Шепотом громче бури

Она умерла. Снова. Утонула в горячем песке, захлебнулась собственной кровью. Жар и сейчас обнимает плечи, каплями пота выступает на лбу, пока Эва прячется за изукрашенной колонной. Сон, сон, все сон… Она прислоняется к стене, впитывая холод камня, глазами изучает рельефные символы: звери и боги, ладьи и лотосы — впервые иероглифы приносят не боль, а облегчение. — Сколько раз говорил тебе, Реммао, отошли назад девчонку, проку от нее не будет, — в ночной тишине слова гулко разносятся по залу. — Ей не стать ни травницей, ни лекарем, она даже на писаря не годится, калам в руках с трудом держит. Эва болезненно потирает пальцы, испещренные царапинами от плетей — всего сезон она в храме Тота, но никого не наказывают чаще. Лишний раз переписать свиток, отдраить пол в общей трапезной — все знают, что не родная Исману, а значит, приемному отцу не пожалуется. Учиться для нее — уже непозволительная роскошь. Она понимает. — Хафра велел не разлучать его детей, — спокойно отвечает знакомый голос. — И он одинаково щедро платит за обоих. Посреди глубокой ночи, в одном схенти и без украшений — Реммао здесь по ее вине. Доверенный друг отца Исмана лично сопровождал из Шедита, и он же несет за них ответственность. — Не Хафра здесь главный. Девчонка своевольна и бездарна. Ни дня не проходит, чтобы наставники не жаловались. Как и остальные: которую ночь она будит всех своими криками. — Тогда я сам возьмусь за ее обучение, — Реммао склоняет голову перед верховным жрецом и неслышно отходит. Он знает, что она здесь, знает, что слышала каждое слово, дотрагивается до её плеча, без слов указывая, куда двигаться. Они не возвращаются в общую спальню, вместо этого пересекают главный зал, где удушливым облаком повис аромат мирры, проходят тонкими дорожками храмовых садов. — Снова кошмар? — наконец спрашивает, пока они под открытым небом, там где мраморные плиты не отразят звуки, не разнесут шелестящее эхо вдоль крыльев Исиды и Ра. — Сон о смерти, — Эва поднимает голову на Реммао: глаза у него почти черные, словно смотришь в зияющую пустоту. — Каждый сон как смерть. Каждая смерть как сон. Скоро поймешь, как тонка эта грань. Эва пытается уловить смысл, поверить в то, что изучают они на папирусах. За гранью обозримого бытия есть другое, на весах взвешенное вместе с пером Маат, оттого неясное: спокойным ли будет в полях Иалу или другим — вечными муками под кольцами Апопа. Но чувство из снов не предполагает суда Осириса, будто смерть там — это вечное. — Это правда, что наставником мне станешь? — мысли о смерти Эву тревожат, и она спрашивает о другом. Реммао нечасто можно встретить в храме, обычно в одиночестве, но изредка ведет он занятия по заклинаниям для лекарей, еще реже по расположению звездных светил. И никогда по письменности. Не откажется ли от нее как остальные, когда поймет, насколько безнадежна? — Правда, — он подталкивает ее внутрь самой отдаленной части храма. — Но ремесло, которому учить буду, теперь под запретом. Многое станет тебе подвластно, а многое уйдет в небытие. Как твои сны. — Сны… уйдут? — Твои — да. Но будут и те, которые самой ткать придется. — Ты… черномагии учишь? Эва с трудом верит в свою же догадку, немногие теперь выбирают путь шезму: проникать в чужие сны, у мертвых спрашивать, кто за их смерть в ответе — некогда почитаемое ремесло. Теперь их совсем мало осталось. Прячутся от фараоновых гончих. Реммао останавливается посреди темного прохода, замирает, нависая сверху. Сам не отвечает — её ответа ждет. Эва не глупая, чтобы не понять, убьет её, если откажется — не просто так свою тайну раскрыл. Да и будто может она вернуться «домой». Матери Исмана клялась, что останется с ним, что бы ни случилось, что защитит, а учиться рядом с ним — единственная для того возможность. Так есть ли разница, какому ремеслу? — Что скажет Хафра? Он узнает? — спрашивает Эва осторожно, верховный жрец Собека был к ней почти добр, но как изменится его отношение, когда поймет, что не травницей стала. — Узнает, но позже. Пока отправлю ему письмо, что на писаря тебя готовлю. Ни к чему… его тревожить, — снова кладет ладонь на плечо Эвы. — Жить будешь у меня, — он заводит ее в свои комнаты, небольшие, без излишеств: высокие полки, доверху забитые папирусами, писчий стол, заваленный ими же — указывает на дальний угол. — Кто это, брат? — Эва замечает черноволосого мальчишку не старше нее, растрепанного, с глазами колючими и бездонно-темными — несколько раз видела рядом с Реммао. — Рэймсс, это Эвтида. Учиться будете вместе. — Вместе? — голос у него подозрительно тихий, а синева вокруг век кажется болезненной. — Ты сказал, я один буду… — А теперь не будешь, — отрезает Реммао, мгновенно прекращая разговор, бросает покрывало на соломенный тюфяк, обернутый простыней. — Сегодня поспите так, завтра придумаю что-нибудь. Несколько мгновений Рэймсс смотрит на нее, а потом молча отворачивается к стене. Осторожно Эва ложится на край, подбирает под себя запылившиеся ступни — младшая жрица из спальни выволокла не спрашивая: босую и в одной тунике. Хотя Эве до сих пор жарко, как в проклятом сне, тело горит, лен натирает кожу. — Возьми мое одеяло, — говорит Рэймссу. — Ты дрожишь, а мне все равно без надобности, — так Исман научил, когда они еще детьми были: делиться тем, что у самого в избытке. Рэймсс почти за два локтя от нее, но его лихорадку она ощущает как собственную. Пытается набросить на него покрывало, но тут же вскрикивает, когда он больно перехватывает руку — пальцы холодные как выстуженные пески. — Будешь учиться со мной, такой же станешь, — огрызается он. — Ремесло шезму вымывает из нас Ка. Особенно, если пойдешь путем некроманта. — Как ты? — уточняет Эва: так вот что за стылость кругом, будто под кожу ему въелась, вокруг расползается. — Как я, — Рэйммс отпускает запястье, но в покрывало все же оборачивается. Эва придвигается ближе, касаясь его лопатками — этому тоже Исман научил — даже сквозь одеяла будто прикоснулась к мраморной плите. Закрывает глаза, отмечая, что дрожать Рэймсс стал меньше. Что ж, ей от его холода тоже немного спокойнее.

***

— Эва, — прохладная рука привычно ложится на плечо, выдергивает из готовых сомкнуться над ней песков: заснула прямо на столе трапезной — к рассвету все же разрешили вернуться в поселение. — Проснись. Смотри, кто пожаловал. За спиной Рэймсса расцветает улыбкой Исман, и она готова признать это утро лучшим за все пребывание в Фивах. Почти не видятся они с братом, всякую свободную минуту тратит Эва на бесполезную перепись, Исман же на важное — на помощь больным. И на Дию, конечно же. Что ни ночь, украдкой ходят друг к другу, как стражникам до сих пор не попались? — Эпистат сказал, что до полудня можем быть свободны. Разрешил даже по рынку пройтись, но велел быть осторожнее. Не есть и не пить вне поселения — Амен сам не знает, откуда опасности ждать. Хворью страдают и люди, и скот, и поля. Источник воды здесь един для всех, что в Среднем, что в Верхнем Египте, и если нарочно кто реку травит, не защититься никакими способами. Эва наспех собирается, сгребает остатки медяков от последнего заказа и выскальзывает из прохладной комнаты в зной. Не полдень даже, а печет так, будто Ра разгневался, густое облако пыли остается за ними, пока идут они втроем немощеной тропой до города. Давно Эва не чувствовала себя так… почти спокойно? Прошли времена, когда Исман и Рэймсс косились друг на друга будто звери дикие. Свыклись, притерлись, признали каждого значимость. Один навсегда останется для Эвы братом, пусть названным, тем, кого от смерти спасла, тем, кто позднее спас ее. Другой брат ей по Ка, с кем говорить всегда есть о чем, а молчание не гнетет. — Не слишком ли оживленно для города, в котором бесчинствует мор? — подмечает Эва, когда оказываются на главной улице. Надоедливые торговцы — даже неясно, кто кричит громче — едва с ног не сбивают, пытаясь продать товары. Запахи хлеба, рыбы и специй стойким облаком висят в воздухе: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Душно до головокружения, пыльно до кашля. Эва дотрагивается до приятных холодных камней на прилавках — бирюза и опал — проводит по изгибам фаянсовых идолов. — Вечно жить в страхе не сможет ни один человек, — говорит Исман. — И «Ночь слезы» совсем скоро. Не так много в Египте празднеств, чтобы народ забыл хоть об одном. Вопреки хвори, вопреки бедам, всегда будет что-то дающее надежду, и разве начало разлива Нила не лучшее для того время? — Реммао не просил ничего передать? — тихо спрашивает Эва у Рэймсса, пока Исман приценяется к благовониям, ей бы сейчас не помешал лишний заказ, на жалких харчах охотников можно быстро вытянуть ноги. Рэймсс мотает головой и Эва старается сделать вид, что ни капли не расстроена таким положением дел, отворачивается, рассматривая обереги, разбросанные по одному из прилавков, и едва не подпрыгивает от прикосновения к плечу — капля раскаленного металла на кожу. — Забудь о наставнике, у нас есть дела поважнее. Откуда взялся? Когда подойти успел? Куда вдруг остальные делись? Она беспокойно оглядывается, пытаясь найти Исмана и Рэймсса. — Нас могут увидеть, — пытается отстраниться от Сета. — Хочешь, чтобы эпистат меня подозрениями извел? — Не беспокойся, шезмочка, — негромкий голос заглушает торговцев, гул, крики из порта — заполоняет собой. — Никто не вспомнит меня, пока сам не позволю. Даже ты. Для смертных я как мираж — неясная тень, затерявшаяся среди прочих. Тень, как же! Наконец-то видит она его в свете солнца: богатые ткани, изящные украшения, змеями вьются браслеты на предплечьях — широкие, из чистого золота. На голову выше самых высоких мужчин, встряхивает красную гриву волос, сверкает в лучах рубинами. Ослепительный, глаза выжигающий… — Любуешься? — нахально скалится, обнажая острые зубы, берет с прилавка один из плодов, впиваясь в сочную мякоть. — Присматриваюсь, — Эва с трудом взгляд отводит. — В этом ведь нет греха? — Тянуться к прекрасному вполне естественно. Но я здесь не затем. Пришел сказать, чтобы к ночи готова была, освободи комнату от ненужных глаз и ушей. Будто хозяйка она для Дии! Разве может так просто велеть ей уйти? Эва оборачивается, возразить хочет, но вокруг, как всегда, никого.

***

Сет не заставляет себя ждать, появляется до полуночи, бросает на пустую постель Дии какой-то сверток, сам укладываясь на другую. — Переодевайся, — лениво откидывается на её подушки. — В это? — без особого интереса Эва рассматривает то, что принес ей — бесформенный балахон цвета песка, выйди в пустыню и сольешься с барханами. — Там, куда отправишься, ни к чему наряды. И не заставляй повторять дважды, меня это утомляет. Отводить глаз не станет, не для того удобно устроился. Да и спрятаться негде, ни ширм, ни занавесей — общие спальни учеников при храме и те уединенней казались. Желает видеть ее нагой? Она подчинится. Но будь он хоть трижды бог, не подарит ему своего страха и стыда. Иные мужчины только того и ждут: жгучих слез или громкой паники — чем больше в агонии бьется жертва, тем желаннее становится. К несчастью, Эва слишком хорошо о том знает. Медленно она развязывает верхнюю накидку, сбрасывает бретели калазириса — не отворачивается, не дергается, смотрит Сету в глаза. Пусть наблюдает, как спускает она ткань все ниже, обнажает груди с темными сосками, живот, бедра. Лен опадает к ступням, и Эва делает шаг вперед. — Украшения тоже, — взгляд Сета стекает от предплечий до щиколоток. Эва ставит ногу на кровать совсем рядом с ним, едва не касается, расстегивает тонкие браслеты — простые нити сердолика, бронзовые кольца — что по статусу могла носить. Даже будучи приемной дочерью, не обделена ни нарядами, ни украшениями, Исман дарит или сама покупает на деньги от заказов шезму. — Повернись, — говорит Сет чуть слышно. Сердце пропускает удар, но она снова подчиняется. В прошлый визит вжимал в стену, прикасался всем телом, сейчас едва дотрагивается кончиками пальцев, убирает волосы, обнажая спину. — Нужно отдать должное, не дрожала от скромности. Я оценил, — тихий голос остается на коже вместе с дыханием — размеренным, теплым — струится вдоль позвонков. — Думала, вред причиню? — и без объяснений понятно, какой «вред» подразумевает. — Разве не я защитил от подобного? Об этом она вспомнила совсем недавно, когда явился долг свой взыскать. Как грязные мужские руки хватали тело, еще в доме матери, одежду рвали, наслаждаясь криками — на отшибе города кто бы услышал? Как кончилось все, сгорело вместе с произнесенным именем — его именем — проклятием алого зверя. Стерлось вместе с дымом пожара, безумием матери и предсмертными хрипами. Пламя вспыхнуло внезапно, объяло весь дом, но ожогов не оставило. Эва и сейчас с трудом помнит, как бежала вдоль покосившихся оград и загонов, с самой окраины почти до храма, как босая и в саже сбивчиво клялась, что никогда-никогда не вернется. Так и случилось. Несколько месяцев пряталась, просила милостыню и ела подношения Собеку — крокодилам подгнившие фрукты без надобности. — Говорил же, меня помнит тогда, когда я сам хочу, — Сет щелкает застежкой на ожерелье. Тяжелые камни падают в ладонь, и Эва спешит убрать их в сторону. Натягивает бесцветную мантию через голову, и одним взглядом спрашивает, что делать дальше. — Накинь капюшон, спрячь ладони в складках. Сегодня будешь только смотреть. Запоминать каждую деталь, — откидывается на покрывала и закрывает глаза. Хочет сказать… она должна проникнуть в его сон? Вот так сразу, без объяснений и предупреждения? Без маски и беритового кольца? Эва выдыхает, садясь рядом. Чтобы войти в чужой сон, нужно войти в связь с чужой Ка. Проникнуться мыслями и чувствами ее владельца. Разве есть они у бога? Папирусы рассказывают о них как о существах могущественных и далеких от людей, но вот он рядом: живой, настоящий, алые пряди разлил по её постели. Вздымается грудь под красно-черными одеяниями, бьется на шее жилка. Эва вдыхает вместе с Сетом, подстраивает ритм — первое, что делают черномаги рядом со спящим. Ровно, глубоко. Прикрывает глаза, представляя песчаную бурю… Марево — жгучее дыхание пустыни — обнимает со всех сторон. Сет был прав, здесь нет места изящным нарядам. Ветер треплет грубую ткань, порываясь сорвать капюшон, как дикий зверь изувечил бы обнаженную кожу, превратил в лоскуты, изодрал до мяса, но балахон, скрывающий даже ступни, защищает от стихии. Вокруг пески — бескрайние, вьющиеся, будто заполненные яростью. Ступать среди них можно только с усилием, каждый шаг отмерять вечностью. Ни кустарника, ни зверей, ни строений, только маленькая полоска неба где-то вдалеке, и Эва движется туда, пытаясь зацепиться хоть за что-то. Сколько унутов или атов прошло, сложно определить, когда диск Ра за пеленой спрятан — и Эва добирается до единственной точки среди песков. Фигура — человек ли? — оставляющий за собой кровавый след. Противная, въедливая дрожь, поначалу совсем незаметная, охватывает тело. Не похоже на обычные сны, лишь на один — ее собственный. Будто за шаг она пересекает сотню хетов, оказываясь совсем близко, и вот он — ее кошмар, но с другого ракурса, пески, что разверзли пасть, кровь, сочащаяся из ран. Не её ран. Колеблется пространство, растекается алым, выталкивая из сна… Эва распахивает глаза, встречаясь с горящими во тьме рубинами. Нет привычной пелены чужого сознания, только страх, дрожь, капли пота на лбу. — Почему?.. — она задыхается: от вопросов, от жара, от непонимания. Сама не знает, о чем именно спрашивает. Почему много лет видит этот сон? Или почему Сет ее выбрал? Или… — Ты умер в том сне, — каждое слово как одно из пронзивших его копий. — Но разве может бог… — Умереть? — вторит ее голосу Сет — тихим шелестом развеянного по ветру песка. — Думала, мы всесильны? — улыбается по-особому, с привкусом печали. — Вы — плоть от плоти нашей. Со всеми чувствами, противоречиями, слабостями. Мы сильнее вас, это верно, но всемогущество приписали нам люди. — Значит, можешь, — выдыхает она обреченно, утвердительно, и страх стискивает горло сильнее обычного. — То всего лишь сон, Эме, — он прикасается едва заметно, разворачивает к себе. — А шезму, как ты знаешь, над снами имеют власть. Вот зачем она ему. Изменить что-то в постоянной череде смертей. Ее смертей, нет… его смертей. Хозяин сна не может проникнуть в собственные видения, иначе никогда не выберется. Бог, как видимо, тоже. — Разве под силу мне менять подобное? Только обрезать нити чувств, страхов… Я всего лишь… — Ты кровь от крови моей, Меренсет, — его шепот в ушах громче бури бьет — Сет гневается. — Потому и сны мои видишь как собственные. Я научу, как совладать с ними, научу, как выжить в них, но до тех пор, пока не изменишь их, свободной от меня не станешь. А если нет… Ему не нужно продолжать. Эва и так знает, что будет. Если Сет умрет — умрет и Египет.