Секреты

***

Я бы спел тебе, да не умею петь Станцевал бы тебе, да не умею танцевать Дал бы кофту свою, да сам легко вот одет Написал бы стихи, да никогда не писал «Как тебя покорить?» — Перемотка

      В кабинете воцаряется молчание.       Немного неловкое, но не напряжённое.       Джеймс смотрит пристально, но его взгляд не скользит по трости, не касается ноги, а обводит лицо. Веки щурятся, чуть прикрывая тёмные глаза, пока пухлые губы растягиваются в приятной, но усталой улыбке.       Хаус также смотрит на Джеймса, но больше испуганно и рассеянно. Во-первых, планы на оставшийся рабочий день накрылись медным тазом. Во-вторых, причиной крушения возможного отдыха стал тот самый Джеймс Уилсон, который ещё вчера тушканчиком скакал по сцене. В-третьих, Хаус сейчас максимально не в том виде, чтобы встречаться лицом к лицу с тем, на кого бесстыдно пускает слюни последнее время. Внешний вид, действительно, оставляет желать лучшего: мешки под глазами, кривая щетина, россыпь морщин, нестиранная рубашка, измазанный кетчупом пиджак. Не так нужно представать перед объектом своей дрочки. Хочется выйти из кабинета, привести себя в относительный порядок, а потом вернуться. И это глупо. Хаус никогда не старался произвести на кого-то впечатление, всегда думал, что человеческие антипатии — не та проблема, на которой стоит акцентировать внимание.       А тут всё выходит иначе.       От чего-то хочется, чтобы с Джеймсом всё вышло максимально хорошо, чтобы его взгляд не стал полным отвращения и ненависти, чтобы улыбку вызывала не работа, где нужно было быть фальшивым, а сам Хаус.       Он думает, что ему необходимо время, чтобы всё прошло гладко. Достаточно будет хотя бы десяти минут…       Однако Джеймс Уилсон стоит прямо здесь.       Собственной персоной.       — Здравствуйте, медсестра сказала, что вы всё ещё принимаете, так ведь? — он быстро и немного неуклюже закрывает за собой дверь и медленно проходит вглубь, даже не глядя по сторонам, только на Хауса.       — Да, здравствуйте, мистер… — тот непонятно зачем и почему делает вид, будто не представляет, кто перед ним стоит.       Наверное, жизнь была бы проще, если бы ложь оказалась правдой. Однако эта противная реальность помогает держаться на плаву и не думать о бывшей, расставание с которой прошло так некрасиво и болезненно. Этот разрыв открыл Хаусу глаза на самую отвратительную правду — его никто долго не станет терпеть, поддерживать, а ещё ни один человек не станет терпеть скотское отношение к себе и глотать истерики инвалида. Тогда пришлось столкнуться с всепоглощающим одиночеством и болью, моральной и физической. Хаус сидел один на полу в ванной, смотрел на баночку с викодином и думал о том, что оказался глупее любого своего пациента. Было не от кого ждать поддержки. Да, рядом осталась Кадди, но она только-только сошлась с Лукасом, впервые почувствовала себя любимой, а Хаус… он от чего-то не посмел и продолжает не сметь тревожить её счастье. Возможно, гордыня не позволяет прямо попросить о помощи. Возможно, просто Стейси заставила совесть проснуться. Возможно, страшно от того, что может отрыть Лукас. В любом случае отныне необходимо подбирать слова.       — Уилсон, — Джеймс громко шмыгает носом, устало вздыхает, пока Хаус жадно наблюдает за тем, как чужая грудь, обтянутая дурацким свитером, одетым не по погоде, вздымается. — А вы оказывается врач?       — В каком смысле оказывается? Мы разве с вами знакомы? Я бы точно запомнил ваши щенячьи глазки, — Хаус сжимает в кармане пиджака баночку с викодином, подавляя желание закинуться сразу всеми капсулами.       — Лично не знакомы, но я вас постоянно вижу в первых рядах на своих спектаклях. Вот, даже вчера видел, но я в жизни бы не догадался, что вы врач, — Джеймс натягивает рукава свитера до кончиков пальцев.       Отрицать своё присутствие на спектаклях Джеймса Хаус не собирается. Во-первых, не хочет выглядеть ещё большим идиотом. Во-вторых, жаждет поскорее перевести тему, снова начать выглядеть более уверенным и не впадать постыдно в ступор, как олень, увидевший на трассе фонари грузовика.       — А кто я, вы думали? — Хаус чуть щурит глаза, пока Джеймса бьёт очевидный озноб, а из носа водопадом сопли текут.       С этим откровенно повезло. Джеймс, который весь из себя идеал во плоти на сцене, сейчас выглядит самым обычным человеком. А ещё идиотом. Нормальный человек не станет щеголять по сцене, мучить организм, когда начинает болеть. Правда, прямо сказать Джеймсу о том, что он идиот, не поворачивается язык.       — Какой-нибудь важный бизнесмен или менеджер, а может и музыкант, но не врач, сам не знаю, почему так решил, — Джеймс усмехается, а после чихает, фактически моментально прикрыв рот и нос рукавом.       — Будьте здоровы, — Хаус глядит на часы, думает, что слишком затягивает со временем приёма, но и ускоряться не желает, но и смотреть на то, как Джеймса знобит — тоже. — Я, конечно, играю на пианино, но сейчас я ваш врач и должен поставить диагноз, а то вы соплями весь пол мне забрызгаете.       Хаус кусает щеку изнутри. Нельзя мерзко говорить о том, кто тебе нравится. Он может обидеться, и всё оборвётся. И с каких пор есть такие мысли? С тех пор, как Стейси всё высказала в лицо и навсегда ушла.       — Что вы, пол я не забрызгаю, только вас, — на удивление, отшучивается Джеймс и беззаботно подмигивает.       — Это новый способ дать автограф? — Хаус улыбается.       Ему уже спокойнее, пусть и страх не отступил полностью. Он продолжает бурлить в желудке и растекаться по венам.       — Для вас я могу по-особенному расписаться, только перед этим прошу выписать мне таблетки, а то я кони скоро двину, — Джеймс шмыгает носом.       Он выглядит совсем плохо, вяло и сонно. Ему бы лежать в квартире под тёплым одеялом, отдыхать и не вставать лишний раз, получая заботу. Правда, у Джеймса явно никого нет. Об этом говорит отсутствие женских волос на одежде, засосов и помятые штаны. Заботливый партнёр наверняка удосужился бы погладить.       — Хорошо, это быстро, — Хаус ещё раз осматривает Джеймса, спрашивает его о состоянии (больше из желания показаться хорошим человеком, ведь и без лишних слов всё понимает), выписывает рецепт на антибиотики.       Правда, отдавать его совершенно нет желания. Это же значит, что Джеймс уйдёт на засуженный отдых и больше не появится в больнице. Однако сейчас вместо необходимой лености Джеймс продолжает говорить с Хаусом о мелочах, шутить про насилие и, кажется, изучать поведение и характер своего лечащего врача.       Будто такому как Уилсон не всё равно на калеку с жестокими шутками.       Будто интерес правда есть.       Это разжигает надежду, заставляет верить в то, что вряд ли случится.       — Советую вам не топить сцену соплями хотя бы дня три, а лучше пять, — говорит Хаус, а рецепт не отдаёт.       — Мой максимум — дня два, а то меня со всех главных ролей поснимают, театр он такой… беспощадный, — как-то грустно говорит Джеймс. — Очень надеюсь увидеть вас на следующей постановке.       — Надеюсь, что скакать на ней вам не придётся, а то в вашем состоянии есть риск оставить кости на сцене. Устроите там всем Хэллоуин, — Хаус всё же протягивает рецепт пациенту. — А хороших травматологов у нас, увы, мало.       — То есть нет шанса, что вы меня примете всего сломанного? — Джеймс забирает рецепт, быстро читает его и облегчённо выдыхает.       — Я обычно берусь за дела посложнее, чем простые переломы костей. Ко мне попадают люди, которых не смогли вылечить другие врачи, — Хаус делает короткую паузу, — я возглавляю отдел медицинской диагностики.       — Впервые слышу о таком… — Джеймс несколько стыдливо улыбается, молча извиняясь за свою непросвещённость.       — Такой есть только в этой больнице. Наш дорогой глав врач потрудился и открыл это отделение специально для меня. Можно сказать — я местный любимчик, — Хаус подмигивает, опираясь на здоровую ногу.       — Правда? А медсестра сказала, что мне не повезло заболеть, когда пациентов принимает «последний гад», — Джеймс без ножа режет.       Сам легко усмехается, а Хаусу делается страшно. Впервые он думает о том, как его репутация влияет на первое впечатление о нём. В случае с Джеймсом всё складывается по-настоящему паршиво. На душе делается гадко.       — Ну… от ненависти до любви один шаг, — отшучивается Хаус, надеясь, что Джеймс всё же не считает его сволочью.       — Как и от безразличия до любви, — улыбается Джеймс, но продолжить говорить ему не даёт внезапно открывшаяся дверь.       Хаус обозлённо смотрит в сторону нарушителя личной идиллию и видит обеспокоенную и взлохмаченную Кэмерон:       — Доктор Хаус, у нас…       — Кэмерон, я занят, у меня важный пациент.       — Там мужчина, он спортсмен под стероидами, необходимо, чтобы его осмотрел лучший врач и понял, почему у него отказывают ноги.       — Доктор Кэмерон, прошу покинуть кабинет, я не закончил с важным пациентом, — сквозь стиснутые зубы говорит Хаус. — А наш горе-спортсмен сможет подождать ещё минут десять, если не все сто десять.       А Кэмерон тут же переводит взгляд на неловко улыбающегося Джеймса. Ему неудобно, он чувствует себя лишним и явно собирается уйти. Последнее Хаус старается максимально оттянуть. Он боится, что больше не сможет увидеть Джеймса настолько близко, так беззаботно поговорить с ним и почувствовать себя нужным.       — Доктор Хаус, мне, правда, уже пора, глаза слипаются, — Джеймс неуклюже бредёт в сторону двери, но останавливается, смотрит на Хауса и ласково так мурлыкающим голосом добавляет, — я оставлю вам автограф без соплей.       И он уходит, а Хаус тяжело вздыхает и обозлённо глядит на Кэмерон, чьи брови сводятся к переносице. Она наверняка уже строит «гениальные» теории об отношениях босса, которые расскажет Чейзу и Форману.       — Доктор Хаус, нас ждут… — Робко начинает Кэмерон.       — Хорошо, пошли, чем скорее начнём, тем быстрее закончим и я вернусь к своим проституткам в ванне с шампанским, — отчеканивает Хаус и хромает в сторону коридора, где его останавливает молодая медсестра с удивлённым взглядом.       — Доктор Хаус… вам просил передать это пациент, который от вас вышел, — она протягивает свёрнутый несколько раз листок.       Хаус забирает записку и с замиранием сердца разворачивает листок, где красуется номер телефона с припиской «Джеймс Уилсон, напиши мне вечером».

***