Sinderella

      Просьба, не приправленная ни вопросительным знаком, ни вежливым «пожалуйста», ни хотя бы улыбающимся эмоджи, что должны бы убедить в том, что это, на самом деле, просьба, а не приказ, всё же приводится в исполнение. Отец учил единственного сына всегда отзываться на помощь близким, а других людей у него и нет.              Чонгук стоит перед дверью в частный двухэтажный дом, за стенами которого, должно быть, происходят все виды грехопадения, что слышны аж на весь квартал. И предположения о том, что его ждёт за входной дверью, пугают сильнее, чем ярость старшего брата, который определённо разгневается, если через пять минут не получит свою электронную сигарету.              Казалось бы, Джесук никогда не расстаётся со своей драгоценностью, однако умудрился как-то забыть отравляющее лёгкие устройство дома, но поленился вернуться за ним. Оно и ясно. Ехать пять остановок и три станции метро ради такой, по мнению Чонгука, бесполезности он бы не стал. А вот заставить младшего брата не без помощи любимых угроз и обещаний превратить его жизнь в ещё больший ад вполне себе можно. Как если бы Чонгук сейчас живёт в сказочном раю, о котором рассказывается в прочитанных ему в детстве библейских историях.              Не живёт, но определённо планирует. Остаётся дождаться всего месяц, забрать единственный рюкзак, в котором свободно поместятся все его вещи, получить небольшую сумму, оставленную ему покойным отцом в наследство, и постараться начать самостоятельную жизнь.              Пока всего лишь постараться, ведь Чонгук ещё не знает, каково там, за стенами родительского дома, не под гнётом отчима-омеги и старших сводных братьев. Другой жизни он никогда не знал, но в душе тихо догорает последняя спичка надежды на то, что она прекрасна.              Он неуверенно стучится в дверь дома, находящегося ровно по тому адресу, который ему скинул Джесук, и в наивном ожидании стоит, боязливо сминая пальцами электронную сигарету дорогого бренда. Тайный от папы подарок старшего из них, Джеёна, на день рождения любимого братика.              Чонгук в свои дни рождения получает только ровное количество исполненных ему лет болезненных щелбанов. От каждого из братьев.              Дверь ожидаемо никто ему не открывает. Ни после стука, ни даже после звонка, на который Чонгук неумело нажимает, побоявшись сначала потревожить хозяев жилища. Смешно, конечно, но страх раздражать своим существованием незнакомых людей оставшаяся у него семья старательно прививала ему на протяжении десяти лет.              Он повторяет попытку, параллельно вычитывая смску от брата, и всё же получает от него долгожданные эмоджи. Увы, самые устрашающие, с ножами, кулаками и красными смайликами, намекающими на то, что угроза вот-вот претворится в жизнь, если он не передаст ему его вейп.              — Сразу зайти не пробовал? — слышит Чонгук тонкий голос рядом с собой и отшатывается назад, ведь и не заметил того, что на крыльце дома молча курит парень в карнавальной маске, закрывающей верхнюю часть лица.              Он на инстинктах пугливо жмётся к двери, присматриваясь к не перестающему обсасывать сигарету незнакомцу, который снимает капюшон светло-небесного цвета куртки и улыбается так, что через прорези маски можно увидеть побуждающие подсознательное доверие глаза-полумесяцы, негласно призывающие его не бояться внезапного дружелюбия.              Чонгук на автомате двигает в вежливости губами, чтобы ответить на улыбку, кажется, пьяную, подмечая про себя, что вот он — нормальный человек, который курит обычную сигарету и не убивается из-за какой-то электронки.              — Но без маски на вечеринку нельзя, — говорит парень, подходя ближе, когда бросает бычок в прозрачный пластиковый стакан, на дне которого плещется коричневая пузырчатая жидкость.              Должно быть, пиво. А может, что-то покрепче. Чонгук не разбирается. С алкоголем и вечеринками он на «вы».              — А меня и не приглашали, — отвечает он вместо того, чтобы сразу обозначить причину своего присутствия.              С какой-то грустью и огорчением, ведь даже в своей школе считается аутсайдером. Глупо, наверное, с его стороны мечтать о том, что, когда он перестанет её посещать и поступит в какой-нибудь бюджетный университет, всё поменяется: его начнут приглашать на вечеринки, звать на дружеские собируны и изредка отправлять сообщения, делясь мнением по поводу какого-нибудь новоизданного музыкального трека или без слов скидывая несмешные мемы.              Джеён-хён говорил, что лузер — это человеческое состояние, заложенное в ДНК. Можно постараться его изменить, скрыть от других, как, например, блокаторами свой омежий запах, притвориться крутой и интересной миру личностью, но сущность неудачника всегда даст о себе знать самым унизительным способом, опустив лузера в грязь, где ему самое место, пусть Чонгук даже не противится своей генетике.              — И что? — пожимает плечами незнакомец, когда доходит до двери и, потянув за ручку, без препятствий открывает её. — Когда это кому-то мешало приходить на студенческую вечеринку? — хихикает и заходит внутрь.              Однако не оставляет Чонгука в полном замешательстве смотреть себе вслед. Фамильярно хватает его за свободную ладонь, насильно утягивая за собой в полумрак, окутанный невиданным ранее ему запахом развязности и громкой электронной музыкой, что мешает услышать собственные мысли, в которых Чонгук хотел бы начать молиться.              — Пошли. Найдём тебе маску. Я сегодня в прекрасном настроении, — умудряется он кое-как различить крик наглого незнакомца, что ведёт себя так, словно и не незнакомец вовсе.              И пользуется растерянностью Чонгука, пытающегося сквозь толпу студентов, разодетых в странные костюмы и маски, найти старшего брата, который так-то забыл предупредить о том, что вечеринка костюмированная. А значит, только ангелы должны помочь ему отыскать Джесука в полутёмном помещении, через которое он следует за парнем в светло-небесном, неспециально расталкивая на своём пути танцующих молодых людей и шепотливо бормоча извинения, которых у него никто и не требует.              — У Юнги-хёна должно остаться что-то интересное, — задумчиво говорит парень, когда насильно заводит Чонгука в комнату.              Он хочет уже начинать паниковать, потому что дверь за ними закрывается, шум музыки и многочисленных голосов стихает, а уединение в чьей-то спальне становится для него неловким. Он доверяет людям, даёт им шанс показать себя с лучшей стороны, однако опыт жизни со сводными братьями научил его тому, что обычно это обманчивая уловка ради заполучения от него желаемого. Поэтому Чонгук, продолжая сжимать в ладони злосчастную электронку, отрицательно качает головой.              — Мне просто нужно найти хёна, — говорит он робким лепетом, пока незнакомый парень, словно и не слыша его вовсе и не замечая полного отрицания происходящего в округлившихся глазах, ведёт оживлённые поиски в чужом комоде.              — О, зайчик. Тебе как раз подойдёт, — самодовольно улыбается незнакомец, который даже своей маски не снял, чтобы Чонгуку стало хоть как-то комфортно в его присутствии, и подходит к нему, явно не намереваясь так скоро его отпускать.              — Мне нужно вернуться, — вежливым тоном, испуг в котором выдаётся дрожью голоса, произносит Чонгук, однако стоит каменной статуей на месте, когда ему на лицо надевают маску, что крепко держится на верхней части лица резинкой, натянутой через голову.              — Ты ж только пришёл. Успеешь ещё, Золушка, — усмехается парень, стоявший к Чонгуку так близко, что он мог учуять его чёткими нотками врывающийся в ноздри запах, ничуть не перебиваемый выпитым алкоголем.              Он понимает, что перед ним омега, и его аромат успокаивает, добавляя ещё один плюсик в полупустую копилку доверия к незнакомцу, который не делает ничего плохого. Всего лишь поправляет на нём маску и, довольный проделанной и никем не требуемой работой, ласково ухмыляется.              — Ты пахнешь волшебной пыльцой, — вырывается из губ Чонгука, и он не успевает осознать озвученное, так как перед его лицом поднимают зеркало, в котором он не видит себя.              Не видит того лузера, которого никогда не пригласили бы на студенческую вечеринку; которого словесно слили бы с грязью за то, что он ничего из себя не представляет; которому никогда не хватит смелости встать против отчима и сказать сводным братьям твёрдое «нет». Чонгук видит всего лишь обычного парня в образе белого зайца с длинными ушами.              — Я пахну пудровой розой, но будем считать, что я твой крёстный фей. Биббиди-баббиди-бу, — радостно хохочет парень, широко кривя пухлые губы в доброй улыбке, смотря на которую Чонгуку так и хочется назвать его крёстным.              Друзей как таковых у него нет. Никогда не было. Был лишь отец, давным-давно, когда Чонгук ещё не догадывался о том, что вырастет и станет никому не нужным, и погибший ещё в младенчестве папа.              Он не успевает поинтересоваться у своего нового знакомого о том, как его зовут, ведь тот открывает дверь за его спиной и в привычной себе манере тянет за ладонь, пока другая ладонь Чонгука прячет в широкий карман чёрного худи электронную сигарету. Может, Джесук-хён уже и забыл о ней.              — Вот тут, Золушка, у нас напитки. Тут танцпол. Угощайся, танцуй и просто развлекайся, — вновь перекрикивая, кажется, ставшую ещё более шумной музыку, «крёстный» сначала показывает ему на стойку с бутылками и стаканами, а потом, как если бы в этом была надобность, безостановочно танцующую толпу.              Чонгук слегка откашливается, чтобы признаться в том, что он никогда не пил, да и не знает, как танцевать, ведь не обладает той толикой смелости, позволяющей двигаться в такт любимой музыки даже в те моменты, когда находится в полном одиночестве. Что происходит очень редко, ведь отчим держит его на короткой привязи, нагружая домашними делами так, что и сил не остаётся на какое-нибудь веселье по типу этих самых несвязных танцев, которым предаётся его «крёстный фей».              Тот, слегка подтолкнув Чонгука к столу к запретным напиткам, ещё недолго держится у него на виду, а затем, как будто убедившись в том, что его «крестник» сможет самостоятельно влиться в атмосферу вечеринки, бежит в объятия к другому парню с маской кота на лице, после чего они оба теряются в толпе.              Чонгук вновь остаётся в полном одиночестве, окружённый чужаками, и начинает по чуть-чуть захлёбываться в омуте мыслей, которые хаосом обрушиваются на его паникующую голову. Его тут не должно быть. Точнее, он должен быть, но не ради того, чтобы смотреть на то, как незнакомые ему студенты танцуют, пьют, пытаются общаться и развязно целуются, никого не стесняясь.              Отец не воспитывал его таким. Он привил Чонгуку принципы морали и достойного поведения. И память о нём и пугающая уверенность в том, что тот следит за сыном с небес, становятся Чонгуку путеводной звездой, следуя за которой он всегда сможет найти дорогу на путь истинный.              Чонгуку нужно уйти, пока не стало слишком поздно.              Чёрт с ним с заданием-просьбой, что приказ, а не просьба. Нужно как можно скорее уйти из этого места, пока когтистые лапы греха не утащили его в геенну огненную. Он плохо ориентируется в незнакомом помещении, когда мысли спотыкаются друг об друга, молитвы забываются, а глаза разбегаются от большого количества мельтешащих перед ним людей.              Ноги сами по себе пятятся назад, пальцы сжимаются и разжимаются в кулаки в попытках за что-то удержаться, рот часто открывается, старательно глотая спёртый воздух, смешавший в себе незнакомые ароматы, что до лёгкого тошнотворения пугают Чонгука.              А слегка сгорбленная в неуверенности спина с силой толкается в крепкую грудь позади.              Чонгук бессознательно упирается в неё всем телом, понимая, что за ним не защищающая его от греха ограда, а живой человек, который, скорее всего, разозлится на него из-за того, что ему пересекли путь. Но руки автоматически заводятся назад и цепляются за одежду чужака в надежде увидеть знакомое лицо брата или хотя бы маску «крёстного».              — Заблудился, ушастик? — зычный бас прямо в ухо будоражит сознание, вынуждая тонкую пелену мурашек обнять без того трясущееся в страхе тело.              Голос принадлежит ставшим ему оборонной стеной парню, который никак не выказывает своего недовольства на то, что Чонгук внаглую пользуется им, удерживая на нём баланс и защищая свой тыл.              Он даже не сразу понимает, отчего к нему такое обращение, и лишь когда нерешительно поворачивается к очередному заговорившему с ним незнакомцу, видит на нём маску тигра. Не подмечает ни единой эмоции, что могла бы помочь Чонгуку определить, враг ли перед ним или доброжелатель, ведь маска скрывает всё лицо.              — Мне нужно на выход, — бормочет Чонгук и не понимает того, почему «тигр» продолжает смотреть на него в ожидании ответа.              Стоит вплотную так, словно нет в этом ничего зазорного. Через прорези непрерывно вглядывается в его часто моргающие глаза, как если бы мог видеть сквозь скрывающую его сущность маску истинного лузера.              Но его не слышат даже на таком близком расстоянии, и Чонгук позволяет себе невиданную наглость. Будучи одного с незнакомцем роста, Чонгук тянется лицом к его уху. Он обязательно ментально затерзает себя за такую бестактность, а пока придвигается губами к уху «тигра», принудительно подмечая аромат чего-то освежающего, исходящего от его шеи, и шепчет:              — Мне нужно найти выход, — просит в мольбе, нехотя увидев в этом парне своё спасение.              И кто знает, как сильно Чонгук будет жалеть о том, что позволил себе подобную близость с человеком, которого видит в первый и в последний раз. Однако этот самый человек заметно кивает ему, всё так же не давая ни единого намёка на то, улыбается ли он сейчас, хмурится или вообще скалится, как маньяк, схвативший за хвостик свою глупую жертву.              — Иди за мной, ушастик, — едва различает Чонгук его голос и, если даже ошибочно доверившись, всё равно слушается, когда тот отходит от него.              На мгновение он чуть было не теряет его из виду, но, когда перед глазами появляется тянущаяся к нему рука, неосознанно хватается за неё обеими ладонями, слегка улыбаясь от такой предусмотрительности. В голове повторяются молитвы, в которых Чонгук просит не дать ему пожалеть о том, что он сделал шаг вон из дома. Как минимум потому, что об этом не знает отчим, поручивший ему убраться в его спальне, ведь к часу ночи планировал прийти с гостем.              Чонгуку не рассказывали о том, что за тип гостей такой, навещающий личные покои омег за полночь, но задаваться вопросами «зачем» и «почему» ему непозволительно. Он без лишних пререканий принял приказ привести комнату в порядок, не имея желания в очередной раз выслушивать в свою сторону оскорбления, неоспоримо нарекающие его тупым.              Тигр выходит вместе с ним наружу, но не через ту дверь, которая открыла Чонгуку вход в дом, оказавшийся для него загадочной кроличьей норой. И выбираются они не на крыльцо, а на задний двор с бассейном. Тут не так шумно, тут меньше людей, тут незнакомец снимает с себя маску, выявляя наконец перед Чонгуком яркость своей доброй улыбки.              Чонгуку она кажется доброй. Красивой. Как и сам парень, молча рассматривающий его лицо, наверное, ожидая того же в ответ.              — Чимин помешан на этих дурацких масках. Не разрешает снимать их, пока не закончится вечеринка. Но ты ему не говори, ушастик. Иначе ещё чуть-чуть, и я бы задохнулся в своей, — тихо смеётся незнакомец, распыляя перед часто моргающим в молчании Чонгуком чистоту своего запаха. — Ты как?              Что-то хвойное, утягивающее за собою в тихий зимний лес, никак не пугающий своей нелюдимостью.              Чонгук не торопится как-либо отвечать на заданный ему вопрос, решая, что он просто послышался. Навряд ли кто-то будет спрашивать неизвестного ему парня о том, как он. То, что вывел на задний двор, пусть и не туда, куда хотелось, уже слишком много для одного Чонгука, который не смог даже выдавить из себя слабо слышимое «нормально».              — Я видел тебя с Чимином. Ты с нашего потока? — спрашивает парень, поправляя густые волосы, растрепавшиеся после снятия маски, которую он кладёт на маленький садовый столик рядом с ними, и тянет пальцы к маске Чонгука.              Чонгук делает широкий шаг назад, отрицательно качая головой в немом желании остаться инкогнито, на что получает лёгкий заинтересованный смешок и хищный прищур парня перед собой, чьи феромоны пахнут гуще прежнего. Чонгук механически двигает носом, прикрыв глаза от резко напавшего на него наслаждения, и, к его несчастью, это движение не остаётся незамеченным.              — А нюхать так открыто незнакомых альф неприлично, — с глумливой усмешкой выдаёт парень ровно то, за что Чонгук мысленно строгим внутренним голосом отчитывал самого себя.              Он просто не сразу понял, что перед ним альфа. Думать о вторичном поле ему вообще редко приходится, потому что Чонгук одинаково сторонится всех, независимо от их половой принадлежности.              — Простите. Я не знал, — произносит он уже не таким лепетом, который стал обычной манерой его речи сегодняшней ночью.              — Я Ким Тэхён, — внезапно представляется альфа и следующей своей фразой вынуждает Чонгука расширить глаза по максимуму: — Теперь я уже не такой незнакомый, да? Можешь нюхать.              Чонгук хорошо понимает, что это попытки незнакомца-тигра-альфы, который Ким Тэхён, пошутить. Однако не повторяет чужого смеха, как и не делает ничего, кроме того, как недоверчиво хмурится и выжидательно следит за тем, когда от него наконец отстанут и найдут себе собеседника поинтереснее.              — Не хочешь представиться, ушастик? — в противоположное ожидаемому в мыслях Чонгука спрашивают у него, что будь его заячьи уши не пластиковыми, а настоящими, из плоти и шерсти, то вздёрнулись бы над головой в ярком непонимании.              — А это важно? — догадываясь, что тянет время, но не понимая перед чем, даёт Чонгук свой ответ.              По-хорошему, надо бы позвонить хёну, позвать к бассейну, передать ему спрятанный в кармане вейп, попросить вызвать ему такси на свои средства, которые Чонгук обещает вернуть после выдачи отчимом карманных, и добраться домой до полуночи. Желательно не ровно в час, ведь уборку спальни отчима он так и не завершил, потому что, по словам Джесука, электронная сигарета прямо сейчас значимее, чем всё существование Чонгука.              — Важно ли знать имя человека, с которым хочешь пообщаться?              Чонгук должен бы посчитать, что этот вопрос был задан с сарказмом, однако Тэхён задумчиво поднимает кустистые брови, сжимая губы так, как будто они затронули очень занимательную тему.              Чонгуку же просто не хочется выдавать свою личность. Навряд ли, конечно, студент престижного университета, услышав его имя, скажет: «А, ты же пасынок нашего преподавателя по религиоведению Ли Джесона. Знаю я тебя, расскажу завтра ему о твоём к нам визите».              Навряд ли в этом городе есть человек, знающий, кто Чонгук такой.              Однако оборону всё ещё приходится держать на тот случай, если этот Тэхён знаком с его хёнами. Узнай один из них, что Чонгук стоит тут и беззаботно (как может им показаться, что, на самом деле, совсем не так) разговаривает с незнакомым альфой, ему может не поздоровиться.              — Ну какая вам разница, как меня зовут? Я же могу соврать, назвавшись, не знаю, каким-то там Гукчоном или даже принцессой Сириваннавари Нариратана, — даёт свой ничем не обоснованный ответ Чонгук, но всё равно наблюдает за тем, как улыбка на слегка ошеломлённом лице Тэхёна становится шире. — Моё имя ничего вам обо мне не расскажет.              — Сири… кто?              — Принцесса Таиланда, — говорит он, не желая как-либо объяснять то, откуда ему известно это имя.              — Ну хорошо, принцесса. Убедил, — пожимает плечами Тэхён, но явно без намерений на этом завершать их нелепое знакомство, которое и не должно было начинаться. — Тогда, наверное, ты считаешь меня глупцом, раз я снял маску и назвался тебе своим настоящим именем.              — Отнюдь. Говорю же, ваше имя мне ничего о вас не рассказывает. Как и ваша привлекательная улыбка, что также может оказаться маской, под которой прячется кто-то с уродливыми помыслами и грешными повадками, — со всей серьёзностью своего мнения отвечает Чонгук, не сразу замечая, как напряглось лицо альфы, чьи феромоны стали на удивление мягче, но насыщеннее.              — Спасибо. Хотелось бы увидеть и твою, — говорят ему, на что Чонгук непонимающе хмурит брови, которые скрыты под маской.              Но ему не приходится спрашивать у альфы, к чему эта неуместная благодарность. Чонгук безотчётно назвал его улыбку красивой, из-за чего Тэхён пропустил мимо ушей всю его речь, намекающую на то, что ему не доверяют, ведь он может оказаться нехорошим человеком. То ли не впервой такое слышать, то ли на правду не обижаются.              — Мне нужно уйти, — торопливо бормочет Чонгук, опуская смущённый пристальным разглядыванием взгляд вниз, и использует все свои физические силы ради того, чтобы не выдавать стеснительной улыбки, что так и норовит удовлетворить желание альфы её увидеть.              — Куда? — расстроенно интересуется Тэхён и не позволяет Чонгуку сделать и шага, преграждая собою дорогу.              — Домой, — с честностью произносит Чонгук, смотря на парня с такой требовательностью, как если бы он должен был самолично до этого догадаться.              — Останься. Ещё же только одиннадцать, — ничем не прикрывая своё открыто демонстрируемое огорчение, говорит Тэхён, отчего Чонгук задерживается на одном месте лишь для того, чтобы убедиться в том, что ему не показалось.              Ему же не показалось, что этот человек хочет ещё немного с ним поговорить? Но Чонгук не должен удивляться. Ведь перед Тэхёном не сирота с никому не известным и никому не интересным именем, с непримечательным лицом и вечно пугливыми глазами. Перед ним обычный студент с его университета, которого, по его ошибочному мнению, пригласил на вечеринку знакомый ему Чимин.              Может, покоящиеся на небесах родители подарили Чонгуку шестьдесят минут жизни, пока стрелки часов не утянут их всех в новый день, в котором он вновь станет нелюбимым пасынком своего отчима, игрушкой для битья измывающихся над ним сводных братьев, непримечательным одноклассником и лузером, наткнувшись на которого нужно посмотреть с омерзением и с силой от себя оттолкнуть в отвращении?              — Мне добираться до дома час, — произносит Чонгук вместо конкретного «хорошо, останусь». — В полночь я уйду, — предупредительно дополняет, от непривычки такого общения нерешительно улыбаясь.              — Карета превратится в тыкву, а кони — в крыс, — слабо смеётся Тэхён, траекторию глаз которого Чонгук быстро вычитывает: он смотрит на его губы.              Приходится наскоро скрыть улыбку с лица, чтобы альфа перестал взирать на никем не сорванный букет, что хотел бы разрастись в целый сад, но нельзя. Хищные вредители могут уничтожить всё то, что отец так пытался посадить в его голове в надежде сделать его самым прекрасным и чистым.              — В мышей, — коротко исправляет Чонгук и не сразу замечает того, что они с Тэхёном медленно шагают по бетонной тропинке заднего дворика, как будто негласным образом заведя над своими головами таймер, засечённый на час, который не хотелось бы проводить в полном бездействии. — Кони были мышами, а кучер — крысой.              — Ты и в грызунах разбираешься. Хотя… — говорит Тэхён и глазами указывает на заячьи ушки Чонгука, — оно и ясно.              — Ну по такой логике, тигр, ты должен разбираться в хищниках и, выловив нужный момент, напасть, — нарочито оскорбившись, даёт Чонгук свой сварливый ответ, сам того не заметив, как перешёл на неформальное обращение.              Всего на час. Для кого-то незаметно проведённые минуты за видеоигрой или безынтересным листанием коротких видеороликов в социальных сетях, а для Чонгука — огромная щель просвета в привычной ему жизни никому не нужного неудачника.              — То, что меня видят грозным тигром — владыкой джунглей, ещё не значит, что во мне не живёт пушистый котяра, мечтающий о ласковых поглаживаниях под мордочкой во время своих бессмысленных игр с клубочком шерстяной пряжи. Маски, ушастик, их можно носить бесконечное количество за раз. Зачастую, когда этого совсем не хочется делать, — говорит Тэхён в мерном темпе, в котором они гуляют вдоль бассейна на близком друг от друга расстоянии.              Чонгук чувствует, что слова Тэхёна имеют более глубокий смысл, чем непринуждённая беседа о деталях всеми забытой сказки. Низкий голос альфы, который хоть и кривит уголки прикрытых губ в лёгкой улыбке, разит тёмной печалью, желанием говорить не тихо, а кричать и признаться в том, на что не хватает смелости. Чонгуку ли не знать, каково это, когда глотка больно зудит, а голосовые связки вибрируют, требуя сказать твёрдым предложением то, по чему скребёт на душе.              — Но маски помогают нам не ранить других правдой, — неуверенным голосом отвечает Чонгук, углубляя свой полный размышлениями взор на бирюзовую воду, и только сейчас замечает, что на заднем дворике они с Тэхёном остались в полном уединении.              Кажется, что даже шумная музыка на мгновение перестала отбивать свои негармоничные биты, чтобы Чонгук впервые смог поделиться с кем-то своими неприкрытыми флёром строгого воспитания мыслями.              — Ты считаешь, что мы должны носить даже те маски, которые изнутри покрыты шипами?              Чужой вопрос, озвученный медовым баритоном, ударяет по слуху сильнее, чем оглушающая до этого музыка. Чонгук отчётливо ощущает каждый шип на своём теле, каждую ранку, каждую капельку крови, вытекающую из мелких, но болезненных дырочек. И такое чувство, будто Тэхён, не видя его под пластиковой маской зайца, чётко смотрит на его израненность.              Он останавливается перед Чонгуком, сдвинув широкие брови в сострадании. Кажется, хочет прочувствовать через прорези маски горечь его боли, скопившейся во влажных глазах. Кажется, Чонгук готов раскрыть перед альфой всю вкусовую палитру проживаемой им боли.              — Ты сладко пахнешь, ушастик, — вместо того, чтобы отпрянуть от горького привкуса, в котором Чонгук ежедневно купается, Тэхён заметно принюхивается и тянется носом ближе к его лицу.              Чонгук отшатывается чуть назад, боясь того, что с него сорвут сейчас маску, узнают правду, которая, может, и не ранит, но способна разочаровать, а то и разозлить. Очень ли заметно по его ничем не прикрытому лицу, какой он неудачник?              Хёны сказали бы, что это видно, даже когда он стоит к ним спиной.              — Неприлично нюхать незнакомых омег, — недовольно зеркалит Чонгук его же слова, но Тэхён никак не показывает того, что они могли бы привести его в какое-либо замешательство.              — Так познакомь меня с собой, — с лукавой ухмылкой отвечает альфа, не предпринимая очередных попыток к нему приблизиться. — Тебе же не обязательно говорить мне своё имя или показывать лицо, чтобы это сделать. Не так ли?              Согласие с чужим мнением выражается едва заметным положительным кивком, который выдаёт Чонгук, глотающий крупный комок слюны. Страх того, что Тэхён окажется одногруппником, а то и близким другом его братьев, не исчезает из груди.              Но у Чонгука получается рассказать незнакомцу о себе то самое, настоящее, о чём никому никогда не было важно знать. Поделиться тем, что в свободное от учёбы и домашних забот время Чонгук рисует. Пусть и стыдно признаваться в том, что свой потрёпанный за годы скетчбук приходится скрывать под старым матрасом своей скрипучей из-за дряхлости и непригодности кровати. Зато он бесстыдно выдаёт свою давнюю грёзу стать иллюстратором детских книг, искусно скрывая не внушающие какой-либо веры планы поступить после школы в художественную академию, о которых не рассказывал даже отчиму.              А затем ждёт, когда Тэхён рассмеётся ему в лицо за такую откровенно глупую мечту, которая навряд ли когда-нибудь станет явью. Но его ожидания не оправдываются.              — С чего ты решил, что это глупо? — озадаченно интересуется альфа, когда они делают уже неизвестный по счёту круг по, как оказалось, не такому уж большому заднему дворику.              — Мне говорили, что творческие профессии — это глупость, и что…              — Ты веришь во всё, что тебе говорят? — перебивает его Тэхён.              Чонгуку кажется, что он даже немного сердится за то, как он оправдывается, однако тот резко смягчается во взгляде. Берёт без должного для этого разрешения его ладонь в свои отдающие силой руки и вглядывается во всё ещё скрываемое, больше от самого себя, чем от других, лицо.              — Может, я сейчас скажу очевидность, и ты посчитаешь меня глупым, но верить нужно в себя, — твёрдым тоном произносит он, обнимая обеими руками трясущуюся ладонь Чонгука, млеющего от такого неожиданного для него нежного прикосновения.              Хочется спрятать руку в карман, спрятаться самому, укрыв краснеющее лицо где-нибудь под защитным одеялом, чтобы не видеть того, как в него впиваются раскосыми глазами исподлобья, негласно требуя сделать это прямо сейчас: поверить в себя.              И вправду глупец.              Ведь как можно верить в того, в кого не верит никто?              Но Чонгук не хочет ругать Тэхёна ни за сказанную им нелепость, ни за то, как большие пальцы изящных рук гладят мозолистую кожу его ладоней. Трогают, осязают, узнают о том, сколько всего этим рукам приходилось делать ради того, чтобы в него поверили. Одобрили, похвалили, полюбили. Всё оказалось безрезультатным, однако Чонгук не терял терпение и не переставал.              Можно ли теперь и его назвать глупцом за то, что он верит в то, чего никогда не произойдёт?              — Думаю, мы с тобой оба глупые. И не мне тебя судить, — удручённо улыбается Чонгук и хочет было опустить голову к земле, смятую траву на которой они успели уже не раз за время их короткого общения истоптать.              — Раз уж мы из одной лиги, позволь мне в таком случае сделать ещё одну глупость, — говорит Тэхён, вздевает одну руку и цепляется пальцами за сморщенный в недоумении подбородок Чонгука, чтобы поднять его лицо перед собой.              Аромат чужих феромонов переплетается с его собственным, выдавая то, чего ни язык, ни хотя бы движение головы не демонстрируют. Здравый смысл строго кричит внутренним голосом, больше принадлежащим отчиму, чем ему самому: не позволять альфе приближаться к его лицу, не разрешать бесстыдно пачкать невинность его приоткрытых в ожидании губ, не стоять в неподвижности, затаив дыхание в предвосхищении момента, когда его коснутся.              Чонгук больше не видит перед глазами вбитых в его голову прочным гвоздём заповедей, нравоучений о важности непорочности и издевательских смешков со стороны, что установками твердят ему о его недостойности быть когда-нибудь поцелованным альфой.              Он прикрывает веки, выключает рупор внутреннего голоса, громко хлопает пыльными книгами религиозных учений и даёт Тэхёну себя поцеловать. Без слов соглашается с тем, какая же это глупость: поцелуй.              Поцелуй, когда губы, отдающие чем-то едким, но никак не отталкивающим на вкус, аккуратно накрывают собою его собственные, сухие и такие неловкие, что хочется отстраниться и слёзно извиниться за то, что не умеет.              Ему не позволяют сделать лишнего шага, притягивая к себе за талию. Обнимают за поясницу, прижимают к крепкому торсу, что часом ранее интуитивно защитил. Выпускают из плена пальцев другую ладонь и нежно гладят пылающую щёку, осмотрительно не переходя черту маски, которую даже не захотели снять с лица. Только шумно вдыхают усилившийся аромат бесконтрольно выделяемых феромонов, которыми Чонгук впервые так открыто делится с кем-то без страха быть обвинённым в том, что он до тошноты приторный.              Чонгук старается.              Хочет сделать так же, как делают ему. Медленно сносят крышу, осторожно помещают в пучину приятных ощущений, не давая в них захлебнуться, разрешают попробовать запретный плод, вкус которого всегда будет ассоциироваться не с грехом, а с результатом неповторимого опыта, когда двое скрывающихся под разного типа масками незнакомцев и по-своему глупых вкушают одинаково ощутимое волшебство.              Чонгук нерасторопно отвечает на поцелуй, неуверенно двигая губами в такт нарастающему ритму тэхёновых. Он не ощущает в чужих феромонах пошлости, не слышит в их нотках просачивающейся угрозы быть использованным, не чувствует в удерживающих его на ногах прикосновениях навязчивости и намерений причинить боль или унизить.              Углубляющийся в своей мягкости поцелуй плавит Чонгука в сильных руках, что приходится инстинктивно схватиться за ткань рубашки альфы, чтобы не дать сознанию улететь высоко и безвозвратно. Но даже это не помогает ему не отдаваться без остатка во власть с аккуратной грациозностью ускоряющихся в движениях губ, которые сам Чонгук размашисто целует, не зная, правильно ли делает, потому что и не задумывается ни о правильности происходящего, ни о моральных ценностях, блюстителем которых всегда были считающие себя непогрешимыми взрослые.              Он совсем не думает о том, смотрят ли сейчас с небес на него родители, не хочет как-либо скрывать от них себя настоящего, открытого, с распахнутой грудной клеткой, в решётчатых рёбрах которой бешено стучится пробующее на вкус свободу сердце.              Столько всего ещё хочется произнести, о стольком не озвученном хотелось бы рассказать, и Чонгук мысленно мечется между желанием продолжать бездумно целовать слегка побаливающими от напора властных движений губами неизвестного ему альфу и порывом ещё немного с ним поговорить.              Но громкий звук взрыва с крыши дома и последующая после него вспышка над их головами вынуждают его сделать третье: высоко задрать голову вверх, широко раскрыть глаза, лучезарно улыбнуться небу.              В беззвёздной ночи стало ярко и красочно. Тёмный путь превратился в светлое будущее, приютившее в своём нутре теплоту.              Пальцы продолжают держаться за ткань рубашки Тэхёна, неспокойно громкое дыхание которого въедается в аудиальную память Чонгука.              — Юнги-хён говорил, конечно, что хочет устроить салют в полночь, но я думал, он так несмешно пошутил.              Чонгук, не переставая разглядывать на пару минут окрасившееся в ярко-пёстрые цвета небо, слышит тихий смех Тэхёна, голос которого идеально сочетается с исполняемой в голове убаюкивающей колыбельной.              Но та быстро завершается, когда Чонгук слухом касается того самого слова «полночь», о наступлении которого он за целый час и позабыл.              — Уже полночь. Мне нужно уходить, — заполошно лопочет Чонгук, продолжая чувствовать, как пульсируют наверняка опухшие губы, и опускает к альфе лицо, не всматриваясь больше в то, как над их головами разноцветные огоньки сменяются один за другим.              — Пожалуйста, не уходи, — просит Тэхён, не выпуская его из своего ненавязчивого объятия, и Чонгук даже не пытается как-либо сопротивляться этому.              Смотрит, слушает, запоминает.              Всё это надолго превратится в его ночную сказку, которую он каждый день перед сном будет в уме проигрывать самому себе, чтобы суметь заснуть в роскоши спокойствия.              — У меня будут проблемы, если я сейчас же не вернусь, — опечаленно произносит Чонгук, умиротворённо прикрыв глаза, когда Тэхён ласково проводит тыльной стороной длинных пальцев по его щеке, совсем не представляя себе того, сколько же смачных пощёчин она на себе принимала, следом подставляя вторую.              — Я… понимаю, — соглашается Тэхён, и Чонгук ожидает, что он его отпустит, позволит молча уйти и уже через пару минут забудет. — Ты же скажешь мне своё имя? Факультет и курс? Номер телефона и в какой социальной сети мне тебя искать? — торопливо, не дожидаясь хотя бы отрицательного мотания головой, спрашивает обратное ожиданиям Чонгука, которому становится некомфортно от этих вопросов.              Не этого он ждал, когда разрешал себе час забвения в обществе альфы.              Чонгук хочет сделать шаг назад, но препятствие в виде всё ещё обхватившей его за поясницу руки удерживает на месте, вынуждая искать спасение от становящегося удушающим объятия в стороне.              — Позволь хотя бы увидеть… — произносит Тэхён, другой рукой поднимая пальцы к лицу Чонгука с явным намерением сорвать с него маску. Открыть перед собой уродство его непримечательного лица, которое ни в коем случае не будет достойно того, чтобы такой парень продолжил с ним общение.              — Нет! — громко выкрикивает Чонгук, со всей силы толкая его в грудь, что тот чуть было не падает, еле удержав равновесие на ногах.              Чонгуку стыдно за эту свою грубость. И будь у него время, обязательно извинился бы за это. Но нет ни времени, ни смелости показывать себя настоящего. Он, некрасиво пользуясь замешательством Тэхёна, спешно бросается к стеклянной двери, через которую они сюда вышли.              К счастью, людей на танцполе стало значительно меньше. Большинство из них выбежало на задний двор, чтобы полюбоваться фейерверками, которыми хозяин вечеринки продолжал баловать своих гостей, коим Чонгук не является. Поэтому со всей мочи, со всё теми же невнятными извинениями толкаясь и слыша за спиной отдалённо кричащее «ушастик», потопляемое толпой пересекающих Тэхёну дорогу студентов, Чонгук выбегает из дома и садится в первое попавшееся такси, поездку на котором придётся оплатить остатками без того унизительно мизерных карманных.