Sinderella

      Тэхён не намеревается превращать в личный рекорд каждую свою встречу с Чонгуком, что задерживается в его компании на большее время, чем просто на час. В этот раз они оба забывают о времени, взаимно отдаваясь друг другу во внимание, когда утягиваются в оживлённую беседу в кафе, где Тэхён угощает его сытным обедом, от которого тот сначала всячески отказывается. Однако громко урчавший желудок и поблёскивающие от обильной слюны губы, облизываемые при виде аппетитных блюд, говорят об обратном. О том, в чём Чонгук хотел бы его убедить из никем не требуемой вежливости.              Тэхён прекрасно осознаёт, что ему придётся побороться с Чонгуком за Чонгука. С омегой, которого растили с неправильными жизненными моралями, ради того парнишки, что прячется за образом беспорочного и следующего за написанным другими сводом правил, боясь быть искалеченным за свои неверные шаги.              С пелёнок взращённый побеждать в любых своих начинаниях, даже если в оппонентах стоят люди, делящие с ним родственную кровь, потому что на кону стоит трон, то бишь главенство корпорации, Тэхён не сумеет иначе: сдаться, проиграть и признать поражение. И пусть не хотелось превращать его зарождающиеся отношения с Чонгуком в поле битвы, ему всё же придётся взять оружие в руки и пойти в наступление. Не с миссией уничтожения врага, а чтобы спасти пленных, попавших в его гнёт.              — У меня в коллекции бесчисленное количество разного рода фотокамер, но мне некому показать свои навыки их использования, потому что Ким Тэхён-младший не занимается, по их мнению, ерундой.              Тэхён признаёт, что ради победы иногда стоит проиграть. Он всю жизнь принимал чрезмерную откровенность за осечки, ведь она могла бы быть использована против него и его семьи. Однако не в случае с Чонгуком, который, уже без стеснения набив рот мясом, как если бы голодал не первые сутки, внимает каждому его слову. Смотрит большими круглыми глазами с нескрываемой заинтересованностью и, совсем этого не осознавая, демонстрирует ему то, что не просто понимает и разделяет его чувства. Тэхён видит в его взгляде желание быть тем, кто поможет ему с ними: принять, использовать себе во благо, превратить в оружие, а не в слабость.              — Ты можешь показать их мне, — бормочет Чонгук в робости, но уже не прячет глаза и улыбается ими так лучезарно, что поднимается температура тела.              Тэхён готов поклясться, что аж слышал, как внутренние показатели, предвещая надвигающуюся опасность, предупредительно свистят и требуют принять скорые меры по её предотвращению.              Он беззаботно отмахивается от них, не желая быть спасённым от Чонгука, и хватает его за всё ещё отдающие прохладой ладони. Тянет их через небольшой столик, за которым они доканчивают свой ужин, и поднимает к своему горящему лицу. Пристально следя за удивлённо вздымающимися ко лбу бровями, прижимает охлаждающие внутренний пожар ладони к пылающим щекам и мысленно признаётся в том, что нет ему освобождения от чувств.              — Ты обязан что-то с этим сделать, Чонгук, — требует Тэхён в насмешливой форме и видит недоумение в часто моргающих глазах перед собой. Так близко, что мог бы пересчитать ресницы, если бы сходил с ума.              А может, он уже.              — С чем именно?              — С моей влюблённостью в тебя, ушастик. Ты обязан взять на себя полномочия и ответить за последствия, — произносит Тэхён шутя, пусть и совсем не улыбается, потому что слишком серьёзен в своих словах.              — Я… я могу забрать её назад? — пугливо хлопая глазками, бормочет Чонгук и в этот раз, кажется, впервые за два часа, что они сидят в этой кафешке, не оборачивается по сторонам в явном страхе быть то ли застуканным членами семьи, то ли просто быть осуждённым за то, что вместо школьных занятий сидит тут и живёт жизнь.              — Не-а. Не сможешь. Она уже в венах, — Тэхён цокает языком и осторожно водит пальцами вдоль прижавшихся к его лицу ладоней, которые продолжают остужать жар щёк уже самостоятельно. Ему не приходится удерживать Чонгука, он сам к нему тянется. — Твой запах в лёгких, а улыбка вытатуирована во внутренней части век. Ты не можешь забрать себя из меня, Чонгук. Только пообещать, что позаботишься о моей к себе влюблённости.              — Я… я не умею, — шепчет заполошно Чонгук и опускает стыдливо глаза к полупустой тарелке со стейком, на который сначала набросился с таким голодом, что Тэхён уже планировал заказать добавку, но которую ещё на середине трапезы оттолкнул от себя, выглядя крайне и до непривычки наевшимся.              — Что именно? Заботиться? Любить в ответ? — без желаемой напористости спрашивает Тэхён и нежно сжимает пальцами одну ладонь, ластясь к ней лицом.              Затем слегка поворачивается ко внутренней мягкой части губами и аккуратно целует. Чувствует ими мозоли, считывает историю его руки и через поцелуй пытается забрать въевшуюся в эпидермис вечную боль.              — Всё… это, — сиплый голос Чонгука не удерживает Тэхёна от покрывающих каждый миллиметр ладони поцелуев. Ни уж тем более не останавливают маячившие неподалёку официанты и сидевшие по соседству другие гости заведения.              Наверное, позор с обнюхиванием студентов университета должен был случиться ради того, чтобы Тэхён осознал, как сильно ему нужен Чонгук и с каким красочным бесстрашием он это хочет продемонстрировать всему миру.              — До тех пор, пока ты чего-то хочешь, неумение не должно тебя останавливать. Всему можно научиться, если есть желание, Чонгук, — произносит он и теперь сжимает поперёк ребра вторую ладонь, пальцы которой делали первые робкие шаги вдоль скулы, изучая его лицо уже без испытанного до этого безрассудства на фоне течки и охмеляющих разум феромонов, выделяемых альфой.              Тэхёну хотелось бы спросить, есть ли в Чонгуке это желание, использовав которое они смогли бы построить свой неприступный волшебный замок, где в нужные моменты можно было бы вместе запереться и совместными усилиями оборониться от вражеских наступлений, что не сумели бы пройти дальше окружающих их крепость защитных рвов. Однако он не так смел, каким пытается себе показать. Ничтожно труслив и беспомощен, когда в голове всплывают сомнения в том, что в Чонгуке может и не жить это желание.              — Хочу, — словно прочитав его оробелые мысли, а, может, увидев глубокий страх в пристально ждущих нужного ответа глазах, шепчет тот и неровно кривит уголки губ. — Хочу научиться. Хочу любить тебя и заботиться о твоих чувствах.              Тэхёну требуется пара секунд, чтобы осмыслить услышанное. Принять за правду, прорвавшуюся на волю сквозь внутреннюю борьбу. Смириться с собственной безвольностью перед омегой. И широко, насколько позволяют возможности губ, улыбнуться.              — Ты сделаешь меня самым счастливым альфой на свете! — отвечает он в завышенной громкости и, никак не совладав с эмоциями, тянется вперёд. Нависает торсом над столом и, легонько сжав ладонью наморщившийся в смущении подбородок, целует в сочной чувственности сладкие губы, что никак не теряют своих вкусовых оттенков.              Через поцелуй заряжается энергией, уверенностью, в себе и в омеге, и целью быть для Чонгука всем тем, кем для него не сумели стать другие.              

👟

      Чонгук заливисто смеётся уже которую минуту, готовый в любую секунду задохнуться от непривычного для себя хохота во время рассказа Тэхёна. На улице только смеркается, а в салоне висит солнечная атмосфера. Краски перед глазами омеги стали пёстрыми, насыщенными, внушающими вечное лето в проживаемой им одичалой пустоши.              За время их многочасового свидания они успели обнажить друг перед другом достаточно открытых ран, без слов попросив оберегать их от внешних вредителей. И Чонгук сейчас безмерно благодарен подвозящему его до дома Тэхёну за то, что тот завершает их совместный вечер, негласно обещающий стать во главе множества их последующих часов времяпровождения, смешной историей из жизни.              — Не могу поверить, — сквозь смех произносит Чонгук, вытирая выступившие в уголках глаз слёзы, кажется, впервые за его недолгую жизнь не олицетворяющие собою страх и боль, и смотрит на пристыженно улыбающегося Тэхёна за рулём, что паркуется на обочине в том же самом месте, где его вчера попросили остановиться.              Желание выходить из машины и, того хуже, так быстро завершать их первое свидание совсем отсутствует. Ни сумерки за стеклом, ни бьющие под разнеженным телом невидимыми ножами знания того, что его ждёт в месте, ошибочно называемом «домом», не вынуждают Чонгука выскочить из салона, даже когда Тэхён дёргает ручник и с тёплой воодушевляющей улыбкой поворачивается к нему всем телом.              — Мне так стыдно за себя и своих друзей. Но зато ты убедился в том, как отчаянно я хотел тебя найти, ушастик, — зычный, успокаивающий своими тональностями голос Тэхёна так и зазывает меж слов остаться рядом.              Заснуть в салоне машины, так как присутствует в избитых членами семьи внутренностях страх того, что сейчас Чонгук сомкнёт глаза и проснётся в кровати на чердаке с чётким осознанием того, что Тэхён — это результат его бурной фантазии, разбушевавшихся гормонов и простого недостатка хорошего к себе отношения.              — Просто знай, что я смогу найти тебя, где бы ты ни был, — произносит следом Тэхён и хватается за его ладони, сделав это обыденностью. Вынуждает Чонгука беспрекословно привыкать к себе и к своим прикосновениям, отбирает въевшееся в суставы смущение и каждым ласковым словом убеждает в том, что он заслуживает этого альфу. — Чёрт, я опять говорю, как какой-то серийный маньяк, — виновато усмехается, кусая нижнюю губу, и нежно гладит руки Чонгука, то смотря на их сплетённые пальцы, то поднимая глаза к его лицу.              — Тогда тебе, как маньяку, сильно повезло с тем, что у тебя такая глупая жертва, — смеётся в ответ Чонгук, замечая то, где именно зацикливается внимание Тэхёна, стоит его взгляду задержаться дольше нужного на его стеснительной улыбке.              — Ещё непонятно, кто в итоге оказался жертвой, — шепчет тот, и Чонгук слышит его обостряющиеся феромоны, что расслабляют тело, утягивают за собой в густой омут легкомыслия, подталкивают ближе к безупречному лицу.              Тихий щелчок расстёгивания ремня безопасности, и Чонгуку мерещится в голове громкий лязг открывающегося некогда прочного замка ментальных установок, что управляют его жизнью и поведением. В мир выпускается вполне себе неопасный, но ото всех упрятанный узник страсти и похоти, ведомый которыми Чонгук сам тянется за поцелуем. Прижимается губами к полуулыбке Тэхёна, всё ещё учится и уже достаточно научен. Следует наитию, целует так, как желается и чувствуется. Даже кладёт пальцы на горячую шею, чуть ли не шипя от того, как смуглая кожа обжигает подушечки, стирая отпечатки.              Чонгук готов исчезнуть во власти Тэхёна, скрыть подаренную покойными родителями жизнь, сменить так и не ставший родным адрес, забыть только принёсшее боль и разочарование прошлое, сжечь святые учения, ждущие его с новыми искупающими ежедневные грехи молитвами.              Быть с этим альфой, рядом, в нём или даже им. Воздвигнуть новую церковь спасителя и перед каждым своим шагом сначала подумать о том, а что бы сделал Тэхён?              Исступление надвое разламывается между ними, и уже спустя мимолётное мгновение Чонгук оказывается перекинутым всем телом через коробку передач и усаживается всем весом на бёдра Тэхёна, не разрывая их липкого поцелуя. Такого необходимого каждому из них до сорванного рассудка и глухих стонов.              Чонгук сидит на нём, упираясь ногами в своё сидение, и не ощущает какой-либо неправильности, порочности или демонстрируемого на всю улицу ими греха. Ни угрозы в лице проходивших мимо соседей, что могли бы узнать в разыгрываемом в салоне бесстыдстве пасынка профессора Ли, ни ощущений того, что он ведёт себя слишком развязно для человека своих моральных устоев. Чонгук понял, что они и не его вовсе. Принадлежащие исконно ему чувства он выражает через мокрый пылкий поцелуй, вбирая алчные губы и отдавая всего себя безвозмездно.              — Тэ… хён… — шепчет он в ненасытные и никак не насыщающие собою губы, смакуя ставшее названием нового святого учения имя, пробуя кончиком вкус и шершавость его языка, глотая чужую слюну, оставляя в самом себе частичку альфы.              — Тебе надо домой, помню, — взбалмошно бормочет Тэхён, сжимая терпеливо руками его талию, тянет ещё ближе к своему часто вздымающему из-за сбившегося дыхания торсу и вновь целует в жадности, что обещает разрастись в звериный непреодолимый голод, уничтожающий целые нации.              — Я не смогу… сделать это… — с понимающей улыбкой отвечает Чонгук, улавливая нотки горечи в его запахе, и упивается звуками того, как тот практически хнычет ему в губы, запрещая сдвигаться с места, — я не смогу сделать это, сидя на тебе, — всё же завершает он своё предложение и слегка ёрзает на его бёдрах, намекая на то, что ему нужно вернуться на соседнее сиденье, дабы выйти из салона и дойти уже до дома.              То, что делать этих движений совсем не стоило, Чонгук понимает не сразу. Лишь когда Тэхён обречённо ноет и одной рукой впивается сильными пальцами в его ягодицу, а другой в противовес необузданному вожделению аккуратно обнимает за поясницу, не давая упасть из-за внезапности своих животных прикосновений.              — Сводишь с ума, ушастик, — в обвинительной манере, но ничуть не порицая, шепчет Тэхён и позволяет Чонгуку наконец пересесть обратно на своё сидение. — Может… может, мне завтра поговорить с профессором Ли? Сказать ему, что мы с тобой встречаемся и будем постоянно ходить на свидания?              Чонгук минуту молча моргает на это его предложение, собираясь услышать вслед обычно дополняющий подобные шутки издевательский смех. Но Тэхён смотрит выжидательно, серьёзно насупив брови, с твёрдой решительностью сделать именно так.              — Нет, — быстро качает Чонгук головой и в безумной панике хватается обеими руками за его большую ладонь. — Ни в коем случае не разговаривай с ним об этом. Он же… они… они меня уничтожат! — вырывается из него то, в чём совсем не хотелось бы признаваться. Вновь показаться перед этим альфой безнадёжным слабаком, зависимым и впервые попробовавшим вкус свободы лишь рядом с ним.              Тэхён, крайне удивлённый его реакцией, широко распахивает веки, медленно хмурит брови в непонимании, что плавно переходит в рассерженность. Она ненадолго задерживается в его глазах, и он быстро сменяет выражение лица на беспокойное и страдальческое. Как если бы всеми рецепторами пробовал на вкус проживаемую изо дня в день боль Чонгука во всём своём уродстве.              — Это ненормально — так сильно презирать чужую семью, но знал бы ты, как я их терпеть не могу, Чонгук, — произносит он на пониженной громкости своего могучего голоса, который даже в тишине своих октав вызывает мурашки страха по вспотевшему телу Чонгука. — Не волнуйся, ушастик. Я не сделаю ничего того, что могло бы тебе не понравиться, — добавляет он следом и обнимает ладонями его покрасневшие от сильного страха щёки, внушая свою ему безоговорочную преданность. — Буду молчать о наших отношениях и ждать столько, сколько нужно.              Чонгук устало улыбается, ощущая никогда не виданное им понимание к самому себе, и накрывает своей ладонью его руку, прижимая ближе к лицу, чтобы сохранить остатки под кожей и защищать себя этим прикосновением в моменты, когда щёку накроет хлёсткая пощёчина.              — Через три недели мне исполнится восемнадцать, и я… я получу наследство отца. Там совсем немного, но, думаю… на эти средства я смогу снять себе отдельное жильё и съехать, — проговаривает он неуверенно, опустив глаза вниз, но не потому, что стыдится своих планов, таких размытых и едва внушающих веру в скорое исполнение, а потому, что никогда раньше не озвучивал их вслух. Боялся спугнуть свою мелкую мечту и растерять весь пыл и замах, еле помогающий ему не сойти с пути, что он со стремительно истощавшимся терпением проживает оставшееся ему в доме отчима время.              — Я мог бы помо… — начинает было Тэхён, в глазах которого ослепительно загорается уже предугаданное Чонгуком стремление материально посодействовать ему.              — Нет, Тэхён. Ты уже достаточно много для меня сделал, — категоричный в своём отказе, отвечает Чонгук и смиряется с сильным разочарованием, с которым на него смотрят.              — Я ещё ничего не сделал, — грустная усмешка печалит, и Чонгук не хотел бы на этой ноте завершать такой прекрасный для них обоих вечер.              Поэтому он мягко целует надутые губы, широко улыбается напоследок и бормочет искреннее:              — Ты показываешь мне вещи, которые я заслуживаю.              Чонгук рывком выбегает из салона машины, неспециально громко хлопнув дверью, что приходится сложить ладони в извинительной позе, которую он демонстрирует Тэхёну через стекло. И, подарив ему последнюю улыбку, каждая из которых искрит открытостью чувств и эмоций, уходит в сторону нужного дома.                     Прекратить улыбаться и кусать побаливающие от поцелуев губы невозможно, и Чонгуку бы по-хорошему перестать транслировать на весь двор то, какой он влюблённый, в этот самый миг счастливый, да ещё встречающийся с Ким Тэхёном — альфой мечты, коей сам для него неведанными ангелами силами стал.              Застыв на пороге небольшого частного дома, Чонгук в торопливых попытках приводит себя в порядок. Рассматривает своё отражение во включённой передней камере старенького, сильно зависающего смартфона. Едва что-то различает через паутину трещин не раз и не два разбившегося экрана. Поправляет взлохматившиеся волосы. Охлаждает пальцами пылающие, опухшие губы в сильной надежде не выдать причину их такого состояния. Глубоко вздыхает с целью утихомирить внутренние фейерверки чувств. Тихо открывает даже не скрипнувшую по привычке входную дверь.              И получает резкую, одним махом выжигающую всё хорошее пощёчину, что ещё долго резонирует на пухлой, пружинящей от удара щеке.              Звук пощёчины звенит в ушах, когда как всё тело охватывает жгучая боль, взявшая раскалённый путь с лица, что в принудительном послушании опускается к полу, влажнеет не менее горячими слезами и принимает на себе громкий шквал осуждения.              Наверное, свидание взаправду было сном, и вот она, реальность, своими открытыми когтями выцарапывает в его поплывшее сознание дорогу. Громко протыкает собою воздушный шар мечтаний и влюблённости, напомнив о том, как же слабоживуче всё то прекрасное в беспроглядной жизни Чон Чонгука.              — Где ты был? — сквозь сердитые вздохи кричит на него отчим, за спиной которого с завидным равнодушием старший хён, проходящий мимо прихожей, жуёт яблоко, как будто не стоит на пороге перед распахнутой на весь двор дверью униженный омега. Когда как младший хён, до этого говоривший у лестниц по телефону, просит собеседника повисеть на линии, ведь у них в доме началась живая трансляция любимого реалити-шоу.              — За… задержался в школе на подготовительных занятиях, — не чувствуя ни лица, ни онемевшего от внезапности такого приёма языка, лопочет Чонгук и боится поднять глаза, чтобы не столкнуться со взглядом мифической горгоны и не превратиться в бесчувственный камень.              — Не ври мне. Сейчас же признавайся, с кем ты был, мелкая шалава! Иначе выпорю тебя до состояния, что выпускные экзамены придётся сдавать в инвалидном кресле! — визжит господин Ли, а используемый им тон и озвученная угроза лишь веселят братьев, каждый из которых устремляет в прихожую всё своё пытливое внимание.              Устраивайтесь поудобнее и уберите детей от экранов, а лучше покажите им во всех красках то, насколько ничтожен герой передачи. Чтобы знали, какими им не следует становиться.              Чонгуку хочется горько усмехнуться от резко вспыхнувшего в голове сравнения. В последнее время ему так часто приходится врать и придумывать неубедительные отмазки. Всё ради спасения и сохранения достоинства. И его удивляет контраст чужого отношения к его попыткам не причинять самому себе же боль, утаивая истину. Когда один внезапно вовравшийся в его жизнь рачительный альфа чуть ли не умоляет его быть с ним честным, часто повторяя, что поймёт и не осудит за правду, в то время как члены его так называемой семьи угрожают физической расправой, неумолимо убеждённые в том, что он врёт.              Чонгук понимает, что говорить о том, где и, уж тем более, с кем он был, не стоит ни в коем случае. И он хочет уже вновь, сделав это незаменимым искупительным ритуалом, упасть на колени и слезливо попросить отчима ему поверить. Он поворачивает голову к мужчине и со слезами, вставшими на своё место отрядом на линии век, смотрит на него в мольбе хотя бы раз побыть ему не просто опекуном.              — Папа… — шепчет он такое горькое на вкус и одновременно неземное, ласкающее нёбо слово, которым когда-то, в день их самой первой с господином Ли встречи, тот просил Чонгука его называть.              Тогда шестилетний омега, не знавший папиной любви, проницательно изучал нового мужа отца и своих новых братьев, с которыми ещё до встречи планировал стать лучшими друзьями, и с захватившей пол-лица улыбкой без остановки называл отчима «папой». Вкушал и смаковал послевкусие подобного обращения к человеку, лживо пообещавшему стать ему таковым.              Уже после смерти отца «папа» стал господином Ли, нередко профессором, а зачастую «ваш папа», когда ему приходил приказ передавать что-то его детям.              — Фу, — с насыщенным омерзением на своём искажённом в великом отвращении лице шипит Джеён, как если бы ему во время поедания яблока попался жирный червь.              — Как же я терпеть не могу, когда он давит на жалость и манипулирует папиным милосердием, — слышит Чонгук голос Джесука и сквозь накопившуюся в глазницах влагу различает его закатанные глаза и скрещённые на груди руки.              — Марш в гостиную! — крикливо приказывает ему отчим, тыча пальцем в сторону нужной комнаты. Будто Чонгук посмел бы ослушаться его.              Он сгибается надвое, собираясь снять со ступней кеды, хоть и не раз замечает, что домашние сами нередко пренебрегают традиционным правилом не ходить по дому в обуви. Знают, что пол в нём ежедневно вытирается выполняющим любые поручения омегой.              Но Чонгуку не позволяют даже прикоснуться к шнуркам. Хватают за шкирку и тянут за заднюю часть воротника школьной рубашки, словно нашкодившего котёнка, которого сейчас уткнут носом в результат его промахнувшегося мимо лотка недержания и отругают. Не с целью приучить, а чтобы в очередной раз указать ему его место. Напомнить о том, благодаря кому ему не приходится проживать свои дни в сиротском приюте, и кто оплачивает ему крышу, тепло стен и еду.              — Потом вылижешь пол до блеска, — цедит господин Ли, не дав ему снять обувь, и толкает в гостиную, где уже собрались старшие братья, один из которых с удобством уселся в кресле, а второй с особой лукавой ухмылкой стоит у журнального столика и ждёт, когда Чонгука доставят на место экзекуции.              Его личной гильотиной становится больно знакомая серая толстовка с университетской эмблемой.              Застывший мраморной статуей Чонгук, с широко раскрытыми глазами, тихо и боязливо шмыгая носом, рассматривает разбросанные на журнальном столике упаковки тампонов, что были спрятаны в его комнате. На поверхности лежат также его другие личные вещи: взятые из городской библиотеки книги жанра, который не изучается в школе и уж явно запрещены к прочтению в их доме; старые фотографии родителей; карандаши и маркеры для рисования.              Однако всё это становится неважным, когда Чонгук видит из-под плотной ткани тэхёновой толстовки небольшой край своего так отчаянно скрываемого под матрасом скетчбука, обложку которого он сразу узнаёт по украшающим её многочисленным наклейкам. Сомнений в том, что они бесстыдно рассматривали его рисунки, нет. Но Чонгук не успевает как-либо возмутиться, так и не сумев отойти от шока, так как его со всех сторон беспощадно атакуют.              — Что это такое, Чонгук? — первым начинает отчим и хватает толстовку так крепко, что Чонгук чуть ли не воет от того, чтобы сдержать в себе желание накричать на старшего и потребовать не трогать его вещь.              — Это… это… — мямлит он в ту недолгую паузу, которую ему дают ради того, чтобы придумать что-нибудь, во что всё равно не поверят.              — Судя по твоей тетрадке с уродскими загогулинами, ты украл эту фирменную толстовку не у нас с хёном, а у Ким Тэхёна, — подливая масло в без того разрастающийся пожаром огонь, говорит Джесук и с брезгливым выражением лица берётся за скетчбук.              Бесстыдно открывает, будто давали разрешение так бессердечно рыскать в чужих, закрытых ото всех дебрях истоптанной души, и листает страницы с рисунками, доходя до последних. Где Чонгук, углубившийся в свои постыдные фантазии, разными шрифтами и с имеющимися у него в наличии карандашами расписывал имя Ким Тэхёна на бумаге, что не должна была делиться его сокровенным с другими.              — Признавайся, ты его преследуешь? Поэтому он в тот день тебя узнал, ведь так? — к младшему брату присоединяется Джеён и надвигается необузданным быком на вжимающегося в плечи омегу, который не может даже попятиться назад.              Нет ему нигде спасения от них. Он словно открытая рана, вывернутое наизнанку туловище побитого и освежёванного зверя. Осталось залить щёлочью и с наслаждением вслушиваться в то, как мясо издаёт смертельное шипение.              — Мерзкий сталкер! — кричит младший хён и несильно толкает Чонгука в грудь.              Ему и не нужно получать на себе сбивающих с места ударов, чтобы бессильно упасть на пол, что является его обителью. Стоит встать на ноги, поднять слегка голову к голубому небу, попытаться понежиться в тёплых лучах солнца, как его раз за разом со всё большим унижением бросают на чёрное дно, где Чонгук ютится, скукожившись, и глухо плачет, глотая слёзы, сопли и бросаемые в него слова унижения.              — Так ты платишь мне за мою заботу о тебе? — Острым мечом прямо в сердце, подавляющее импульсы помощи, становятся слова господина Ли, который грозно нависает над телом Чонгука и, взяв с рук сына злосчастный скетчбук, разрывает на части за годы изрисованные страницы, что были для него отдушиной, единственным другом, его терапией и безопасным местом, где нестрашно было быть собой настоящим.              Он рвёт бумагу на мелкие кусочки, рассыпает их над его опущенной головой, превращает в своеобразный ледяной ливень, смывающий собою все те редкие моменты, давшие ему обманчивую надежду на то, что его жизнь имеет шанс на просветление.              Чонгук был чересчур глупым, раз наивно в это уверовал.              Завершающим элементом сегодняшнего аутодафе, когда язычки мучительного пламени оставляют на каждом сантиметре чонгукова тела незаживающие язвочки, становится его рюкзак в руках Джесука. Тот, забрав его из прихожей, с хитрым оскалом подходит к ним и, перевернув вверх ногами, высыпает содержимое на журнальный столик, перемешивая жизнь Чонгука в ещё больший неразберимый бедлам.              — Да где он находит эти лекарства, чёрт возьми, — недовольно бормочет под нос младший хён, наглым образом роясь в его школьных вещах, в учебниках, тетрадях, и находит купленную ему сегодня Тэхёном коробочку с блокаторами, которые Чонгук забыл ему вернуть.              Ведь знал же, что его могут вновь за них отругать. А придумать логичное оправдание тому, откуда они у него появляются уже второй день, он так и не успел.              — Ты их украл, да? — обидные обвинения в его сторону продолжаются, и он уже не пытается поднять голову к отчиму, у которого можно было бы вымолить сострадания. — Отвечай, Чонгук! — визгливо требует господин Ли и, взяв у сына упаковку, бросает её в пасынка.              Острый край коробки попадает яркой мишенью прямо на щёку, царапая кожу, но для Чонгука недостаточно такой физической боли, что могла бы помочь ему не ощущать ментальную.              — Сейчас узнаем, с кем он спит, — доносится до него голос Джеёна, и Чонгук, уверенный в том, что хуже уже не будет, робко поднимает пугливый взгляд.              В руках хёна его мобильный телефон, который он при входе домой опрометчиво бросил в рюкзак. И если скетчбук успел уже выдать членам семьи его, по их мнению, одержимость богатым и красивым студентом, то в смартфоне, купленном ему отчимом больше на случай того, чтобы было удобнее приказывать, чем ради удобства Чонгука, хранятся сообщения Тэхёна. Там альфа совсем не жалуется на своего так называемого сталкера, а предлагает встретиться с ним, просит отвечать ему и, наверное, успел уже отправить ему какой-нибудь стикер, выражающий его влюблённость в Чонгука.              — На пароле, — разочарованно охает хён и смотрит на папу с определённым намерением, чтобы выпытал у Чонгука комбинацию нужных цифр. Наблюдать за тем, как его мучают, всегда интереснее, чем самому тратить на это энергию.              — Говори, — уже без крика произносит господин Ли и с неестественным доброжелательством в выражении лица садится рядом на корточки, пристально вглядываясь в едва различающие происходящее глаза, опущенные в стыде. — Чонгук, я понимаю, что мои меры воспитания могут восприниматься тобою в штыки, — продолжает он свой спектакль одного актёра, в игру которого он так бесполезно хотел поверить вопреки всему. — Но я забочусь о тебе. Не хочу однажды найти тебя в каком-нибудь притоне наркоманов с иглой в вене и залитым спермой, — произносит спокойным мерным тоном, и Чонгук покрывается мурашками страха, когда перед глазами появляется картинка описанного. — Ты же всё, что у меня осталось от твоего отца. А я его очень любил, поэтому не могу позволить того, чтобы с тобой что-то случилось. Ты же понимаешь, да?              — Эту… эту толстовку… — лопочет Чонгук, еле успевая глотать слюну, смешивающуюся со слезами и соплями, и понимает самое главное: ему безбожно врут. — Я не крал эту толстовку и лекарства, — лишь произносит он и прячет глаза в сторону, выказывая своё отчётливое нежелание смотреть на отчима, пытающегося нечитаемым взглядом загипнотизировать его на правду.              Чонгук знает, что за неё его вряд ли похвалят. Ему не дадут ожидаемых слов извинения, не поймут, как сильно были неправы. За правду его обвинят в ещё больших грехах. Может, скажут, что Чонгук изначально подстроил свою встречу с Тэхёном, месяцами следил за ним, узнавал о нём личное и мало кому известное, дабы с лёгкостью втереться в доверие.              Вот что ему скажут, поэтому Чонгук отмалчивается.              Тяжело дышит ноздрями, пытается унять нескончаемый поток слёз обиды, кусает уже забывшие вкус поцелуя губы и молчит. Молчит, даже когда хёны в попытках самостоятельно подобрать пароль натыкаются на блокировку устройства и песочат его. Молчит, когда отчим, встав на ноги, долго смотрит на него и сжимает по бокам кулаки с чёткой демонстрацией того, как сильно он им недоволен. Продолжает предсмертно молчать, до крови кусая внутреннюю часть нижней губы, когда господин Ли забирает его мобильный со словами о том, что ему отныне запрещено выходить из дома даже в школу.              Чонгук молчит до самого последнего момента, пока гостиную не покидают отчим и братья. Сидит в разорванных бумажных клочьях — остатках его неумелого творчества — и разглядывает сквозь слёзы свои вещи, так и не ставшие личными, раз их с лёгкостью сделали общим достоянием. Отдалённо слышит, как на втором этаже хёны ругаются между собой за толстовку, чей хвойный запах не выветривается из обонятельной памяти, и всё так же молча принимается к уборке мусора.              Ведь ему ещё после себя нужно помыть полы.              

👟

      Быть навязчивым никак не хотелось, однако очередное из десятка отправленных омеге сообщений в мессенджере, в котором они договорились общаться, остаётся непрочитанным. Тэхён помнит о том, что у Чонгука сейчас школьные занятия, а также понимает, что он, должно быть, всё ещё находится в сомнениях, в неуверенности и в страхе быть использованным малознакомым альфой, так внезапно появившимся в его выстраданной потерями жизни.              Однако Тэхёну жизненно необходимо получить хоть какую-нибудь весточку о том, что Чонгук за уже третий день молчания не передумал быть с ним. Своим игнором не отобрал выданный ему шанс на серьёзные отношения и в неверно построенном осознании не попятился пугливым кроликом назад, обратно в тёмную норку, где неуютно, тесно и не принимают, но там хотя бы можно ориентироваться и выжить без потерь.              — Может, дашь ему передышку от самого себя, а? — как бы невзначай спрашивает глумливо Чимин, заметивший, что за весь учебный день Тэхён не продержался и пяти минут без того, чтобы не зайти в чат с Чонгуком.              — Не третий же день, — раздражённо отвечает он, не поднимая голову.              Даже когда к ним подсаживаются ворвавшиеся в кафетерий голодными волками Юнги и Хосок, продолжает испепелять глазами виртуальный профиль Чонгука. Его они открыли ему во время их первого и пока, увы, последнего свидания. Без фото, лишней информации, как если бы тому было запрещено светиться в интернете в эпоху цифровой обнажённости.              — Опять ушастик? — слухом подловив обсуждаемую тему, интересуется Хосок.              Тем временем Юнги укоризненно качает головой, явно не одобряя нездоровую одержимость друга, раньше казавшегося ему вполне себе адекватным и умеющим держать голову в холоде альфой.              — Может, пора признать то, что ты ему неинтересен, а? — осторожно, словно пытаясь безболезненно укротить дикого зверя, произносит Юнги, на время и ради Тэхёна отбросив в сторону свою хлёсткую прямолинейность. Ждал достаточно и поддерживал в его начинаниях эти дни и всё же не стерпел, ведь их наследный принц на глазах утопает в зыбких стенах рассыпающегося песочного замка.              — Не признаю, пока не скажет в лицо, — решительным тоном отвечает Тэхён и вскакивает на ноги, так и не притронувшись к обеду. Последняя еда, имевшая для него хоть какой-нибудь вкус, была съедена на ужине с Чонгуком, который и злит, и беспокоит, и всё ещё тревожит влюблённое сердце до бездумных поступков. — Поеду к нему в школу. Пусть скажет мне это в лицо, и я… — он запинается на полуслове, ведь не представлял, насколько сложными в произношении могут оказаться эти на первый взгляд простые корейские слова, — и я отстану от него.              Хоть Тэхён и хорошо осознаёт, что в исполнении они могут оказаться невозможными.              — Давай я? — вызывается Хосок, вставая следом, и своей задорной улыбкой выдаёт то, что ему вновь хочется навести суеты. — Поеду к нему в школу, скажу, что от тебя. Поумоляю, если придётся, чтобы не игнорил тебя.              — Просто скажи, что тебе хочется поглазеть на человека, превратившего нашего Тэхёна в это, — закатывая глаза в пренебрежении, цинично произносит Чимин и всё же положительно кивает, без слов показывая, что идея вполне себе сносная.              Тэхён неуверенно топчется на месте, совсем не считая помощь Хосока обязательной. Не хочется показаться перед понравившимся омегой назойливым и нетерпеливым безумцем, что теперь отправляет к нему друзей унижаться ради его взаимности. Однако не видит иного для себя выхода и смиренно соглашается, потому что чат с Чонгуком сквозит до пробивающего тело ознобом одиночеством.                     Хосок делится плохими новостями уже вечером в их общем чате, разочарованно оповещая, что не просто не смог застать Чонгука, выходящим после уроков из здания школы. Он, по словам классного руководителя, в ней уже третий день не появляется. Паранойя и оправданные страхи Тэхёна становятся общими, разделяются между лучшими друзьями и выражаются активным обсуждением во время их очередного саммита на глобальную тему «ушастик».              — Может, он просто заболел? Загрипповал или запростудился? — Хосок пытается утешить и утихомирить тревогу Тэхёна, который, вновь сидя в кафетерии, где они могут вживую поговорить о насущной проблеме, терроризирует Чонгука сообщениями о том, что, если он вот прямо сейчас ему не ответит, он будет вынужден ему позвонить. А тот настоятельно просил его этого не делать.              — Отдай сюда! — нервно рявкает Чимин, внезапно отбирая из рук Тэхёна смартфон до того, как большой палец нажмёт на кнопку «отправить». — Ты измучаешь его, — произносит и осуждающе качает головой, недовольно хмурясь на лучшего друга, которого от отправки сообщений не останавливает даже то, что все предыдущие так и остались в статусе «не прочитано». — Возьму его номер и сам с ним поговорю. Вы, альфы, только и умеете, что напирать своими альфачскими мачо-феромонами и сиюминутно требовать желанное. Ты не в счёт, котик, — быстро добавляет, завидев обиженно надутые губы Юнги, в которые наскоро его чмокает.              Тэхёна таким не успокоить, поэтому он грузно вздыхает, но не пытается вернуть назад свой телефон, зная, какими цепкими могут быть пальцы омеги, с нарочитой серьёзностью предупреждающего о том, что он в наказание за свою надоедливость сможет забрать девайс только после последней пары.              — Вы не понимаете. Его отчим и братья… они его… — в своё оправдание начинает было Тэхён, не хотевший, на самом деле, признаваться друзьям в том, что Чонгук так неумело пытался от него скрыть.              Тэхён и не подумывал о том, что придётся рассказать близким друзьям о своих вполне обоснованных тревогах, зародившихся не просто на фоне страха вновь разминуться с омегой, а потому что тот своими поцелуями, едва скрываемыми взглядами, сладким запахом и прямыми словами показывал ему, что хочет быть с ним. Всего этого более чем достаточно Тэхёну, чтобы не поверить в то, что Чонгуку он не интересен.              Он застывает на середине предложения в момент, когда в кафетерий заходит один из старших братьев омеги. То ли Джеён, то ли Джесук. Тэхён даже лица их едва различает. Видит у них вместо голов лишь змеиные морды и не сомневается в том, что они имеют самое что ни на есть прямое отношение к тому, почему Чонгуку так страшно жить.              Тэхён не слышит голосов друзей, пытающихся вернуть его внимание в данную реальность, как и того, что Чимин, заметивший то, куда обращён его взор, с присущей себе ревностью смачно плюётся матом в сторону бывшего своего партнёра.              — Бывший хёна идёт сюда. — Только Хосок успевает предупредить друзей, каждый из которых отдаётся своим собственным демонам, как Джеён появляется рядом с их столом и самодовольно улыбается.              Не смотрит ни на Юнги, ни на его раздражённо хмурящегося партнёра, ни на Хосока, который толкает Тэхёна локтем в бок, чтобы завершил уже своё незапланированное путешествие в астрал и обратил внимание на то, что один из омег Ли, пусть и не самый болтливый, но с учётом ревности их общего друга намного нежеланный, вновь ошивается рядом с их компашкой.              — Тэхё-ё-ён, — зовёт его Джеён и явно не в первый раз, что машет перед лицом парня привлекающей внимание ладонью.              Но Тэхён не терял сознание с открытыми глазами. Все его мысли разом зациклились на внезапно ударившем в ноздри запахе, отдалёнными нотками напоминающем аромат, как теперь ему уже известно, медового карамелизированного молока.              — Эй, привет, — вновь обращается к нему омега, не заметивший того, в какую звенящую тишину своим присутствием погрузил обычно шумный стол четверых парней. Как и неприязненных взглядов в свою сторону, самый разъярённый из которых принадлежит Тэхёну.              — Что это на тебе? — спрашивает он льдом своего глубокого тона и смотрит снизу вверх так, что лезвием острого взгляда мог бы отрубить Джеёну голову.              На нём серая толстовка с эмблемой их университета, ещё на первом курсе розданная каждому студенту по экземпляру. Не самый удачный выбор для августовского полудня, но Тэхёна гневает не это. На Джеёне его толстовка, отданная в вечное пользование одному конкретному омеге, что оставил на нём свои так легко выявляемые истосковавшимся обонянием следы.              Тэхён мог бы мысленно порадоваться тому, что на его одежде сохранился сладкий запах Чонгука, который определённо, если не носил, то обнимал во время своей течки, успокаивал боли отголосками тэхёновых феромонов и, может, пытался гнездиться одним куском одежды, который сейчас почему-то надет на тело его беззаботно ухмыляющегося сводного брата.              — Толстовка, — отвечает Джеён, словно не понимая, что именно имелось в виду, и Тэхён медленно встаёт со стула.              Внимательнее принюхивается и лишь глубже убеждается в том, что толстовка принадлежит именно ему.              — Она… не твоя, — в полярных тональностях своего покрывшегося грядой ледяных торосов голоса цедит Тэхён сквозь стиснутые зубы и не слышит, как звучно сглатывает Джеён, не сделавший и шагу назад от откровенно выдаваемого перед альфой страха.              — Так сними её с меня, — кокетливо отвечает он, делая затяжные паузы между словами и, кажется, совсем не понимая всей опасности такого прямого флирта с альфой, задыхающегося без запаха одного конкретного омеги. Ещё коварно ухмыляется и кладёт ладони ему на плечи, вздымающиеся от частого дыхания, сдерживающего самообладание на безопасном уровне.              Тэхён шумно рычит на Джеёна, теряя рассудок от того, с каким бесстыдством на него смотрят ухищрённые глаза, пока пальцы машинально собираются в обещающий ударить и очень больно кулак. Но его вовремя останавливают одновременно вскочившие на ноги друзья, которые по тому, как на окрасившихся в яростно-красный висках альфы вздулись венки, поняли, что драки не избежать.              Ким Тэхён-младший не дерётся в университетском кафетерии с сыном уважаемого профессора. Влюблённый в днями игнорирующего его омегу Тэхён вполне может ударить любого, кто, по его беспокойному мнению, мог бы стать причиной его разбитого сердца.              — Так-так, парни, — нервно произносит Хосок справедливым рефери, когда встаёт рядом и отталкивает их друг от друга ладонями, одна из которых так и остаётся на груди еле сдерживающегося Тэхёна. Ведь, судя по неровной ухмылке Джеёна, тот определённо добивался его внимания независимо от того, в каких оттенках оно бы к нему проявилось. — Давайте как нормальные люди поговорим. Джеён, как я понял, на тебе толстовка моего друга. Мы можем поинтересоваться, почему она на тебе? — вежливым тоном голоса спрашивает то, что Тэхёну хотелось бы выгрызть из омеги заострившимися клыками.              — А что такое? — спрашивает Джеён с наигранной невинностью в глазах, ресницы на которых часто затрепетали самым искренним непониманием происходящего. — Её у тебя украли?              — Да, вместе с его сердцем, — отшучивается Хосок, не удержавшись, за что заслуженно получает сильный подзатыльник от внезапно оказавшегося за ним Чимина.              — Прекращай играть в недотрогу. Никто не крал у Тэхёна толстовку. Он сам отдал её Чонгуку. Так с хуя ли ты её на себя напялил? — спрашивает он, в свою очередь не церемонясь и не обладая нужным количеством терпения.              — Я ничего об этом не знаю, — пожимает плечами Джеён, насупившиеся брови которого отчётливо отображают его недовольство выданной ему информацией. — И почему это Тэхён отдаёт моей прислуге свою толстовку?              — Прислуге?! — орёт Тэхён, последние капли выдержки которого только что мигом испарились после услышанного.              Он резко хватается за ворот собственной одежды и наматывает толстую ткань на кулак, уже не слыша нарастающий в кафетерии шум. Игнорирует ненужное любопытство и не замечает попыток друзей отцепить его от испуганно бормотавшего мольбы о пощаде омеги, схватившегося в страхе за его запястья.              — Он… он сам мне её отдал. Сказал, что не нуждается в этих тряпках. Папой клянусь, — лопочет Джеён в безуспешных попытках оттолкнуть от себя разъярённого Тэхёна, который хотел бы оглохнуть в данный момент.              Лишь бы не слышать о том, что Чонгук мог так бездушно избавиться от любовно подаренной ему ради облегчения его сложного состояния толстовки. Уж лучше бы он сжёг её, толкнул бы Тэхёна в оставшийся после этого пепел и сказал бы уже наконец в лицо, что не хочет больше его видеть. Но никак не отдавал бы ненавистному брату, который не упустил шанса пощеголять перед Тэхёном в его одежде, как если бы между ним и Джеёном могло бы быть что-то большее, чем вмиг разрастающаяся нутряная неприязнь.              Он уже через секунду находит себя в окружении соскучившихся по зрелищу студентов, что собрались ради запечатления исторического момента. Ким Тэхён-младший, чеболь в третьем поколении, избивающий беззащитного омегу на глазах у половины университета, где работает папа бедолаги. Этого ли добивался Джеён, что сейчас безгордостно умоляет его не ударять по лицу, как если бы Тэхён и вправду был одичавшим животным, неадекватным маньяком, объект воздыхания которого сжимал в жестоких кулаках весь его здравый смысл и управлял им в угоду своих извращённых потех?              Голосов в своей голове обезумевший Тэхён не слышит, но едва различимые, словно под водяной толщей, бормотания засуетившихся друзей останавливают его до того, как кулак столкнулся бы с челюстью омеги. Он отталкивает Джеёна от себя, опускает сердитый взгляд к плиткам под ногами и тяжело дышит, жадно глотая ртом воздух, который никак не утихомиривает начавшие революцию эмоции. Только привносит в голову иллюзию успокоения, что минутой ранее помахала ему рукой и навсегда с ним попрощалась.              — Так мне снять… толстовку? — спрашивает Джеён, делающий трусливые шаги назад, и в этот раз уже с не наигранным недоумением смотрит на пытающегося вернуть себя в ментальный порядок Тэхёна.              — Да иди ты уже, — сердито прикрикивает ему Юнги, даже не поворачивая к бывшему голову. Не потому что всегда есть вероятность получить за это от Чимина, когда всё устаканится.              Всё его внимание зацикливается на Тэхёне, растрёпанная прядь чёлки которого скрывает опущенные в глубокой задумчивости глаза, но никак не утаивает всю гамму переживаемых чувств.              Тэхёну хочется горько плакать. Разреветься трёхлетним мальчишкой, которого оставили в большом пустом доме совсем одного без какого-либо обещания очень скоро вернуться за ним.