Sinderella

      Чувство безопасности, а точнее, то, что Чонгуку раньше казалось таковым, но совсем им не являлось, навсегда покинуло стены его комнаты. Он больше не ощущает себя защищённым в своей кровати, даже если закутывается в одеяло до макушки, прижав крепко к груди колени, что никак не уберегут от боли.              Потому что в ней тонет и ноет сердце.              Пусть и на автомате качает почерневшую горькую кровь, функционируя лишь по привычке. Хочется умереть и дать миру с облегчением выдохнуть, ведь такое ничтожество, как Чон Чонгук, перестанет уже тратить кислород, предназначенный для более достойных. Мысли о смерти не вытравливаются даже усиленными молитвами, которым он предаётся с большим нехотением, всё ещё боясь разгневать Господа тем, что жалуется.              У него всё ещё есть крыша над головой и есть тёплые стены, не оборонившие его комнату от разрухи, с которой она в тот вечер поприветствовала Чонгука. Есть не выгнавшие его из дома члены семьи, которых он целую неделю встречает в прихожей с нескрываемой надеждой заполучить наконец разрешение отчима выйти из дома.              Сколько будет длиться его заточение и что ещё Чонгуку нужно сделать ради прощения, ему не говорят. Он и боится спросить. Не просит старшего дать ему увидеть заманивающий солнечный свет и глотнуть желанного свежего воздуха.              Рассказать о Тэхёне, о его чувствах к себе и, уж тем более, о своих к нему Чонгук так и не решился. Как и не нашёлся с отрубающей поток последующих вопросов ложью. Поэтому он продолжил умалчивать то, откуда у него лекарства, где на самом деле был в тот вечер и как всё же в его постели оказалась одежда альфы.              Поэтому он беспрекословно выполнял выдаваемые ему отчимом задания.              Генеральные уборки превратились в ежедневные и тщательно проверялись, не без насмешек сводных братьев, что умудрялись ещё на входе добавлять Чонгуку новых задач. Ко всему этому нарастали кулинарные пожелания, из-за чего он практически не выходил из кухни до самого возвращения семьи, которым даже в его отточенной с раннего детства готовке могло что-то не понравиться.              И он готовил новую порцию в самые быстрые сроки, убирался после беззаботно мусорящих ему прямо под ноги хёнов и всё так же смирно выслушивал нравоучения отчима о том, что он, несмотря на пропущенные школьные уроки, должен будет получить на выпускных экзаменах высший балл. По этой причине, как только последний член семьи запирался в своей комнате на ночь, Чонгук, едва держащийся в сознании из-за жуткой усталости, пытался самостоятельно вникнуть в параграфы школьных учебников, не имея возможности даже связаться с одноклассниками ради того, чтобы попросить у них помощи.              Как будто, имей он телефон, они захотели бы ему помогать.                     Закрывающиеся из-за сильного недосыпа глаза сильно мешают Чонгуку в попытках оттереть пятно с шёлковой рубашки младшего хёна, который приказал ему быть максимально аккуратным, ведь вещь очень дорогая, а значит, ему несдобровать, если она потеряет свою былую яркость и качество ткани. Задача не из простых, когда вдобавок к этому на кухне его ждёт гора немытой после приготовленного ужина посуды, а тело болезненно ноет, требуя хотя бы часа спокойного сна.              Поэтому резкий звонок в дверь сильно раздражает до того, что из глаз брызгают слёзы отчаяния. Если это Джесук пришёл на три часа раньше ожидаемого, то у Чонгука проблемы, ведь ему приказали помыть рубашку и высушить её к приходу брата. Если это Джеён, который и пожелал на ужин хорошо прожаренную индейку в соусе, оскорбительной критики не избежать, ведь ей ещё сорок минут томиться в духовке. Если же это отчим, то Чонгуку стоит поскорее смахнуть сморщившимися в гармошку пальцами унизительные слёзы своей позорной слабости.              У каждого из членов семьи есть ключи, но он всё равно торопливо бежит к двери в страхе разозлить их ещё сильнее ожиданием. Мокрая рубашка, с которой так и капает на пол пенистая вода, просто сжимается пальцами, не сумевшими толком утереть влагу с кожи лица.              Однако за открытой дверью перед ним предстаёт топчущийся на крыльце незнакомый парень, что, увидев Чонгука, расплывается в широкой доброжелательной улыбке, по которой он его и узнаёт. Та самая улыбка, что стала его проводником в мир сладкого греха, никогда не ощущаемой заботы и манящей в свой адский котёл влюблённости.              — Крёстный фей? — вырывается из губ Чонгука, когда он учуивает ничем не прикрытый запах омеги, который незамедлительно кивает в согласии.              — Ты меня помнишь! — радостно восклицает он, широко расставляя руки по сторонам в явном желании обняться, как старые близкие друзья, коими они не являются. Поэтому Чонгук, недоуменно моргая, продолжает стоять на месте и на мгновение перестаёт ощущать влажность на своих ладонях и лице. — Мы с тобой официально не знакомы. Я Пак Чимин. Можешь смело звать меня «хёном». Иных обращений я не приму, ушастик.              Последнее слово больно бьёт по сознанию, что Чонгуку приходится прикусить нижнюю губу, чтобы пуще прежнего не разрыдаться перед малознакомым студентом, очевидно оказавшимся на этом крыльце неслучайно.              — Вижу, что я тебе помешал, — продолжает Чимин, пожелавший закончить разразившееся между ними аж на целых две минуты молчание, и кидает короткий взгляд на мокрую рубашку, с которой не перестают капать разбавленные порошком капли, что определённо оставят после себя грязные разводы на до этого усердно отполированном паркете. — Но мне жизненно важно было увидеться с тобой. Нам всем. И в первую очередь Тэхёну. Знаешь такого? — Усмешливый вопрос, не имеющий никаких намёков уколоть, всё же вызывает дрожь по телу.              Гормоны перестали мучить тело, течка прошла, а образ перед глазами мог бы вполне стереться из архивов памяти. Но имя, заволокшее за собой в чётких деталях всплывающее в ментальных образах красивое лицо, пронзительный голос, высказанные ему одному слова трепетной заботы и бархатистые прикосновения, высасывающие из организма боль, — всё это бесконтрольно вырывается наружу из запертого на ключ сундука, спрятанного в тёмной кладовке.              — Конечно знаешь, — с пониманием бормочет Чимин после ещё одной минуты молчания, за которую ясно видит, что не просто знают, но помнят и до безумия скучают. Болеют без и страдают от любви к. — Я могу войти? По-дружески поговорим с тобой, как омега с омегой.              Чонгук понимает, что с момента, как бездумно распахнул перед Чимином дверь, ещё ни разу не открыл рта, слишком глубоко и безвылазно упав в мысли о Тэхёне, но ему всё же приходится поскорее прийти в себя и вернуть в голову здравый смысл, предупреждающий о том, что отчиму не понравятся нежданные гости. У Чонгука их никогда не было. Поэтому слово «по-дружески» скребёт ногтями по слуху, вызывая приятно-болезненные мурашки.              — Я-я не могу тебя впустить… — с огромной виной в голосе отвечает наконец Чонгук и опускает глаза к влажнеющему под ногами полу. — Тебе лучше уйти… хён, — добавляет, с интересом смакуя впервые озвученное не в сторону сводных братьев обращение.              — Дело в стирке, да? — любопытствует Чимин, прослеживая цель стыдливого взгляда. — Ты же не руками стираешь, надеюсь? — спрашивает вопреки тому, что попросили уйти, и даже делает наглый широкий шаг вперёд, чтобы чуть повыше поднять кончиком ногтя рубашку и ужаснуться. — Ох, Чонгук, — цокает языком с укором и быстро объясняет эту свою реакцию тем, что показывает на вышитый на изнанке ярлык по уходу, — это же шифон. Он только для сухой профессиональной чистки, — произносит он, выражением лица выдавая своё глубокое расстройство, которое Чонгук быстро перенимает, добавляя к нему панику и задержанное в страхе дыхание. — Не волнуйся ты так, — торопливо тараторит Чимин и для успокоения разразившегося ужаса в округлившихся глазах, заполошно блуждающих по сторонам, кладёт свои маленькие, но тяжёлые ладони Чонгуку на плечи. — Сейчас позвоню в самую лучшую химчистку города, они сами приедут за рубашкой и уже через полчаса вернут её в идеальном состоянии.              — Но… — пытается было Чонгук как-либо возразить, несмотря на то, насколько заманчивым кажется ему предложение Чимина, который, не теряя времени, успел уже достать из кармана телефон и с обращённой на него легкомысленной улыбкой ждёт, когда ему ответят на звонок, — я не могу, — бормочет, не думая о том, что, может, Джесук специально не предупредил о том, что эту рубашку нельзя стирать руками, как и о том, что профессиональная экспресс-чистка ему дорого обойдётся.              А карманные Чонгуку с момента наказания перестали выдавать, аргументируя тем, что он всё равно сидит дома, раз заказанные на дом продукты оплачиваются семейной картой, использование каждой копейки из которой пристально отслеживается.              — Можешь, — не принимая отказов, произносит Чимин после того, как быстро диктует адрес семейства Ли и просит самый дорогой тариф. — Отплатишь мне своим временем, хорошо? — говорит следом и тем, как делает ещё один шаг вперёд, практически заходя за порог, показывает, что в приглашении не нуждается. Дружеской беседе быть.              Чонгук, принимающий за неоспоримый факт то, что этот омега не воспринимает отказы, так как определённо не привык их получать, отодвигается в сторону и показывает Чимину заходить внутрь. В мыслях уже проносятся молитвы всем святым, чтобы отчим и братья не захотели сегодня вернуться домой раньше обычного, а на лице появляется первая за день смущённая улыбка, когда вместо молитв в голову прокрадывается осознание того, что у Чонгука гость.              — Ты голоден, хён? — спрашивает он, мало знающий о том, что нужно говорить, когда первый в жизни гость идёт вдоль прихожей, незаинтересованно осматривается по сторонам и явно тянет время перед тем, как приступить к тому самому разговору, после которого мог бы сразу же уйти. — Я-я могу разогреть вчерашнее рагу или… или, хочешь, сделаю по-быстрому брауни в микроволнов… — заикаясь, бормочет далее, волнуясь сильнее, чем перед гневом хёнов, и с поспешным осознанием добавляет Чимину в спину: — Хотя ты такое, наверное, не ешь.              Чонгуку, уже представившему в уме создаваемые руками именитых шеф-поваров кулинарные шедевры, которыми мог бы баловаться близкий друг чеболя, не разрешают даже на минуту в это поверить. Рывком поворачиваются лицом и светло улыбаются, погладив вдоль опущенного в резком разочаровании плеча с нажимом и с неозвучиваемой эмпатией.              — Конечно, ем, Чонгук. И с удовольствием попробовал бы. Но сегодня обойдусь одной чашкой чая. Ты выглядишь уставшим. Поэтому давай без помпезных чайных церемоний в пыльном дорогом сервизе. Просто посидим на кухне, можно?              У Чонгука не остаётся другого выбора, как положительно кивнуть. Согласиться и с чутким замечанием того, что он устал, как и тихо ухмыльнуться на вполне правдивые догадки о дорогом сервизе, который отчим строго-настрого запрещает доставать, если в гостях не кто-то важный.              Для Чонгука Чимин важен. Для него любой человек, улыбающийся ему с заметной поддержкой и с пониманием просящий на время отдохнуть, становится важным.              И когда рубашка Джесука отдаётся в руки скороприбывшему курьеру, а чай разливается по простым старым кружкам, Чонгук практически падает на стул перед Чимином. Чуть ли не каждой покалывающей от боли клеточкой ощущает свою на годы растянувшуюся усталость и хочет в момент разреветься, когда омега перед ним начинает говорить:              — Ну как ты, Чонгук?              Откуда Чонгук мог знать, насколько это тревожащий душу вопрос? Ему его никогда не задавали. Как выяснилось, и не надо было. Потому что желающие как можно скорее вырваться наружу жалобы, нытьё и рёв никому не должны быть интересны. Он заглушал их в себе, надеясь, что в один день они потеряют свой голос и навсегда исчезнут. Им нет места на воле, им не позволено быть услышанными.              Не Чимином, что смотрит выжидательно, так и не взявшись за свой напиток. Однако вместо этого он хватается за сжавшуюся в слабый кулак ладонь Чонгука, кривит уголки пухлых губ в горести и одними глазами обещает выслушать.              — Знаешь, он как умалишённый скучает по тебе, — произносит Чимин, так и не получив ни единого ответа о том, каково же Чонгуку. Наверняка во всей красе увидел в припрятанных под опущенными веками глазах. — И словом «умалишённый» я не утрирую. У Тэхёна и так снесло крышу после встречи с тобой. А за то время, что ты исчез с радаров, так к бедам с башкой ещё добавились физические.              — Что с Тэхёном?! — громко вырывается неожиданным волнением с онемевших губ Чонгука, а пальцы цепко до самой боли впиваются в нежную кожу Чимина, тихо хохочущего с его такой натуральной, не приправленной искусственными подсластителями реакции.              — Всё с ним в порядке. Боже, видел бы ты себя, Чонгук. Такой влюблёныш, не могу, — расслабленно хихикает Чимин и, не пытаясь выпутать руку из неприятной хватки, коротко вздыхает. — У него начался гон. Раньше ожидаемого. Ты сбил ему все циклы, из-за чего он загнался на выходные в своей квартире и набрасывается на всех, кто хочет ему помочь. Никогда не видел его настолько одичавшим. А я его пятнадцать лет знаю.              — Мне… мне так жаль… — бурчит Чонгук, смотря на то, как краснеет карамельная кожа на внешней стороне миниатюрной ладони, и быстро убирает руки, пряча их под столом. Он только и может, что причинять боль другим, не заслужившим этого.              — Ты-то что извиняешься? — беззаботно усмехается Чимин и отпивает из своей кружки, явно ради приличия, ведь старались, заваривали. — Это Тэхён идиот. Поверил в слова твоего брата, вот и загрузился этим.              — Моего… брата.? — испуганно шепчет Чонгук, едва шевеля вмиг налившимися свинцом губами, побаливающими от того, насколько часто и суетливо он их жуёт в бесконечной тревоге.              — Да. Эта шлю… кхм… Джеён на той неделе заявился перед Тэхёном в его толстовке и сказал, что ты сам её ему отдал. Уж я-то уверен, что эта крысоподобная змея соврала, — сердито цедит Чимин, кусая зубами край кружки, и быстро отводит полыхающий ненавистью взгляд, причину которой Чонгук не может самостоятельно додумать.              Никто же не вставал на его сторону, если на другой стоял и атаковал кто-то из братьев.              Чонгук спешно моргает, пытаясь увлажнить резко расширившиеся немигающие глаза, и совсем не ощущает должного облегчения от того, что получил ответ на днями мысленно задаваемый вопрос о том, кому именно досталась толстовка альфы. Ему становится до невыносимого больно от представления того, как обидно, должно быть, стало Тэхёну в тот момент, когда Джеён произносил слова, что с первого знакомства со старшим хёном ещё ни разу не вызывали в Чонгуке приятных эмоций.              — Ещё я говорил сегодня утром с профессором Ли, — тихо и виновато продолжает Чимин, не выдержав измученного вида омеги перед собой, который в мыслительных чертогах устроил себе добивающую его казнь за то, в чём совсем не виноват.              — Что? — уже не так громко удивляется Чонгук, поднимая на него влажные глаза, обожжённые щёлочью слёз за Тэхёна.              — Ты только не злись. Я понимаю, что мы всего лишь друзья альфы, который за тобой ухаживает, и ни он, ни я не имеем права вмешиваться в твою жизнь и ваши с семьёй отношения, — спешно оправдывается Чимин и вновь тянется руками к вжавшемуся в плечи Чонгуку, не знающему, как попросить хёна не говорить ему о том, что же отчим ему мог сказать.              Он не волнуется насчёт того, что тот обязательно вернётся домой разъярённым и потребует у него ответов, которые Чонгук не сумеет дать. Ведь хочет и будет сохранять для себя одного всё то хорошее, что в нём ещё трепыхается в предсмертных конвульсиях. Ему страшно узнать, что Чимину могли рассказать о том, какое Чонгук ничтожество, недостойное того, чтобы с ним имел дело такой альфа, как Ким Тэхён.              Может, ради этого Чимин сейчас и ведёт эту беседу. Умасливает поддерживающими улыбками и прикосновениями, чтобы в итоге их разговора Чонгук несильно огорчался от хорошо известной ему правды.              — Но я понял, в кого твои братья такие мерзавцы. Подобные змеи вылупляются только у змеюг. Не в обиду этим невинным рептилиям, — продолжает Чимин, сжимая губы в сильном осуждении. — Я представился ему твоим другом, хотел спросить, почему ты не приходишь в школу и не отвечаешь на сообщения. А он обвинил меня в том, что я плохо на тебя влияю, что за общение со мной ты никогда не перестанешь быть наказанным, что… чёрт! Что я якобы могу продать тебя в сексуальное рабство и что такие омеги, как я, не водятся с омегами твоей «породы», что бы это ни значило. Поэтому он назвал моё беспокойство о тебе коварной ложью. В общем, в конце своей бредовой речи он пригрозил мне тем, что добьётся моего исключения из университета…              — О Боже, хён! — перебивает Чонгук, с трудом вытерпев до этих слов, и навзрыд обливается позорными слезами, совсем не умеющими превращать его в самих себя. Чтобы Чонгук мог вместе с ними вытечь на пол и исчезнуть, впитываясь в шершавый паркет. — Прости меня. Мне так жаль. Ты… ты не должен был говорить с ним. Я… я попрошу господина Ли ничего не делать. Я постараюсь. Обещаю… я…              — Ты называешь его «господином Ли»? — в мрачной интонации произносит Чимин, умело разорвав становящийся еле понятным из-за рёва лепет Чонгука. — Не папой? Или хотя бы… дядей? — спрашивает так, словно не он только что говорил о риске исключения, что, кажется, совсем его не встревожило.              — Нет. Мы… мы не настолько близки, — отвечает Чонгук, резко для самого себя прекратив плакать. Осознание того, что Чимин не боится угроз отчима, вдохновляет. — Он реально может тебя…              — Нихрена он не сможет, — самодовольно смеётся тот, отпивая из кружки. — Я даже не его студент и в жизни не посещал его дурацкие лекции. Плюс мой дядя является ректором универа, а отец — глава юридического отдела одного из крупнейших конгломератов страны, — пожимает плечами, расслабляя этим застыдившегося своей слезливой паники Чонгука, который торопливо вытирает руками мокрое лицо и старается тихо шмыгнуть носом, чтобы втянуть вытекшие сопли. — Перестань его бояться. Их всех, — говорит далее уже в более мягком тоне без единой толики насмешливости и озадаченно всматривается ему в глаза. — Я понимаю, что ты зависишь от своей семьи. Все мы в какой-то степени зависимы. Скажи это Тэхёну, на котором с рождения лежит ответственность возглавить огромнейшую корпорацию. И не сделай он этого, то прощай вся его привычная жизнь мажора.              Чонгук со знанием кивает. Потому что слышал об этом от самого Тэхёна, который, не побоявшись быть с ним честным, рассказывал о своих страхах, слабостях, нежелании быть увешанным обязательствами, отсутствии опыта брать на себя ответственность за что-либо, об элементарном неумении пользоваться стиральной машиной, с производства которой когда-то начинала фирма его дедушки. Тэхён показал ему, что, из каких бы противоположных миров они ни были на самом деле, они до безобразия похожи.              — Но у тебя есть ты, которого нужно оберегать. И если тебя одного для защиты себя мало, то теперь есть мы. — Слова Чимина никак не помогают Чонгуку вытереть досуха лицо, которое вновь накрывают тёплые полоски торопливо бегущих слёз. — Так уж получилось, что в комплекте с Тэхёном идут его друзья. Так что считай, что у тебя теперь есть шведская семья, которая обязательно спасёт от той, что не смогла стать тебе хотя бы обычной.              — Хён… — сипло шепчет Чонгук, не зная, что сказать, но уверен в том, что не существует в корейском языке слова, способные выразить его чувства, смешивающиеся в нераспутываемый клубок.              Взять бы по ниточке пряжи и всмотреться в каждую. Прочувствовать и понять, имеют ли они право жизни в нём, или пора уже избавиться от мыслей собственной недостойности, прекратить быть слабаком и дать отпор людям, умело воспользовавшимся его положением. Никто не убережёт Чонгука, пока он сам этого не захочет.              — Позвони ему, — произносит Чимин, ласково улыбаясь, и смотрит с ожиданием того, что Чонгук прямо в этот самый момент нетерпеливо достанет телефон, ведь любая секунда в разлуке накапливается и оседает на стенках чахнущего сердца неизлечимой болью.              — У меня отобрали мобильный. А домашнего у нас нет, — отвечает Чонгук уже без привычного себе смущения, понимая, что не виноват в этом.              Он не заслуживает наказания за свои чувства и желания, не принёсшие никому вреда. Он давно это осознавал. Наверное, просто ждал, когда ему это озвучат, потому что слишком привык жить под влиянием других людей.              — Ну да, — хмыкает Чимин, но не убирает улыбку с лица и спешно кладёт свой смартфон на стол. — Позвони с моего. Я пока посижу на кухне и налью себе ещё чаю. Он у тебя бесподобный, что ты в него добавил? — спрашивает в странно-внезапной заинтересованности, вынуждая щёки Чонгука покрыться румянцем.              — Чабрец, — взволнованно отвечает он, сильнее робея перед тем, как схватиться за чужой мобильник.              Но больше волнуется перед звонком, потому что все эти дни жил в попытках смириться с тем, что с Тэхёном они больше никогда не встретятся и не поговорят. Воскрешать только-только зародившиеся к нему чувства не приходится, потому что они никуда и не планировали исчезать. Чонгук был уверен в том, что страдать ему остаток жизни от тоски и печали. И пусть момент совершеннолетия уже не за горами, ему казалось, что Тэхён не захотел бы больше иметь с ним дело.              — Ты же знаешь, как пользоваться айфоном? — нетерпеливо спрашивает Чимин, заметивший то, что Чонгук продолжает пялиться на разблокированный экран девайса. И первым находит нужный номер в списке контактов и нажимает на кнопку вызова, не дав ему как-либо отвертеться от неизбежного разговора. — Ну всё. Дуй из кухни, не хочу слышать ваши телячьи нежности.              Чонгук, крайне смущённый, несколько секунд моргает, испепеляя экран телефона молчаливым взглядом, и суматошно хватается за него, когда после пары гудков на звонок отвечают.              — А… алло? — проговаривает он встревоженно, прижав трубку к покрасневшему от страха уху, и встаёт на ноги в надежде не упасть из-за того, как те практически им не ощущаются. — Это… это…              — Ушастик? — Усталый голос Тэхёна слышится Чонгуку ещё более низким и басовитым. И когда тот звучно откашливается, ставшее родным чувство, убеждающее в том, что он всем и всегда мешает, вновь встаёт во главу его эмоций.              — Я… я помешал? Ты спал, наверное, — виновато произносит Чонгук, стараясь говорить отчётливее. Хотя бы во время телефонного звонка он притворится уверенным в себе.              — Не помешал. Почему ты звонишь мне с телефона Чимина?              — Он пришёл ко мне в гости, — отвечает Чонгук и не может сдержать радостную улыбку, что выдаёт то, как ему нравится озвучивать это невинное предложение.              — Ох, прости меня за него. Я честно не давал ему твоего адреса. Наверное, узнал у Хосок-хёна. Передай Чимину трубку, я попрошу его не тревожить тебя, — говорит Тэхён, а Чонгук, в обречённом состоянии садившийся на диван в гостиной, до боли во внутренней стороне свободной ладони сжимает пальцы в кулак.              Ему совсем не хотелось, чтобы Тэхён извинялся за своих друзей. Чтобы считал, что мог как-либо ему навредить. Удивительно, что именно прямо сейчас Чонгук понял, как выглядит со стороны, вечно прося прощения за вещи, которые вытворяют посторонние люди.              — Я очень рад, что он пришёл. И что… разрешил мне позвонить тебе.              Слова даются с нелёгким трудом, так и желая застрять на уровне глотки, но они обязаны быть озвученными. Чонгук должен сказать намного больше, чем у языка получается выдать, и он постарается. Использует последние унции иссякшей энергии и позволит Тэхёну услышать всё то, что пришлось утаивать не по своей воле. Всю правду, которую тот заслужил, ведь успел показать Чонгуку так много того, чего был достоин сам.              — Мой отчим отобрал у меня телефон. Поэтому я не смог с тобой связаться. И ещё я… я… очень по тебе соскучился, Тэхён.              Чонгуку могло бы показаться, что он произнёс больше надобного. Вырвался за рамки воспитанного в нём приличия или навязался новыми для себя чувствами к человеку, который в них больше не нуждается. Но, как и Тэхён, когда-то попросивший его позаботиться о его влюблённости к нему, Чонгуку хочется сделать того же. Даже если сам он не справился со своей задачей, даже если всегда есть вероятность сильно пожалеть о том, что доверился не тому, что забылся в чувствах и потерял путь назад. Ему хочется обжечься об эту любовь и выстрадать её, если придётся.              На той стороне линии становится тихо, но ненадолго. Чонгуку мерещится отдалённый глухой скулёж, отчего в груди болезненно ёкает от знания того, что у Тэхёна раньше времени начался гон, вызванный сильным стрессом, причиной которого является именно он.              — Прости, что не писал и… не смог как-то предупредить.              — Чонгук. Просил же не извиня…              — И толстовку я хёну не отдавал. Они нашли её в моей комнате и отобрали. Я бы… я бы никому никогда не отдал то, что дал мне ты, — проговаривает Чонгук, ощущая, как соль слёз незамедлительно приправляет вкус его губ, вибрирующих в попытках сохранить самообладание.              Ему до вымученной улыбки нравится то, как эгоистично прозвучали его свободно сказанные слова. И он надеется, что Тэхён смог услышать каждое со всеми оттенками уверенности, которая в них вселена. Если придётся, готов повторить их не раз, лишь бы в него верили, потому что сам Чонгук больше не хочет сомневаться в самом себе.              — Ч-Чонгук, — с оглушающим протяжным вздохом произносит Тэхён, — я сейчас к тебе приеду. Жди меня.              — Нет! — чересчур резко отвечает Чонгук и вскакивает на ноги, что его слышит даже выходящий из кухни Чимин. — Отчим и братья скоро вернутся. Не хочу, чтобы они, увидев тебя, наговорили всякого.              — Но я могу защитить тебя от них, ушастик.              Чонгуку хочется спросить: а кто защитит Тэхёна от них? Он не знает, как его семья может отреагировать на альфу, пожелавшего построить с ним романтические отношения. И уж тем более не сможет даже предположить, какой резонанс в их доме разразится от того, что этим альфой является чеболь Ким Тэхён-младший.              Чонгук, готовый на любые риски ради него, самим Тэхёном жертвовать не может. Сам он привык к унижениям, оскорблениям, побоям. Поэтому искренне не хочет, чтобы люди, которые становятся ему дорогими, незаслуженно ощущали того же.              — Я должен сделать это сам, — отвечает Чонгук мягким тоном голоса и тепло улыбается, надеясь через него передать весь испытываемый сейчас комфорт, который вызывается в нём от одного только короткого телефонного звонка с этим альфой.              — Знал бы ты, как мне хочется сгрести тебя в охапку и спрятать в груди ото всех.              Шепотливые слова Тэхёна отстукивают прямо по сердцу, смешиваясь с качаемой им кровью, и Чонгук, не замечающий того, как Чимин с гордой улыбкой наблюдает за ними, прижимает ослабший кулак к ключицам, желая заменить этим жестом горячие объятия, которые обязательно подарил бы Тэхёну, будь он рядом.              Чонгук возвращает Чимину его телефон после десятиминутной беседы с Тэхёном, которую в итоге вынужденно пришлось прервать по причине того, что работник химчистки доставил рубашку Джесука.              — Я могу прийти завтра, — предупреждают Чонгука, когда он провожает своего внезапного гостя к выходу.              Внутри теплится уже позабытый уют, сдобренный послевкусием непринуждённого разговора с Тэхёном, который обещал в скором времени встретиться с ним. Однако, несмотря на это, Чонгук отрицательно качает головой и хочет всем своим видом показать, что в этом нет надобности. Пусть и не представляет, что за кошмар его ожидает при возвращении однозначно рассерженного отчима.              — Не сто́ит, хён. Я… я очень рад, что ты пришёл сегодня. И за химчистку большое спасибо. Не знаю даже, чем тебя отблагодарить, — лепечет Чонгук, переминаясь неуверенно с ноги на ногу, и неожиданно ощущает на себе резко ворвавшуюся в душу струйку тепла.              Чимин крепко обнимает его поперёк рук, гладит ладошкой вдоль позвоночника, укладывает щёку на его плечо и прижимает к груди так, что Чонгуку впервые за время наказания кажется, что он в безопасности.              — Просто не пропадай. И разрешай нам помогать тебе. Это ты ещё с Хосоком не знаком. Он любит вмешиваться в чужие дела похуже всех. Уверен, познакомься он с тобой вживую, то уже похитил бы, — тихо смеётся Чимин, ничуть не заражая Чонгука своей расслабленностью. Ведь он держится на последних каплях терпения, чтобы не попросить хёна всё же забрать его с собой. — Ты такой замечательный, Чонгук. Ты не представляешь, да? — шёпотом произносит Чимин напоследок, слишком быстро для поплывшего сознанием Чонгука разлепив горячие и успокаивающие объятия, и протягивает ему клочок бумаги, на котором кривым почерком написан адрес. — Он живёт недалеко от дома Юнги. Как только ощутишь, что тебе опасно тут находиться, иди к нему. Он тебя защитит, помни об этом.              

👟

      Сильная головная боль, просыпающаяся вместе с ним и не отпускающая до самых последних сил, лишаясь которых Тэхён с большим трудом проваливается к рассвету в сон, уже не беспокоит. Она становится неотъемлемой частичкой его сходящего с ума из-за гормонов тела и негласно обещает никогда не покидать пределы черепной коробки, потому что в её стенках стучит необузданный оркестр тревог, которым никто не дирижирует.              Весь остаток вчерашнего дня, стоило ему только увидеть на экране смартфона плашку о завершении ничтожно короткого телефонного звонка, Тэхён, как обезумевший, сокрушался из-за вины за то, что посмел неправильно понять намерения чистого в своих чувствах и безгрешного в поведении Чонгука. А потом по несколько раз одевался в уличную одежду, мчался ко входной двери своей квартиры, останавливался на долю секунды и возвращался в незаправленную кровать, падая на неё, как в нескончаемую пропасть.              Его попросили не вмешиваться, и Тэхён изо всех сил старался вытерпеть. Умудрился даже один раз дойти до подземного гаража и сесть за руль, за которым его и поймал звонок лучшего друга, громко и не без мата отругавшего, как глупого мальчишку. Ведь влюблённый альфа в гоне на пороге дома ненормальной семейки — последнее, что помогло бы полюбившемуся омеге в его стенаниях.              Бездействие, беспомощность и неспособность помочь здесь и навсегда сводили его с ума. Тэхён и без этого держался на тончайших нитях самообладания, не узнавал привычного себя, пугал переживающих за его личную жизнь друзей и расстраивал членов семьи, что то и дело интересовались причинами того, почему самый младший и самый ценный из них ведёт себя так отстранённо. Не приходит на совместные еженедельные ужины, организованные дедушкой, главой их большого и обычно сплочённого рода, и неубедительными оправданиями отмахивается от попыток ему помочь.              И, наверное, будь Чонгук хотя бы приближённо из той классовой прослойки, что находится в их окружении и достойна, по мнению консервативно настроенного высшего сословия, быть в нём, Тэхён уже давно признался бы хотя бы родителям в том, по кому так мучительно страдает душа. Попросил бы помощи и мудрости старших в этом. Твёрдо потребовал бы принять Чонгука в качестве потенциального члена их семейства. Без страха быть отвергнутым близкими спрятал бы любимого омегу за титановыми воротами фамильного особняка.              Но Тэхён будет ждать. Он не хочет быть нетерпеливым, ориентирующимся лишь на животные инстинкты зверем и не совершит необдуманных, безрассудных шагов, что могут неосознанно уничтожить его шансы на совместное будущее с Чонгуком. В первую очередь он решает дождаться завершения своего гона, непредвиденное наступление которого чуть было не лишило его этого самого будущего.              И, будучи безмерно благодарным лучшему другу за то, что взял на себя инициативу, не побоялся и самолично побеседовал с Чонгуком, Тэхён прислушается к совету Чимина. Использует своё имя и статус хотя бы ради безопасности Чонгука и после гона обязательно поговорит с профессором Ли, уже наслушавшись от друзей о том, какой это неадекватный истеричный омега, малокомпетентный даже для того, чтобы преподавать студентам.              Все планы и истошные попытки держать себя в руках валятся неустойчивой башней в ту секунду, когда Тэхён видит в мониторе зазвонившего электронного домофона лицо Чонгука. Такое красивое, покрытое мелкими мимическими складками волнения, со слегка сморщенным в отчётливой неспокойности круглым носом и часто покусываемыми губами, что даже через экран выглядят донельзя соблазнительными.              Тэхёну требуется целая минута ради смирения с тем, что стоящий на пороге его квартиры омега — не результат утонувшего в тоске сознания, не галлюцинация, ожидаемо вызванная буйством подавляемых блокаторами гормонов, и не проделки глупых заботливых друзей, которые могли бы насильно притащить Чонгука к нему. Он стоит в полном одиночестве, что-то держит в руках перед собой и часто дышит, выдавая своё встревоженное состояние тем, как лихорадочно вздымается под свободной чёрной футболкой грудная клетка.              Тэхён не успевает даже подумать о своём собственном и на бешеной скорости, чуть не споткнувшись босыми ногами об длинный низ пижамных штанов, подбегает ко входу. Не ощущая пальцев, потерявших чувствительность в порыве поскорее прикоснуться к Чонгуку, открывает тяжёлую дверь и впервые за неделю дышит. В ноздри сразу ударяет до безумства полюбившийся запах медового карамелизированного молока, ставшего для Тэхёна обезболивающим.              Освободителем от мигрени и живительным кислородом, без которого лёгкие сужаются до смертельно опасных размеров.              Чонгук, увидев появившегося за резко отворенной дверью Тэхёна, напрягается на ровном месте и неподвижно застывает в нескольких шагах от порога. Бегло осматривает его округлёнными чёрными глазами, в зрачках которых отблёскивают белые точечки света из прихожей, и, шумно затаив дыхание, зажмуривается в момент, когда взгляд опускается ниже, напоминая Тэхёну о том, что кроме пижамных штанов на нём ничего нет. Ни футболки, ни нижнего белья, что могло бы слегка скрыть твёрдость его не унимаемых только медикаментами желаний о физической близости с одним единственным.              — Ох, ушастик, — обречённо произносит Тэхён, смакуя кончиком языка вплетшиеся в атомы воздуха вокруг них сладкие феромоны, и не знает, как не обидеть Чонгука словами о том, что он зря пришёл.              Ведь на деле бесконтрольно тянет его к себе за талию и впечатывает пугливо дрожащее тело к голому торсу. Просто ради того, чтобы окончательно не свихнуться и убедиться в том, что омега перед ним не мираж.              — Пиро-о-г, — заполошно бормочет ему куда-то в шею Чонгук, пытаясь отпрянуть от навязанных объятий, и Тэхён не сразу понимает, что он хочет сказать, как и то, почему не позволяет подольше понежить его в своих цепких руках.              — Что?.. — заторможенно спрашивает он, нехотя отстраняясь под напором слабых толчков в грудь одной ладонью, и запоздало замечает, что вторая сжимает пальцами, побелевшими от попыток не уронить, небольшой пластиковый контейнер.              И Тэхёну не хотелось бы отвлекаться от того, что ладонь Чонгука, даже когда его выпустили из назойливых объятий, продолжает лежать на ничем не прикрытой коже груди, за пределы которого сердце, готовясь к старту, планирует выпрыгнуть. Однако контейнер привлекает всё его любопытство, потому что Чонгук, заметивший то, куда устремилось его внимание, смущённо улыбается.              — Я приготовил тебе вишнёвый пирог. Надеюсь… надеюсь, ты такое ешь, — неуверенно бормочет он под нос и собирается уже убрать руку с его груди, но Тэхён ему не позволяет.              Усиленно втягивает бесстыдным носом сладостные феромоны и ласково смыкает пальцы вокруг нетонкого запястья, чтобы не убирал. Чтобы прочувствовал, как под многочисленными слоями кожи и крепкими мышцами набирает бешеную жгучую скорость смерч чувств. Тэхён обещал себе быть сдержанным, сохранять голову холодной, думать в первую очередь о чужом комфорте и удерживать на цепи свою дикость. Однако Чонгук, не щадя сил и даже не замечая этого, делает всё ради того, чтобы лишить его контроля. Давит всем весом на рычаг управления и с непониманием содеянного испивает последние капли терпения.              «Тебя. Я бы съел тебя, омега», — рычит нутро голосом изголодавшегося бешеного волка, потеряв влияние над которым, Тэхён неосознанно давит пальцами на запястье Чонгука. И лишь когда тот, не издав и звука, слегка морщится, резко отпускает руку и отходит назад.              — За… заходи, — тихо бросает Тэхён за секунду до того, как торопливо повернуться к часто моргающему Чонгуку спиной и быстрыми шагами направиться в свою комнату.              Уже не прослеживает за тем, хватило ли Чонгуку смелости сделать шаг за порог, потому что нужно срочно унять эмоции, слившиеся с телом в единое целое и превратившие его в одну опасную пороховую бочку, что даже искорка в омежьих глазах может запросто выжечь дотла весь жилой комплекс.              Надетая футболка, как и второпях закинутые в рот подавители, не вселяют в Тэхёна сильной веры в то, что он сможет укротить свою жажду перед Чонгуком, но и выгонять его, оставлять одного в страшном, обижающим его сером мире, он не посмеет. Поэтому в такой же быстрой скорости возвращается в прихожую, с улыбкой замечая то, с какой неловкостью в широко распахнутых глазах осматривается по сторонам стоящий перед закрытой изнутри дверью Чонгук. Как крепко прижимает к груди контейнер с пирогом, будто выполз совершенно из другой сказки.              Где наивная омега, посетившая покои бабушки с гостинцами, неожиданно столкнулась с грозным волком.              Но Тэхён не даст себе волю и не позволит гону превращать его в кровожадного дикаря. Он игнорирует то, как стремительно намокает футболка на спине, и широко улыбается, подходя ближе к топчущемуся на месте Чонгуку.              — Можешь проходить внутрь сразу в обуви. Кажется, у вас в доме не принято разуваться, — говорит он, копируя чужую неловкость, как если бы хотел забрать проживаемую Чонгуком и разделить её, хотя бы так слегка его расслабив. Но не получается.              Тот сначала поднимает короткий взгляд на вставшего перед ним Тэхёна, а затем резво опускает его к белым носкам своих кед, стараясь, но никак не сумев скрыть хмурость на бровях.              — Нет, принято, на самом деле. Просто хёны ходят в обуви, зная, что я каждый день по несколько раз мою полы, — произносит он. Так тихо и пискляво, что Тэхёну вновь приходится неосознанно сократить между ними расстояние. Лишь бы слышать его чётче, лишь бы ощутить через аромат слащавых феромонов горечь вкуса его жизни.              Воспоминания о том единственном дне, когда Тэхён был в доме семьи Ли, теперь не кажется ему счастливым и судьбоносным. В голову новой волной боли, вырывая из памяти обрывки жестокого глумления, врезаются недавние слова Джеёна о том, что Чонгук для них прислуга. Кулаки уже на автомате сжимаются по бокам, натягивая до боли кожу, что вот-вот и Тэхён услышит хруст костей, пусть и желает он сломать всех тех, кто посмел использовать этого прекрасного омегу в качестве слуги.              — Ну же. Разувайся и проходи. Мне не терпится попробовать твой пирог, — глотая осязаемую языком едкость вспомненного, произносит Тэхён с максимальным старанием звучать нежно и доброжелательно.              Он хочет пустить всё на самотёк, ворваться в дом семьи Ли и сжечь его вместе с обитателями. И в то же время не может оставить Чонгука одного и не думает, что впредь будет способен на это когда-либо.              Тэхён следит за тем, как Чонгук, наступая на задники кед, неуверенно и медленно снимает обувь, как если бы без сомнений ожидал услышать в любую секунду просьбу уйти. И не смеет как-либо его торопить. Терпеливо наблюдает за той робостью, которой покрыто тело омеги настолько, что попытайся он избавить Чонгука от неё, случайно отдерёт вместе с кожей.              Его собственное состояние, вожделение, больно давящее изнутри в стремлении выбраться на свободу, и омрачающее до омертвения кусочков тела чувство несправедливости, с которым Тэхёну раньше не приходилось бороться, не должны помешать ему в его главной жизненной миссии. Ею становится Чон Чонгук — омега, которого он без шанса на отступление превращает в смысл своего существования.