Geteilter Irrsinn

      Максим не знал, откуда его прекрасный незнакомец, его наваждение, его рассветная звезда, его близкий друг и верный товарищ брал дорогой, старинный и, главное, иностранный алкоголь, коим радовал его каждую новую встречу. Да и, в общем-то, не хотел знать. Смысл имело только то, как ощущается на языке терпкость вина, как кружит голову горечь виски, как горит в груди от абсента.       Это была ранняя ночь. Ему казалось, что он знал Воланда, этого таинственного, эрудированного, харизматичного человека, всю свою жизнь. Именно поэтому давшие знать о себе в полдень второго дня чувства не испугали его. Разве возможно было не влюбиться в блеск разноцветных глаз, в хитрость улыбки, в бархат смеха, в глубину знаний и опыта, в нежные, осторожные прикосновения?       Воля его была сильна. Именно она не позволила ему сломаться, сохранить гордость. Ведь автор без воли всё равно что червь без мозгов — укажи ему путь, он по нему поползет. И рядом с Воландом, за разговоры с которым их были бы в праве сослать в Соловки, воля его становилась всё сильнее, наполняя сознание уверенностью в себя и в своё будущее. И когда его не было рядом, Максим чувствовал ничто иное, как ломку.       — Mein Liebling, es ist so schön, dich wiederzusehen, — мягко усмехнулся Воланд после того, как Максим на долгие несколько секунд заключил его крепкие, несколько интимные объятия, словно бы пытался стать с ним единым целым. — У меня для вас вновь небольшой презент, если позволите, — Воланд вытащил из кармана своего пальто изящную бутылку вина, когда Максим сделал несколько шагов назад. — Хотелось бы снова разделить с вами эту чудную ночь.       Было ли дело в вине, но Максим чувствовал, что его тело горит. Внутреннее пламя заставило его сперва незаметно для самого себя же расстегнуть пуговицы, а затем и вовсе снять рубашку. Он остановился посреди комнаты, рассеянно глядя на лежащую на полу белоснежную ткань. Было ли это уместно — вести себя в компании Воланда так? Не покажется ли он ему грязным и недостойным? Максим наклонился, чтобы взять и вновь накинуть рубашку, но его остановил голос Воланда.       — Lass es, meine Liebe. Du siehst wunderschön aus, — тихо, но проникновенно попросил Воланд. Взгляд его медленно, вдумчиво блуждал по плечам, шее, груди и животу Максима, оставляя после себя настоящие ожоги. — Natürlichkeit ist das Schönste am Menschen. Одежды… Вы скрываете за ними ни столько свои тела, сколько ранимые души.       — И что же? Моё тело… моя душа — они приятны вам? — Максим развёл руки в стороны, чувствуя странное желание подразнить Воланда, покрасоваться перед ним, показать себя.       — Komm zu mir, meine Liebe. Ich werde es dir zeigen... — едва слышно, с лукавой улыбкой, делающей его лицо немного дьявольским, позвал Воланд, протягивая руку.       Максим сделал несколько шагов, остановившись между разведенных ног Воланда и вложив свою ладонь в его. Тот смотрел на него снизу-вверх, но Максиму казалось — сверху, как на маленькую, забавную и крайне симпатичную букашку. Воланд поднёс к своим губам пальцы Максима, оставляя на них своё горячее дыхание.       — Как вы думаете, почему античные скульптуры изображали обнаженными? — поинтересовался Воланд, оставляя лёгкий обжигающий поцелуй на запястье Максима.       — Восхваление тела идеального человека, отображенного в образах разнообразных и неприкосновенных богов? — задумчиво хрипло ответил он, наблюдая за тем, как Воланд целует вены на его руке.       — Именно. Восхваление, — выдохнул Воланд, второй рукой притягивая Максима за поясницу ближе к себе так, что его судорожно дернувшийся живот оказался напротив лица Воланда. — И они не стыдились этого. И я не собираюсь.       Воланд коснулся губами кожи над пупком, и Максим вздрогнул, вцепившись обеими руками в его плечи. Голова шла кругом. А мысли о том, что за это могут не просто осудить их, а расстрелять… О, они исчезли в то же мгновение, когда он встретил темный, всепоглощающий взгляд Воланда. Ничего больше не имело значения, только он.