёгких выбивало воздух. Мы улыбались друг другу, меняя темы быстрей, чем светская дама перчатки, лишь чтобы не позволить проскользнуть меж житейских анекдотов неловкой тишине. Не позволить себе думать о страшном. О неизбежном. Благо, у моего юного балбеса было удивительно много занимательных историй под языком. Про один шрам спросишь - расскажет о сотне, преувеличивая опасности как бывалый рыбак размер карася. Эти его басенки хоть как-то помогали заполнять тягучие паузы между вином и чтением базарных романов, не погружаться слишком в пучину дурных предчувствий и опьяняюще холодного ужаса перед грядущим. Виверны, драконы, личи и культисты кишмя-кишели под каждым камнем в его рассказах, но от того лишь интересней было слушать и вылавливать - где приврал, а где правду сказал. Уилл, конечно, тот ещё балабол, но и слава охотника на монстров из одного только пустого трёпа взяться не могла - значит, хоть что-то из этой болтовни ложью не было. Впрочем, даже те крохи, что показались мне сколько-нибудь правдоподобными, смогли таки к концу нашего отдыха приподнять авторитет Клинка (а заодно и шансы на успех грядущей битвы) в моих глазах. К слову, только про свой глаз, да рога он отмалчивался, одним богам лишь известно почему. Я попробовал пару раз свернуть разговор на эту дорожку, а потом увидел горькую, нехорошую улыбку и сдался. "В своё время, ладно?" Любимая его присказка. Не время для страсти, не время для вина, не время быть трусом, не время болтать. Будто у него стог этого самого времени на заднем дворе свален, бери - не хочу. Так много разговоров о вечности для существа с такой короткой жизнью. Так много горьких, пропитанных обещанием будущего, усмешек сквозь короткую щётку бородки, что даже я сам почти стал верить, будто "завтра" всё ещё может случиться. На закате второго дня, как и условились, мы вышли во двор. Зная, что дальше предстоит скакать без передышки несколько часов, а после - идти на верную смерть, мы стояли и не знали, что сказать или сделать, чтобы отсрочить момент. Чувство холода и ужаса прокралось ночным гостем в мой ум давно, да и в его, пожалуй, тоже. Оно было нашим общим врагом последние сутки, и враг этот, увы, победил - стоило только увидеть перед собой прямую дорожку к цели. К крошечному шансу на победу и огромной горе вероятных смертей. Ульма оглядела нас, двух испуганных воробушков в плащах, и с лёгкой кривой усмешкой отпустила погулять перед отъездом. "Полчаса, не больше!" крикнула вслед, пока мы, медленно передвигая ноги, брели в сторону леса. Хорошая она женщина, пусть и гурка. Понимает, что думается под деревьями лучше, чем в толпе едва знакомых напрягающих коней мужчин. Может, и язык у меня от нёба отстанет, чтобы сказать хоть что-нибудь важное из того, что так пытался запихнуть в себя поглубже, дабы не испортить последние светлые часы свободы и счастья. Мы остановились, когда снег стал высотой почти по колено, а огни таверны - едва различимы за тонкими, приятно пощёлкивающими, словно лопающиеся под подошвой виноградины, соснами. Уставились друг на друга словно в первый раз. Уж я-то точно смотрел на него именно так. Стоял, как дурак, разглядывал каждую крохотную морщинку у смешливых глаз, каждый тонкий шрам на щеке, каждую зазубринку на рогах и короткую кудряшку, ненароком выскользнувшую из-под капюшона. Пытаясь запомнить его, выжечь на сетчатке глаз мягко улыбающийся, переминающийся с ноги на ногу, образ. Ведь вполне возможно, что уже завтра ни меня, ни его не будет в живых. И не будет шанса сказать ему это пресловутое, рвущее льдом моё мертвое сердце, "люблю". Не будет шанса и впрямь полюбить его. Он потянулся ко мне, чуть склоняясь, я поддался движению. Тёплые губы мазнули мимо губ, коснулись щеки, подбородка, мочки уха. Задержались на миг, словно не решаясь выдохнуть слова, почти способные появиться на свет сегодня. Почти. Не смогли. Адское пламя, мы не готовы, ни я, ни он! Никакие отсрочки, никакие попытки потянуть время и ускорить процесс не способны были привести нас к нужному краю вселенной в столь короткий срок! Так и помрём как два идиота - либо в сожалении о невысказанных чувствах, либо в горе от лжи. - Не честно. Наконец, произнёс Клинок, опалив дыханием нежную кожу. Ткнулся лбом в плечо, тихо застонал в фрустрации. Знал, что я чувствую. Чувствовал то же самое. Словно мы жили друг у друга в головах, черпали самих себя из одного котла и точно знали, что вертелось под черепом в тот миг у обоих. - В жизни вообще мало "честного". Я обнял его за талию, повторяя жест, касаясь лбом плотной шершавой ткани накидки. Вдохнул запах влажного войлока, сосны и вина полной грудью, почувствовал, как уголки глаз кольнуло предчувствием слёз. Но не заплакал. Сдержался. Пошло оно, слюни ещё разводить. Не дождётесь Что я вообще могу? Могу ли я сделать этот первый шаг, переступить через себя, заткнуть голосок, говорящий, что это ещё не она, и сказать то, что он хочет слышать? Смогу ли солгать ему? Нет. Не снова. Не хочу, не так, не готовясь к смерти, не от того, что загнан в угол. Но что-то я должен быть способен сделать, верно? Хоть что-нибудь... Могу. То, что умею. То, что мне не будет неприятно сделать с ним, потому что он - мой, потому что был рядом, потому что готовится биться за меня до конца. Пусть слово на "л" ещё кажется слишком торопливым, слишком болезненным, действие им не является. Действие привычно, действие спасительно, действие - это то, что я хочу ему подарить напоследок. Пошлость, дрянная, клишированная пошлость - отдаваться страсти, когда для чувств места не осталось. Ну и плевать. Уж это я точно сделать могу, не стыдясь! Я решительно отпрянул, взял его удивлённое лицо в ладони и впился в губы как в источник вечной жизни, жадно захватывая неопытный, неуверенный рот, впитывая запах его кожи каждой частичкой себя, с жаждой умирающего проглотив вкус опутывавший мягкогий язык. Чуть отстранился, позволяя Уиллу вздохнуть, прикрыл глаза. Приготовился к отпору, приготовился к удару по лицу за такую нелепую, неверную грубость, когда он всё ещё пытается быть чистым и нежным собой. Но пощёчину так и не получил. Напротив. В волосы зарылись пальцы в тонкой коже перчаток, чуть прихватывая кудри у корешков, поглаживая пальцами кончики ушей, массируя затылок. Поцелуй повторился, стал глубже, язык провёл по моим дёснам и нёбу, горячей даже сквозь куртку торс прижался к моей груди, вздымаясь и опускаясь с каждым проходящим мгновением всё чаще и отрывистей. Руки скользнули по моим плечам и талии, нерешительно замерли в районе пупка. Новый вдох, тонкая ниточка слюны прилипла к моему подбородку, белые ладони решительно сжали темные, опуская их ниже, позволяя коснуться бёдер - того, на что раньше Уилл и смотреть не смел. И он сдался. Мы повалились на снег, пылая жаром и страстью. С каждым мигом оставалось всё меньше ткани на телах, всё больше одежды слетало с плеч в сугробы, но от того не становилось холодней. Моего, его, нашего тепла хватило бы, чтобы принести на всё побережье весну. Ну или хотя бы на то, чтобы спасти двух безумцев от обморожения. Я судорожно сунул смятую куртку под голову Уилла, каким-то лишним сейчас инстинктом заботы волнуясь, что он способен простудиться. Его освободившиеся от перчаток пальцы обнимали мою шею, не сдавливая, а лишь согревая - так, как никому бы не пришло в голову делать это прежде. Я прижался к юному телу, запуская ладони под рубашку, слегка покусывая упругую мочку уха, шепча клятвы на дикой смеси полузабытого родного языка и всеобщего. Клялся, божился всеми пантеонами вселенной, что хочу этого не меньше него. Уилл не отвечал, лишь тяжело дышал мне в шею, помогая освобождаться от одежды и оставляя дорожки влажных , быстрых поцелуев на плечах. Я опустился ближе, сунул ногу меж его бёдер, прижался ладонями к снегу, ущипнув тонкую кожу за тёмным ухом губами, мгновенно вернулся к скользкому сладкому рту. Мальчишка судорожно застонал мне в глотку, стоило только коснуться ткани его брюк коленом, цеплялся за мою шею, как утопающий за соломинку, целовал щеки, нос, шею, лоб - всё, что вставало на пути у его пылких губ. И вновь оборвал всё на середине, стоило мне потянуться к пряжке его ремня. Хрипло выдохнул - Не... Не могу так... В первые мгновения я не поверил тому, что услышал. А потом мне пришлось сесть у него на груди, чтобы не упасть лицом в снег от хохота. - Уилл, душа моя, ты понимаешь, что мы можем не дотянуть не то что до свадьбы - даже до рассвета? Не лучшее время, чтобы откладывать важное на потом! Почти пропел я, вытирая выступившие слёзы. Невозможный, невыносимый придурок валялся подо мной краснее пламени Аверно, вытирал рукавом рубашки слюну с подбородка и решительно отказывался даже смотреть в ту сторону, где соприкасались наши тела. - Но это и не важно. Важно, что ты чувствуешь. Мой смех стал тише, мельче и истеричней. Ладонь решительно ухватила запястье уилла, перемещая с его лица на мой пах. - Я чувствую, что общаюсь с полным идиотом. Клинок одёрнул руку, словно в ней был только что не лёгкий бугорок штанов, а расплавленная кочерга. Решительно сел, вынуждая меня соскользнуть с таза на его колени. Уставился зло в небо. - Да я не об этом! Я не могу так, без любви, понимаешь? Я хочу этого не меньше, но это не значит, что поступать так будет правильно!. Возопил он, а я почувствовал, как смех в моей груди сменился на неподдельное удивление. Даже так. Смерть буквально случиться в наши двери, а он продолжает думать об этих глупостях. Невозможный. Невыносимый. Потому и родной. - Что, даже погладить не позволишь? С легким оттенком игривости спросил я, но ответ и без того был ясен. И ответ этот коснулся моих щёк теплыми руками, мягко поцеловал в нос. - Позволю, тебе - что угодно позволю... Когда буду уверен. И когда закончим с делом. - А если... Палец коснулся моих губ, прерывая все возражения. Наши глаза наконец встретились. И в алой глубине дьявольского зрачка плясала невыносимо-ребяческая, воистину бесовская улыбка. - Пусть это будет новой причиной для тебя постараться изо всех сил, лунный луч моего "завтра". Давай доживём до рассвета, а после - хоть неделю из спальни не выпускай! О, не знает это чучело, кому такие прелести обещает... - Ты безнадёжен. Но тем же лучше для меня. По крайней мере, своё слово народный герой держать всегда обязан, верно? Поплатишься ты, милый, за отсрочку. Тяжело поплатишься, если доживём. - Стараюсь. Со стороны огней таверны раздался свист и призывное конское ржание. Пора. И пропади всё пропадом, если этот трижды проклятый рассвет мы не встретим вместе!