Секреты

***

Пожелтевший от время конверт Снова пахнет тобой, навевая весну Огрубела бумага листов Скомканные края Я ладонью прижму "Солнце" - Перемотка

      – Следите за давлением, не давайте ей спать, расспросите её подружку и не звоните мне, даже если произошло что-то страшное, – говорит Хаус, быстро собирая вещи в рюкзак, почти не глядя на команду.       – Хаус, она может умереть, – недовольно отчеканивает Кэмерон, не потерявшая надежду привить начальнику сочувствие пациентам.       – Как и главный герой в театре, представляешь? – Хаус пожимает плечами. – В ближайшие три часа мне не звоните, я бы сказал, чтобы вы вообще удалили мой номер телефона, но тогда вы кого-нибудь точно убьёте.       – Вы снова идёте в театр? – Кэмерон будто забывает о пациентке, страдающей от бессонницы и возможного отказа органов.       Чейз и Форман переглядываются друг с другом. Им не особо-то и интересна личная жизнь начальника. На самом деле, оба считают, что ничего особенного вне работы у Хауса нет. Тот одинокий мужчина далеко за тридцать, только-только начавший отходить после болезненного расставания и принимать свою инвалидность. Единственное интересное в жизни Хауса, по мнению Чейза и Формана, – работа.       – Да, тебя не приглашаю, успокойся, – Хаус закидывает рюкзак на плечо, поднимает взгляд на Кэмерон и добавляет, – иду один, не ревнуй.       Кэмерон открывает рот, чтобы возразить, но Хаус с непривычной быстротой успевает покинуть кабинет и с какой-то странной лёгкостью направиться в сторону выхода, пока стук трости отдаётся эхом по коридору.       – Он какой-то странный в последнее время, не находите? – Подаёт голос Кэмерон, убедившись, что Хаус ушёл.       – Это же Хаус, он всегда такой, – отмахивается Форман.       – Я не про это... Он стал каким-то более мягким, – не унимается Кэмерон и взглядом ищет поддержки у Чейза.       Тот лениво открывает глаза, тяжело вздыхает с видом великого мученика и произносит, толком ни на кого не глядя:       – Кэмерон, он буквально только что бросил умирающую пациентку, чтобы посмотреть спектакль, где тут мягкость? Он по-прежнему сволочь.       – Вот именно, – отчеканивает Форман. – Давайте лучше обсуждать нашу пациентку, а не начальника и его личную жизнь.       – Правильно. Нельзя обсуждать то, чего нет, – хихикает Чейз, чьё веселье подхватывает Форман, но не Кэмерон.       Она лишь хмурится, поджимает губы и перебирает в голове причины, по которым Хаус мог так сильно измениться.       – Но он всё же перестал так часто напоминать о твоей судимости, – она не бросает попыток втянуть коллег в общение.       Те переглядываются друг с другом и будто на секунду задумываются. За прошедшую неделю Хаус, правда, стал мягче. Нет, он не надел халат, не стал сочувствовать каждому пациенту и не прекратил мерзко шутить. Однако Хаус стал немного реже доставать пузырёк с викодином из кармана, срываться на окружающих и, кажется, начал ходить более легко, словно боль его на мгновение отпускала.       – Возможно, он наврал о том, что идёт один, – пожал плечами Чейз, но с каким-то наигранно серьёзным видом, какой был и у Формана, – хотя... кто кроме тебя согласится с ним идти? Только проститутка.       Кэмерон закатывает глаза, пока Форман и Чейз хихикают, переглядываясь друг с другом. Однако второй на мгновение замолкает, о чём-то начинает думать, а после выдаёт:       – А, возможно, он кого-то в театре караулит, вот и радуется.       – Думаешь – Хаус способен любить кого-то, кроме себя? Не смеши, Хаусу чужды все человеческие чувства, – Форман насмешливо щурит глаза, ловит на себе возмущённый взгляд Кэмерон и продолжает, – В любом случае... даже если у него кто-то появился – нам это на руку. Он так меньше беситься будет.       – Секс, оказывается, правда лечит, – Чейз странно подмигивает Форману, но быстро уводит взгляд в сторону стопки бумаг. – Но нам следует сосредоточиться на работе, а не обсуждать личную жизнь нашего начальника. Вряд ли его секс спасёт нас от того, чтобы не получить за то, что мы ничего не нашли.

***

      Хаус снова сидит в театре, кажется, это уже в третий раз за неделю. По правде говоря. Он не считал и не собирается. Ему просто приятно покупать очередной билет на глупую любовную постановку, где в главных ролях значится Джеймс Уилсон. Не важно кого он играет: приятного дамского угодника, наивного поэта-мечтателя или бунтаря времён Третьего Рейха, что вздумал сопротивляться режиму и биться за правду.       В любом воплощении Джеймс Уилсон по-настоящему хорош. На сцене он будто забывает о себе настоящем, растворяется в роли и отдаёт всего себя. Удивительно, как естественно он выглядит в мире театра, где нет места искренности. Как-то Хаус услышал, что на постановках нет места жизни: цветы в руках актёров искусственные, бриллианты – всего лишь стекло, а слёзы людей – умелая игра, потому что настоящие растения слишком блеклые, реальные бриллианты недостаточно ярко блестят, а подлинные слёзы выглядят отвратительно. Возможно, это и не правда, но Хаусу нравится в это верить. Конечно, приятно думать, что красота, которой все так восхищаются, представляет собой не больше, чем обман. Люди смотрят, радуются и романтизируют театр, который возносят чуть ли не до божественного уровня.       Наверное, Хаусу не столько нравится сам театр, сколько актёр, что так органично вживается в роли, так приятно говорит, так ярко улыбается, что внутри нечто сжимается, а потом лопается и разливается по крови теплом. Это не похоже на простое возбуждение, это есть подлинный интерес, который в последний раз вспыхивал из-за Стейси. Правда, та тоже вертелась (и наверняка продолжает) в сфере, где царствует обман. Однако с ним Хаус был знаком получше, чем с театром и его правилами. От того и Джеймс кажется таким непонятным. Действительно ли он настолько «солнечный» или только умело всех обманывает?       Со Стейси было проще.       К ней было возможно прикоснуться, а Джйемс всё так и остаётся недоступным и одновременно близким, и далёким. Вот, вроде ничего не стоит подождать окончания спектакля, подкараулить Джеймса и попытаться его разговорить или пригласить в кафе или на прогулку. Так поступают все взрослые люди, а Хаус, кажется, таковым так и не сумел стать. Потому он и сидит в первых рядах и просто наблюдает.       Его не интересует сюжет постановки (опять ерунда про любовь или «не такого, как все» героя), его волнует только актёр. Глупо фанатеть по кому-то, когда тебе далеко за тридцать, когда в твоём возрасте люди женятся и рожают детей, когда стоит беспокоиться о чём-то более серьёзным. Глупо всё это, но унять себя Хаус не может.       Он не считает, что испытывает к Джеймсу любовь. Слишком мало известно о нём, чтобы образовалось нечто помимо интереса и приятной симпатии. Наверное, это называется лёгкой формой одержимости, ведь Хаусу делается невыносимо тошно от одной только мысли, что однажды не удастся попасть на постановку с Джеймсом...       Встречи с ним так и не следует, однако Хаус ловит те мгновения, когда Джеймс смотрит на зрителей. Порой, Хаусу кажется, будто он сталкивается с ним взглядом, будто именно ему – Хаусу – Джеймс так тепло и искренне улыбается.       Это было глупостью.       Но именно она скрашивает будни и, кажется, уменьшает силу боли. Улыбаться хочется больше и чаще, кричать и срываться на подчинённых – меньше, а напиваться вечерами дома и вовсе нет никакого желания.       О нём не так много известно, для добычи информации вполне возможно попросить о помощи Лукса, но посвящать его в новый объект интереса совершенно не хочется. От чего-то всё, что связано с Джеймсом ощущается таким интимным и по-приятному тайным. Кажется, будто в случае, если о нём кто-то узнает, то растеряется весь шарм, пропадёт та самая искра и всё просто очень плохо закончится. Кадди наверняка станет настаивать на встрече, упросит Лукаса раздобыть номер Джеймса, а потом сделает всё, чтобы устроить свидание. Оно не нужно. Оно испортит то, что уже есть.       Точнее, ничего нет.       Но и это «ничего» так страшно потерять.       Хаус знает – шансов на отношения с Джеймсом просто нет. Тот успешный актёр, за которым точно бегают толпы красивых фанаток (Хаусу как-то довелось услышать, как две девушки сзади него прямо перед началом представления обсуждали, как же хорош Джеймс). С такой конкуренцией у Хауса нет и шансов. Ему уже давно за тридцать, седина спешно подбирается к волосам, морщин всё больше, характер делается лишь хуже, а нога не прекращает болеть. Симпатичный актёр в случае выбора предпочтёт нормальную девушку (или парня), а не стареющего инвалида со скверным характером, который постоянно отталкивает от себя людей. Этого не выдержала даже Стейси, чьи клиенты часто были теми ещё идиотами.       Скорее всего даже о дружбе с Джеймсом можно не мечтать. Почему даже? Хаус оттолкнул от себя всех, рядом остались Кадди и Лукас, чьи нервы рано или поздно сдадут. Вряд ли актёр, из которого профессия высасывает все соки, станет терпеть капризного, нервного и самодовольного инвалида, постоянно требующего к себе внимания. Возможно, у Джеймса есть что-то вроде синдрома спасателя, но надеяться на это глупо.       Вообще надеяться хоть на какую-то связь с Джеймсом глупо.       А Хаус, похоже, самый большой идиот.       Объективно он понимает, что ведёт себя, как последний дурак, влюбившийся по уши в красивую картинку, но контролировать чувства не может. Их много, от них не спасают таблетки и работа. Они просто окутывают с головой и вынуждают раз за разом возвращаться в театр, покупать билеты в первых рядах и отчаянно ловить взгляд Джеймса, наивно и по-детски надеяться поймать ответный и встретиться потом.       Хаус бесстрашен, когда дело касается пациентов, репутации и возможности попасть в тюрьму. Но стоит делу коснуться возможности быть отвергнутым, как просыпается невероятная трусость, что пожаром распыляется в сердце.       Не страшно понимать, что ты самовлюблённый идиот. Страшнее услышать это от того, кто вновь вернул тебя к жизни.       Стоит от чувств бежать, вечно бежать, чтобы потом не было больно. Хаус привык так делать, но почему-то сейчас он снова садится в первые ряды, внимательно следит за происходящим на сцене и в конце спектакля, кажется, снова ловит на себе взгляд слегка дрожащего (наверное, от напряжения) Джеймса, который игриво и весело подмигивает перед тем, как уйти за кулисы вместе со своими коллегами.

***

      В клинике скучно, однако Хаус всё равно сидит там и почти не огрызается на пациентов. Нет, дух доброты не вселился, боль не прошла, а Стейси не приползла просить на коленях прощения. Всё проще – серотонин от вчерашней постановки с Джеймсом в главной роли играет в мозгах и не даёт унывать.       Правда, пациенты по-прежнему действуют на нервы своей тупостью: сперва дамочка закатывает скандал из-за того, что на неё как-то не так посмотрели, потом дед пихал под нос салфетку со своими засохшими соплями с требованием посмотреть, а потом были родители с маленькими детьми. Проще говоря, сплошная пытка.       Хаус собирается уходить, когда дверь кабинета открывается:       - Здравствуйте, тут свободно?       Хаус замирает, видя перед собой Джеймса с раскрасневшимся лицом и мелко дрожащими руками.

***