Шепотом громче бури

Жгучая, как укус змеи, боль врезается в плечо Эвы. Успела отскочить от исходящей пеной лошади, откатиться в сторону от огня, но, падая, опрокинула оружейную стойку. Лезвие копья глубоко задевает кожу. Уберег Незримый, не пробило насквозь, лишь порезало. Алая полоса остается на земле, а песчаные всполохи мгновенно впиваются в рану, зубьями, крючьями: налетевшая буря — в этот сезон как насмешка богов — застала врасплох даже охотников. Тщетно пытаются они поймать под уздцы лошадей, набрасывают покрывала на корзины и скарб. Иссушающий ветер разносит пламя — будто нарочно стихия опрокинула масло возле костра. — Исман! — песок забивается в горло, пока Эва пытается прикрыть рану первой попавшейся тряпкой. Лекари спали ближе всех к пустыне. Почти наугад она бежит в ту сторону, ищет среди смазанных силуэтов брата, но вокруг только чужие, перекошенные страхом и смутой лица. Предупреждал ведь Реммао, не стоит разбивать лагерь близ красных земель, как чувствовал. А сам-то где? Эва беспокойно оглядывается, рукой прикрывая лицо, вслушивается в крики и ругань. Замечает, как кто-то смутно знакомый взбирается по бархану, сквозь пелену не разглядеть. Может, Исман? Может, там раненные? Сердце у него доброе, иногда даже слишком, своей жизни не пожалеет ради чьего-то спасения. — Исман! Не слышит. Не может услышать. Страх подгоняет, заставляя забыть о липнущей крови, о том, что она босая. Эва бросается следом, глотая пыль, взбирается по зыбкой насыпи, вязнет, барахтается, оглушенная яростным ветром. И совсем теряется, оказываясь наверху. Словно не было никого. Ни позади, ни впереди. Только неясная квадратная тень внизу — чей-то дом? Хоть от бури укрыться можно. Немного времени требуется понять, что каменный остов не дом — гробница: разрушенная, разграбленная и темная. Но лучше так, чем задохнуться в песках. Осторожно она ступает внутрь, только к стене припасть, чтобы ветер не хлестал в спину. Шаг, два… Нога предательски скользит вниз, словно под песком гладкий мрамор. Не зацепиться за стены, хотя Эва пытается — ладони саднят от неровного крошева — но съезжает до конца, сотню локтей, не меньше, как назад-то взбираться? — Исфет! — поднимаясь, она трет разбитые колени. Глаза привыкают к темноте быстро: белая, очень гладкая в отличие от стен, плитка позволяет увидеть часть пространства и потухшую жаровню. Ни урн, ни корзин — давно растащили «стервятники» — ни даже скорпионов. Тишина. Пустота. Будто и саркофаг вынесли, черномаги ведь легко чувствуют энергию мертвых. Но нет знакомого холода, как и тепла жизни, и Эва осторожно делает шаг влево. — Не двигайся, — шепот, что режет насквозь, едва заметный шорох позади. Эва вздрагивает. Замирает, словно к горлу приложили лезвие. Но клинка нет, только горячее — слишком горячее — тело незнакомца за её спиной. Будучи шезму, как не заметила его присутствия? Страх расползается от шеи, где осталось его дыхание, льется вниз, парализует ядом вросшие в пол ступни. — Зачем шла за мной? — чужие губы едва касаются уха. Звуки — тонкие, шелестящие, чуть растянутые — проникают сквозь кожу, просачиваются. Не слова — почти шипение. Стрекот гремучего змея. — Искала брата, господин, — дыхание перехватывает, словно опять песка наглоталась. — Буря ведь снаружи… Откуда взялся здесь? Не из их лагеря, такой голос она бы точно запомнила. Эва не понимает толком, зачем оправдываться вздумала, незнакомец еще не причинил вреда, но осязаемая угроза течет вокруг, льнет к телу — плотная настолько, что не сразу она чувствует, как теплая ладонь скользит по руке, ложась на плечо. Сама шипит — уже от боли — пальцы незнакомца задевают порез под пропитанным кровью льном. — Брата? — короткий смешок заставляет вздрогнуть снова. — Повезло, что укрытие нашла. В живых останешься. — Говоришь так, будто все, кто снаружи, умрут, — страшно двинуться, страшно дышать, так кто за язык тянет, когда она произносит эти слова? — Пустыня порой никого не щадит, — пальцы на её плече больше не сдавливает, бережно убирает ткань, обнажая рану, неспешно обтирает и — Эва богами готова поклясться — пробует её кровь на вкус. Почти незаметно скользит кончик влажного языка вдоль раны, как лезвие проезжается по краям, жжет, режет неведомой силой. Трещит по швам и без того истончившаяся реальность, как ветхая ткань рвется, гулом отдаваясь в ушах. — Как зовут тебя? — с едва слышного шепота незнакомец переходит на резкий, не допускающий возражений тон, так говорят только высокопоставленные — достаточно она эпистата наслушалась. — Эвтида… — первое имя льется само, но вовремя сжимает она губы, пока второе, тайное, не сорвалось с языка; нельзя, нельзя говорить: полное имя — полная власть. — Эв-ти-да? — он растягивает каждый слог, шелестит звуками возле уха, и страх — неясный, почти животный — опутывает тело. — Интересное имя. Останься здесь ненадолго, Эвтида. В безопасности. Резко отходит, и без его тела рядом Эве вмиг становится почти холодно. Пусто, ненадежно, как если бы она лишилась опоры. — Постой, не уходи, — пытается зацепиться она за него, вспоминая, что наверх не попасть так просто. — Что проку в безопасности, если выбраться сама не смогу? Помоги, господин. Он цокает языком — словно хищник челюстями щелкает — и полумрак вокруг становится гуще. — Так хочешь лишний раз быть должной? Должной?.. А выбор есть? Даже если буря пролетит, кто искать ее станет? А если станут, услышат ли крики? Незнакомец наверняка понимает, вот и руку протягивает, обхватывает и в несколько движений забирается по плитам, будто не скользкий мрамор под ногами, а пологая земля. Песок забивается в ноздри, едва они оказываются на поверхности, и Эва зажмуривается, пытаясь защитить глаза. А когда открывает, незнакомца будто не было. Миражем растаял, красной пылью развеялся, как и стихшая вмиг буря — ушла по его следам. Эва беспомощно оглядывается, замечая фигуру на песчаной насыпи. В прояснившемся воздухе вдруг четко слышен голос Исмана: — Эме! Эме! — он спускается с бархана, что недавно казался неприступной стеной. — Я повсюду тебя ищу. Думал, погибла в огне, как те несколько охотников. Хвала Ра, жива. Нужно уходить, — он обнимает за плечи, и Эва тут же забывает и про холод гробницы, и про незнакомца.

***

Алая капля соскальзывает, расплескиваясь кровавым пятном. Будь проклята эта поездка в Фивы, будь прокляты охотники со своей одержимостью, будь проклят эпистат, что стоит за спиной, наблюдая, как роняет она чернила на папирус. — Почему калам в другой руке? — с раздражением Амен нависает над ней, почти закрыв собой и без того тусклый свет от жаровни. — Так я смогу писать быстрее, господин, — пытается оправдаться Эва, хоть это чистая правда. — Возьми как следует и сядь ровно. Колени и без того ноют от бесконечного сидения в правильных позах, Реммао почти не обучал их письму, и с непривычки затекают ноги. Эва нехотя подчиняется, и тут же чувствует боль в пальцах. Она одинаково ненавидит глаза Гора и Анх, ненавидит ибисов, соколов и сов, перья и весы, волнистые линии — все, что заставляет её правую руку болеть. Думать о матери. Не о женщине с мягкими руками и глазами как у Исмана, а о другой, настоящей. Ведь именно она ударила по костяшкам палкой, или бронзовой кочергой, Эва уже не помнит. Переломанные пальцы долго не слушались, болели, опухали неделями, а когда наконец срослись, не вернулись к прежней подвижности. Уродливый изъян, что останется с ней навсегда. Исман научил кое-как писать другой рукой, но получалось все равно скверно. — Надеюсь, твои ученики получают достаточно плетей за ошибки? — цедит эпистат, глядя на ее жалкие попытки вывести иероглифы — обращается, само собой, к их наставнику. — Достаточно, — холодно отрезает Реммао. — Но если угодно дополнительное наказание… — Нет. Только следи, чтобы они выполняли свою работу как следует, иначе я сам позабочусь о каждом из них. Позаботится, как же! Уже спрашивал об их с Исманом семье: не вельможи, но и не безродные, пусть Эва им не родная, за обучение платят столько же. Даже Реммао не осмелится поднять руку на детей жреца — у него другие методы. Тяжелые шаги Амена гулко отдаются в пустой библиотеке. Ушел, наконец. Которую ночь они с Рэймссом отрабатывают навыки письма в храме, которую ночь скрипит зубами эпистат, подмечая их безнадежность. Третьей ученице, Дие, повезло: взрослая и хорошо обученная, она давно приставлена вести записи по лечению хвори. Они же вдвоем вынуждены не высыпаться вот уже неделю, переписывая никому не нужные деяния жрецов. Хотя Рэймссу, младшему брату Реммао, все меньше делают замечаний. — На вашем месте я бы не злил эпистата, — чтобы не слышал никто, наставник садится между ними — безупречную осанку сохранил, даже будучи на коленях. — Но и с ночной практикой завязывать не спешил. Верно говорит. Так у них есть повод покидать поселение: усыпить бдительность одного охранника в храме куда легче, чем сразу шестерых на карауле. Не вечно же бегать за охотниками с папирусом, в Фивах работы для шезму полно. И за нее не объедками с охотничьего стола платят. — Веди себя естественней при них, Рэймсс, — шепчет Реммао, но каждое слово остается в голове: ему не нужно повышать тон, чтобы они поняли — недоволен. — Смейся, когда они смеются, пей, когда пьют. Иначе обрастешь подозрениями. А ты, Эва, — длинными пальцами впивается в плечо, давит больно, — не будь навязчива. Видел, как с эпистатом в одной колеснице ехала. То, что шарит он по тебе голодным взглядом, может, и сыграет на пользу, но Амену не нужна глупая девка, готовая лечь под него. Он же охотник, сыграй на его азарте. Будь хитрой дичью. Сам учит использовать любые средства, женская красота чем хуже? Не раз Эва с помощью нее достигала желаемого. Жаль, что порой этот природный дар наравне с проклятием. — Ты просил разузнать больше, — она протягивает листок, испещренный мелкими знаками — пишет, может, Эва и плохо, но Реммао поймет, давно обучил их тайному шифру. — Тут расписание обходов. Отметила, что смогла, пока не была занята ночными отработками и мелкими придирками эпистата: план отчасти сработал — вместо того, чтобы оставлять ее на попечение остальных, Амен таскает с собой, будто выучить послушанию и письму теперь его личный долг. Кажется, так и сказал «может, я единственный, кому по-настоящему есть до тебя дело». Покровителем себя возомнил? — И это все? — разочарованно шелестит Реммао, пряча пергамент в складках одежды. — Есть еще кое-что… — Эва медлит. — Многие говорят, что Амена «зрячим» прозвали. Что чутье у него особое. На нас, шезму. — Хм, чутье? — ухмылка искажает тонкие губы наставника. — Так чего не лишил головы каждого из нас? — он поднимается. — Будьте начеку, говорите о каждом подозрительном шорохе, только так мы сможем уцелеть. И помните о главном… — Смерть всегда рядом, — почти одновременно шепчут они с Рэймссом.

***

Пустыня жадно впитывает капли крови, пьет, пьет, жжет ступни, ветром кусает глубокие раны — пробитые копьями насквозь. Пошатываясь, Эва сплевывает багровый сгусток и падает в песок. Охотно раскрывает он свои объятья — саркофаг из сыпучего золота — плавит кости и плоть, скарабеями пожирает останки, хоронит в небытие… Эва просыпается в липком поту. Хватает кувшин, льет на дрожащие руки, пытаясь смыть наваждение. Первая ночь, проведенная не на холодном полу рядом с папирусами — и вот снова. Кошмары, что так и не стерлись ремеслом шезму, а ведь известно, что черномаги не видят снов. Конец в них всегда одинаков. Предрешен заранее. Остатки воды Эва выпивает, но тут же давится, замечая неясную тень на кровати Дии — не девичью вовсе. — Чтобы черномаг да от кошмаров мучился? — этот шелестящий, растягивающий слова голос она бы узнала из тысячи. И как он?.. Нужно взять себя в руки. Неважно, что говорит и в чем обвиняет, все равно не докажет, от плаща и маски — атрибутов своей профессии — Эва избавилась еще в Гермополе. Куда важнее, как оказался здесь, периметр охраняется, мимо стражи не проскользнуть так просто, сама проверяла. — Что тебе нужно? Медленно, почти лениво он свешивает ноги с кровати, шуршит дорогими тканями — багровыми, стекающими будто кровь с покрывала. В тусклом свете кажется, что и волосы у него — пламенные всполохи, жидкий кармин. — Хочу знать, что охотники ищут в Фивах и почему целый отряд шезму оказался у них под боком. — Разве твое это дело, господин? — подражая его тону, спрашивает Эва, но тут же жалеет о сказанном. Незнакомец в один шаг пересекает расстояние между кроватями, прижимает к стене, хватая за горло. Нет, его пальцы сжимают не до боли, не до синяков, как когда-то стискивали грязные мужские руки. Бережно, но не допуская движений — оправа для драгоценного камня. Металлические украшения с одежд врезаются в грудь, живот, оголенные плечи — на контрасте с его горячей, как раскаленный песок, кожей. Как под гипнозом или под ибогой Эва смотрит ему в глаза — темные-темные рубины. — Не советую мне дерзить, шезмочка, — мерещится, что бронза и золото поверх тканей лишь продолжение чешуи, покрывающей часть шеи и плеч. — И когда спрашиваю, лучше бы ответить сразу, терпением я не славлюсь. Она кивает, сглатывает слюну. Могла бы закричать, да только незнакомец свернет ей шею раньше, чем пикнуть успеет. Не раз убивал, хорошо ей знаком этот взгляд: так смотрит Реммао, когда ему кто-то мешает. — Охотники ищут источник хвори, — пытаясь совладать со страхом, отвечает чуть слышно. — Думают, черномаги постарались. А я здесь из-за брата. Он вызвался добровольцем-лекарем в отряд эпистата. Одного на смерть не могла отпустить. Всего не сказала, не подтвердила, что черномаги они, но и не опровергла, может, не нужна ему вся правда. Ведь не только по вине Исмана она здесь. Не наследи они вместе с учителем в Гермополе, не пришлось бы на верность присягать главному охотнику. Реммао хотел подозрения отвести, сделал вид, что все его ученики отличную службу как писари сослужат. — Что еще хочешь знать, господин? Чем еще могу помочь за спасение из гробницы? В усмешке он приподнимает уголки губ, так что становятся видны клыки — острые, как у диких зверей. — Думаешь, такую мелочь пришел взыскать? — даже облизывается как хищник. — Ты нужна мне, шезмочка, совсем по другому поводу. Хотя до гробницы я и думать забыл о твоем существовании. Сама нашла, сама заставила вспомнить. Так вспомни и ты, кем для меня являешься. Или забыла, как зовут тебя… Эме? Два имени, соединенные в одно, так только Исману позволено ее звать, единственному кроме матери, кому она назвалась полностью. Ведь то, второе, зловещее… — Кто ты такой? — только теперь осознает, что глаза у него вовсе не кажутся алыми, они и есть цвета спекшейся крови; чешуя и шипение — все взаправду. — Сама скажи, кто я. Назови мое имя вслух. Страх обхватывает тело змеями, душит, пожирает заживо, липнет холодным потом к спине. Вжаться в стену, не двигаться, не смотреть, не дышать… — Сет, — Эва едва шелестит губами. Красноглазый, красногривый зверь хаоса. Владыка песчаных бурь, покровитель всех шезму. Тот, кому дарована была еще в утробе — так ее мать расплатилась за свою неувядающую красоту. Потому именем вторым нарекла Меренсет — «возлюбленная бога Сета». — Я бы чаще внимал молитвам смертных, произноси они мое имя с тем же трепетом, — он оскаливается, в этот раз в довольной улыбке, перемещает пальцы с шеи на подбородок, снова заставляя смотреть в глаза. — А теперь слушай, шезмочка. Мне нужны твои способности, и очень кстати, что ты одинаково хорошо чувствуешь живую и мертвую энергию, ведь мы, боги, сотканы из обеих. Нужна ему? Что божеству от нее проку, ведь она даже не полноценный черномаг. — Разве сможет простая ученица служить тебе достойно? Но, может, наставник… — Мне не нужен твой наставник, — резко отрезает Сет. — Лишь ты. Отныне я сам буду учить тебя. Тому, что немногим смертным подвластно: не касаясь резать нити чувств, в чужое сознание проникать без плаща и маски. Эва подается вперед, всматриваясь в рубиновые глаза: что взамен за такие знания попросит? Какую услугу? Да и важно ли? Он бог, которому она давно была отдана, теперь ничто не имеет значения. Вся ее жизнь отныне принадлежит ему. — Что должна буду сделать, господин? — обреченно выдыхает ему на кожу — он не эпистат: не сбежать, не спрятаться, не притвориться, как на ладони перед ним, нагая, прозрачная. — То, что скоро тебе под силу будет, Эме, — не разжимая пальцев, Сет приникает к уху и шепчет будто в саму Ка: — Всего лишь проникнуть… в сон бога.