Вторжение.

      Гневные и несдержанные возгласы, ранее навязчиво ирритирующие барабанные перепонки, вдруг стихли. За этим должно-ожидаемое облегчение, к сожалению, не последовало, а тревога, наоборот, обострилась скребущими кончиками и возросла. Её сопровождало ощущение приближающейся опасности — и опасность не казалась плодом пострадавшего человеческого сознания, потому что, хоть она и не была сильной, но — безошибочной.       В изувеченное тело на десять сантиметров в глубину впились толстые штопальные иголки и частично расковыряли тухлое мясо в отвратное, кровавое месиво. Плечи смехотворной и бедной комплекции изогнулись под неимоверно тяжёлым грузом и застыли в затвердевшем цементе, обращаясь в часть уродливой, заросшей оленьим мхом, брошенной на произвол судьбы статуи.       Давит. Давит отовсюду — со всех сторон и изнутри.              Что-то не так, и ты это чувствуешь.       Очевидно, становится ещё хуже; то ощутимо не только на подсознательном уровне, но и везде. Окружение вокруг едва ли не кричит, беспощадно раздирая собственную глотку, о том.       О чём это — о «том»?       Дом наполнился всецело и мучительно задохнулся едкой тишиной, что появлением своим ни капли не радовала. А, наоборот, пугала даже — до нервно стучащих зубов и ледяного дыхания в затылок, до сбитого ритма на шершавой коленке и восставших из забытья в затуманенных подкорках ненасытных мыслей.       Чувствуется, что страх стремительно разрастается раковой опухолью в грудной клетке и сдавливает лёгкие, перехватывая и без того затруднённое дыхание. Воздух хоть и проникает внутрь через свистящие вздутые ноздри, но его оказывается недостаточно для того, чтобы нормализовать вдохи и выдохи. Сердце с дюжей силой колотится в груди, будто на самом деле грозится переломать рёбра. Во рту вяжет отвратительная сухость, и даже выделяющиеся из желез слюни не помогают её ослабить и увлажнить.       Что-то не так, и ты это знаешь.       Накатывает волнами лёгкая форма паники, пока горькое предчувствие к горлу подступает и встаёт поперёк дыхательных путей твёрдым комом. Дышать невыносимо тяжело, невозможно, нечем.       Тихо.       Слишком тихо.       Всякий раз, как Кенни бывал здесь, в этом доме никогда не стояла такая — настороженная и гробовая — тишина. Обязательно что-нибудь слышалось постоянно: сухое трещание телевизора в гостиной, приглушённый стенами разговор на кухне или едва доносящаяся из одной из гостевых спален мелодия на гитаре.       Однако ныне ничего из перечисленного или другого не улавливается. Грубыми отзвуками отскакивает от стен черепной коробки лишь биение собственного сердца, а меж ударами неотчётливо доносится вкрадчивый и зазывающий голос.       О чём он шепчет? Зачем зовёт?       Стэн однажды сказал, что тишина будто разъедает его, уподобляясь ядовитой кислоте, и медленно сводит с ума.       Кеннет, тогда лежащий рядом с ним на разложенном диване в гостиной, задержал взгляд на потолке и спустя время согласился с таким высказыванием. Маккормик понимал. Потому что он, когда оставался с ней наедине, чувствовал то же — беспомощность и поглощённость перед чем-то нечеловечески огромным и могучим.       И его это больше обессилило, в меньшей мере — напугало.       Бояться за свою прожитую жизнь Кенни немного разучился, успев столкнуться со многим дерьмом, а вот от собственной слабости аж при веском желании избавиться никак не смог. И, по правде говоря, вряд ли когда-нибудь сможет.       Они все слабы перед Огромным и Могучим, тишиной и возникающими в тишине и набивающими голову всклень мыслями; они все слабы перед собой и друг другом.       Марши сами тишину на дух не переносят, поэтому избегают её способами, создавая любые звуки, уловимые диапазоном слышимости для человека, иначе могут провалиться в мрачную пучину воспоминаний о прошлом, забыться и безвозвратно пропасть.       Маккормик, как правило, предаётся воспоминаниям безвольно, зато за компанию, и ему это редко нравится.       Кенни по жизни не хватает сжатого в кулаках равнодушия и стиснутой между полумесяцами желтоватых зубов чёрствости. Картман несколько раз твердил об этом, но Маккормик предпочёл посылать своего «лучшего» друга в зад, чем прислушиваться к замечаниям и наматывать их на ус.       Людьми и звуками он живёт;       В тишине жить — значит утонуть.       Не было никогда такой мёртвой тишины, как сейчас; не было никогда такого, словно все звуки, находящиеся внутри помещения, прекращали своё существование враз и всё, что могло их издать, опочило вечным сном.       У Кенни, привыкшего с самого детства к крикам и ударам за картонными стенками, безмолвие всегда вызывает щекочущую тревогу между изогнутых и треснутых пластин.       И неспроста.       Перед глазами секундно мелькают стены, измызганные кровавыми следами и бездвижные синие тела, а на кончике языка фантомно выступает горький желудочный сок.       Кто тебе помог?       Желудок от отвращения скручивает в тугой-тугой узел.       Незамысловатый ритм о коленку прекращается, потому что указательный палец неожиданно замирает в воздухе. Кенни пытается сконцентрироваться на происходящем вокруг. Он тяжело сглатывает, когда наконец осознаёт, что Стэнли, который несколькими минутами ранее был очень злым и очень громким, стих уже с концами.       Что-то произошло.       Определённо что-то произошло, пока Маккормик сидел здесь в гостиной и ничего не делал, только жалобно изнывал от собственных дум.       Что-то не так, и ты в этом виноват.       Бездействие только притворяется хорошей альтернативой к абсолютно любому решению. Но, вероятно, лучше всего сделать хоть что-то, чем ничего. Кенни считает именно так. И он просто не любит бездействовать, потому что знает его сущность и его последствия, столкнувшись с ними один-единственный раз.       И одного-единственного раза ему вполне хватило. По горло.       — Эй, Стэн? — немного боязливо спрашивает Кенни у тишины.       Ничего.       Он медленно встаёт с дивана и смотрит в сторону уходящего вглубь коридора, но из-за неудобного угла обзора видит ровным счётом ни черта. Маккормик не получает ответа ни в каком виде, поэтому решает самостоятельно выяснить, всё ли в порядке и не понадобилась ли помощь. Поправляет тёмно-оранжевое худи, дёргая его руками вниз, а потом ступает вперёд.       На самом деле у него не так уж много мыслей насчёт того, что всё-таки могло произойти и почему вокруг стало так безжизненно-тихо. Он может ошибаться. Он, по крайней мере, хочет верить в то, что сейчас может ошибаться.       Тревога тем временем не даёт никакого покоя и нарастает-нарастает-нарастает, потому что также у Кенни есть и веские основания так предполагать.       С его семьёй произошло то же самое несколько лет назад.       Дощатый пол под весом едва скрипит; шаги почти бесшумные. Кенни проходит совсем немного и, когда хлопок двери ванной комнаты эхом разносится по всем углам этого дома, тут же останавливается.       Он видит Марша. А Марш видит его. Между ними — расстояние в десять шагов, не больше. Однако можно даже отсюда приметить, насколько Стэн выглядит бледным и потерянным.       — Всё в порядке?       — Нет, — Стэнли отвечает заторможенно и мотает головой. — Ничего не в порядке. Я устал от этого дерьма.       Стэн идёт вперёд, неуклюже и неустойчиво передвигая голыми ступнями, и оставляет после себя кровавые следы. Кенни хочет спросить, всё ли в порядке с его ногами и не поранился ли он осколками или чем-нибудь ещё. Но Марш настигает в скором времени и замирает напротив, чем и заставляет ненадолго потерять дар речи. Мысли пересекаются, путаются, а невысказанное назяще вяжет язык от нетерпения. Стэн смотрит с неким ожиданием; Кенни не понимает, чего он ждёт, и потому бездействует, ощущая, как ноги врастают в пол.       Почему снова возникает то чувство — перед Огромным и Могучим? Это же всего лишь Стэн.       Маккормик сглатывает и интересуется:       — Ты как вообще себя чувствуешь, дружище?              — Дай телефон, Кенни, — настойчиво просит Марш и протягивает раскрытую ладонь к другу. — Мне нужно позвонить.       Что-то не так.       Кенни прищуривается, когда скользит взглядом по своему другу, и не спешит выполнять просьбу, как сделал бы обычно. Просьба проста и ясна — всего лишь поделиться мобильником, и, вроде как, в этом правда нет ничего подозрительного. Стэн уже несколько раз звонил с его телефона, когда была необходимость, и Кенни никогда не отказывал — ни в чём. Но сейчас отчего-то хочется сказать своё первое в жизни, неуверенное и дрожащее «нет».       Потому что внутри что-то становится сильнее;       Потому что зазывающий шёпот отдаёт приказ;       Потому что со Стэном что-то не так.       Нет, конечно, это всё ещё Стэн, которого Маккормик знает наизусть с пелёнок и с которым они прошли через многое. У него, слава тебе Господи, не отросла лишняя конечность или голова. Если бы так случилось, должно быть, было бы скверно. Им бы пришлось пытаться ампутировать лишнее сугубо в домашних условиях до прихода Рэнди во избежание лишних вопросов. Было бы весело, но Стэну с одной головой всё-таки лучше.       А так он выглядел таким, каким Кенни видел его некоторое время назад до того, как Стэн удалился в ванную комнату для дальнейших разбирательств с Крэйгом. И после Марш стал нечитаемым. Это, как минимум, настораживает.       Безусловно, люди могут меняться в зависимости от некоторых факторов, напрямую влияющих на их состояние, типа алкоголя или наркоты. Сейчас не было ни одного, ни второго, и сам Стэн твёрдо отметил, что он находится в здравом уме, прежде чем рассказал о напавшем на него инопланетянине. В совокупности звучало, конечно же, абсурдно, но Кеннет ему поверил. Несмотря на то, что Маккормик не был наивным человеком, у него не было оснований на то, чтобы слепо не верить своим друзьям.       Друзья не лгут.       Маккормик какое-то время мнётся и, вытащив телефон из кармана, всё же протягивает его Стэну. Это просто просьба — не более того. Стэн молча принимает мобильник и уходит в гостиную. Оттуда уже интересуется:       — Ты же закинул на телефон денег?       — Да-а-а, — тянет Маккормик, оглядываясь назад, — закинул, так что не переживай. Кому ты собираешься звонить?       — Кайлу.       — О, круто. Передавай ему привет, — усмехается Кенни и разворачивается на пятках. Он смотрит на закрытую дверь ванной комнаты и чувствует что-то необъяснимое.       Без каких-либо сомнений Крэйг связан с поведением Стэна. Косвенно или прямо — неважно, главное, что имеет хоть какое-то отношение. И это Кенни беспокоит.       Маккормик не считает Такера плохим парнем и уверен, что он просто вляпался по уши в плохую историю, с чем пытается всеми силами разобраться сам. Отчасти Кенни даже понимает его, но только отчасти. Есть в нём нечто такое, что не позволяет понять его до конца.       Какая-то чужеродность.       В глазах у Крэйга сплошные и густые потёмки, а сквозь них разглядеть что-либо — тщетно.       Кенни не боится — ни его глаз, ни его самого — и, сделав несколько твёрдых шагов вперёд, открывает дверь ванной комнаты.       — Чумовая чума, — слетает с губ непроизвольно в ту же секунду.       Маккормик сталкивается с горящими синем пламенем глазами.       Перед ним — вышвырнутое отродье звёзд во плоти.       Что-то невообразимое.       Он — отвратительное порождение сумасшествия, неминуемой гибели и голодной пустоты;       Он — нечто без прошлого, настоящего и будущего;       Он — явная, существенная угроза Млечному Пути, угроза самому себе и — вполне осознанная и предсказуемая — угроза жизни всего человечества, земли и её океанов;       Он — Вселенная, живущая в бесконечном вихре алых энергий и разбрасывающая в ужасе своё присутствие во всех измерениях.       Неизбежное зло, пускай пока и не решающееся воплотиться, в конце концов обретёт скрытую подлинность своей натуры, и тогда никому ни за что не удастся элементарно спастись.       Крэйг это знает.