Одержимые

Он просыпается в холодном поту. Поняв, что взмок, рассерженно скалится: дьяволы не потеют, зато камбионы, недодьяволы, вполне могут. Рафаил бесится, когда ему напоминают о его не совсем чистокровном происхождении. Даже если это делает его собственное тело. Тело, которое старится, пусть и в тысячу раз медленней обычного. Тело, которое потеет и испытывает боль. Тело, которое млеет и покрывается мурашками, когда его касаются тоненькие пальчики рыжей колдуньи. Ведьмы. Тело, которое будет сильнее, куда сильнее, когда он завладеет короной Карсуса. С короной он изменится, станет лучше. Станет совершенным. Всемогущая плоть, всемогущая магия, всемогущий Рафаил. Верховный Архидьявол Рафаил. Повелитель Нессуса, владыка Баатора. Хозяин мира. Пальцы жадно сжимают воздух, будто хватая призрачный металлический обруч. А ведь единственная из его подопечных, у которой хватит силёнок достать то, чего он так жаждет, сейчас спит под боком. Рафаил косит на неё глаза, искренне желая разозлиться: вместо того, чтобы усердно исполнять предписания договора, она просто… что? Неделями куковала в лагере? Не предпринимала ничего? Рафаил смотрит на неё секунду, другую, и его взгляд теплеет. Всё это время она делала что-то куда более важное. Она скучала по нему. Рафаил тянется к обнажённому белому плечу и целует, медленно вдыхая запах кожи. Пусть ведьма. Зато его ведьма. Его Тав. «Она меня любит». Тав сказала это, и Рафаил поверил. Впервые поверил кому-то на слово. Ну, или не совсем на слово. Нить подтвердила. И её глаза. Вспомнилось, что перед тем, как заснуть, она снова ему спела. Баатор, как же он скучал по этой песне! Слушал и понимал: пустота в груди пропала. И жажда утолена. В тот миг ему всего было достаточно. Водопадом накрывает мысль: а может, в пекло корону? Артефакт, который позволит ему занять трон вождя всего дьявольского, всего адского, попутно способен выжечь из него и всё человеческое. Скорее всего, так и будет. Умрёт всё слабое, всё хрупкое, живущее в нём из-за крови обычной смертной женщины, сумевшей когда-то соблазнить самого Мефистофеля. Рафаил не помнит мать. Но помнит то, как отец говорил о матери. Лорд Мефистофель своими руками обратил её когда-то в горстку пепла. Сам сгубил — сам же пожалел об этом. И жалеет до сих пор, каждый день на протяжении целой вечности. Царственный родитель никогда бы в таком не признался, но Рафаил умеет читать между строк — и за долгие тысячелетия он умудрился прочесть: отец ни за что не простил бы ему прошлых прегрешений, не был бы столь терпеливым, даже… заботливым, если бы не она. Память о ней отцу была дороже гордости, да и, если откровенно — намного дороже живого сына. Рафаилу просто повезло оказаться тем единственным, что осталось от первой и последней возлюбленной Мефистофеля. Вся дьявольская мощь, вся ширь ледяных просторов Кании, все бесчисленные века, которые старейший из дьяволов прожил и ещё проживёт, не могли заменить отцу обычной смертной колдуньи, когда-то заключившей с ним контракт. И нетерийская корона на голове их единственного сына, скорее всего, полностью сотрёт её след из его души. Человеческим мыслям, человеческим чаяньям, человеческим эмоциям не место в разуме Верховного Архидьявола. Не место и привязанностям — любовь мог испытывать даже Мефистофель, но тот, кто станет выше Мефистофеля, не сумеет позволить себе такой блажи. Даже если захочет. Даже если захочет этого больше всего на свете. Рафаил не думал об этом прежде — но думает теперь. Он не может знать наверняка, но он уверен: так и будет. Он чувствует. И если раньше подобная перспектива его бы обрадовала, то сейчас… Сгрести Тав в охапку, расправить крылья и улететь. Сбежать от этого выбора, прочь из проклятого города, от этих мыслей. В далёкое и прекрасное место, где будет только она, только он и только то, что Рафаил никак не может назвать, высказать. Но однажды обязательно сумеет, если у него будет достаточно времени… Во рту становится горько-горько. Улететь они не смогут. И времени у них нет. С нетерийскими камнями, с короной, со всем надо разобраться сейчас — личинка в её мозгу просто не оставляет им иного выхода. «Но ведь корону можно и не надевать!» Просто вернуть отцу, и пусть дальше лежит себе на его пыльных складах — никому не нужный, бесполезный трофей, которым никто никогда не воспользуется. Рафаил смотрит на спокойное расслабленное во сне лицо Тав и думает о том, что хочет этого. Избавить её от паразита, убедиться, что с ней все хорошо, а потом отдать пропажу Мефистофелю и увидеть, возможно, впервые за столько лет, проблеск гордости в глазах отца. Тело пронизывает колючий импульс, по позвоночнику струится холодная судорога, и Рафаилу становится зябко и неуютно. Ему больше невмоготу лежать. Хочется сделать хоть что-то, как-то занять руки. Стараясь не разбудить Тав, он поднимается с постели. Укрывает её плотнее, а себе на плечи набрасывает шерстяную накидку. Подходит к маленькому столику в самом углу шатра. Из трёх стоявших там бутылок выбирает Ашабский закат. Посредственное пойло, если сравнивать с его коллекцией, но лучше, чем ничего. Красное терпкое вино увлажняет глотку, холщовые полы шатра тихонько хлопают от порывов прохладного утреннего бриза, и Рафаил невольно вспоминает то, что происходило здесь всего несколько часов назад. Они с Тав занимались… нет, не сексом — они занимались любовью ещё трижды после того, первого раза. Тело камбиона уступало в выносливости чистым дьяволам, но от подобного, конечно, устать не могло, и всё рвалось слиться воедино — снова и снова — с телом женщины. Его женщины. Той, которая, как и он сам, никак не могла насытиться близостью после разлуки. И всякий раз заканчивался одинаково — глубоко внутри неё. Последние пару раз и вовсе в такой позе… На что он, спрашивается, рассчитывал, кончая под таким углом, чтобы её ноги лежали у него на плечах, а его семя стекало прямиком туда, где… Где ему было самое место? В горле становится ком: мысль его пугает. Это не похоже на Рафаила. Рафаил никогда не хотел ничего подобного. И сейчас не хочет! Но всё же это он, Рафаил, нависая над Тав, целовал её колени, обнимал худые голени, поддерживал её трепещущие бёдра руками и крыльями так долго и высоко, как только мог. И она, дьявол её побери, улыбалась ему, льнула к нему навстречу, задерживала его в себе мышцами — словно негласно подтверждала, что тоже стремится сделать всё именно так. Феерическая глупость или подсознательное желание? И то, и другое? «Я был бы лучшим отцом, чем Мефистофель», — скребётся непрошенная мысль. И на секунду, на одну короткую секунду, Рафаил чувствует прилив тепла. «Отцом? Ты собирался убить её ещё сегодня днём! — насмешливо отвечает некто иной. — Одним щелчком пальцев натравить на неё своих баатезу. И это было, к слову, на редкость правильной мыслью. А теперь что? Трахнул разок-другой — и тут же решил заделаться героем сопливой детской книжонки о влюблённом дьяволе и выводке маленьких крикливых камбионов? Это пошло даже для тебя, Рафаил!» Озираться по сторонам и искать источник второго голоса бессмысленно — Рафаил знает его уже многие тысячи лет. Ни один из его прежних собеседников никогда не дотягивал до желаемого уровня интеллекта и остроумия, так что Рафаил давным-давно взял за привычку выбирать из бесконечной вереницы пустоголовых болванов лучшего. Самого себя. И в последнее время он был с собой не в ладах. Ему всё чаще хочется послать себя в Баатор. После расставания с Тав чёртов голос вроде бы почти оставил его в покое, но теперь, судя по всему, вернулся. На полотняной стенке висит маленькое туалетное зеркальце Тав. Из него на Рафаила смотрит человек — усталый, немолодой. Хрупкий и слабый. Странно. Когда он успел принять смертную личину вновь? Во сне? «Но ты слаб даже в истинном облике, — продолжает насмехаться альтер-эго. — И внешнее сходство с отцом не исправит этого. Так что смотри внимательно: он — это ты. Отравленный человеческой кровью, а теперь и человеческими страстями. Ты уступил им, поджал хвост. И это — за шаг до обретения абсолютной силы? На такую глупость способен лишь человек!» — Да провались ты… — глухо рычит Рафаил, сжимая кулаки. Он жмурится и с небывалым доселе трудом сбрасывает образ, который всегда считал лишь удобной маскировкой. Открывает глаза и с облегчением видит в отражении дьявола — такого, каким был на самом деле. Был же? «И всё лишь после одной её фразы. Она призналась в глупых людских чувствах, и вот он ты, уже готов с высунутым языком ластиться к её ноге? Ты же понимаешь, как это убого?» «ЗАТКНИСЬ!» Зеркальце Тав дребезжит, и его пронзает тонкая трещинка по диагонали. «Одна ночь в обществе её мокрой щёлочки, и ты опять размяк. Буквально позволил ей надеть на себя поводок. В этом ты похож на отца, пожалуй. Мефистофель давно бы уже захватил Баатор, давно бы уже восседал на троне Малшима, но предпочёл что? Торчать в промёрзшей Кании, упиваясь своим горем по смертной букашке? Корона была всё это время у него в руках, и вся её божественная сила пропадала зря на бархатной подушке в его хранилище, которое он даже не навещал. Он был одержим твоей смертной матерью. Как ты сам одержим этой рыжей вертихвосткой. Но твой отец хотя бы боролся. Он не дал проклятой колдунье до конца отравить его разум, не дал ей склонить себя к тому, чтобы отказаться от того, что имел. Мефистофель разорвал эту связь раньше. А ты, Рафаил? Ты правда готов отказаться и от будущего, и от настоящего из-за кровяного мешка с костями? Или и в силе ты тоже похож на отца?» В висках пульсирует настолько острая боль, словно кто-то пытается выкорчевать его рога. Череп горит и раскалывается от внезапной мигрени. Рафаил сжимает челюсти так крепко, что зубы жалобно скрипят. С трудом сдерживает крик, чтобы не разбудить Тав. «Этого не будет! Мой разум в порядке! У меня были женщины, немало женщин, и где они теперь? Я никогда не позволю страстям победить меня!» «Ты уже позволил. Ты уже готов отказаться от короны ради неё. Ради этой несчастной мелкой мышки. Она тебя победила. Почти победила. Но разве ты не хочешь взглянуть на то, от чего отступаешься ради мимолётного пшика?» Он смотрит в зеркало полным ненавистью взглядом. И на миг удивление заглушает боль. Он видит его. Себя самого, который выбрал бы… себя самого. Того, кем станет, надев корону. Новый Рафаил полыхает. Яркими лампадами горят лишённые радужек жёлтые глаза. Голова соединяет в себе целых три звериных лица, каждое — с клыковидными дёснами и хищными носовыми полостями. Сквозь внешний скелет пышет адское пламя, лижет могучие мышцы. Он больше, чем любой другой дьявол. Он сильнее, чем восемь правителей кругов ада когда-либо были и будут. Он — Верховный Архидьявол. И ни одной прежней черты в нём не осталось. Боль возвращается неожиданно, и Рафаил кричит, не в силах сдержаться. Зеркало разносит на тысячу маленьких осколков, Рафаил падает на землю, обхватив голову руками. Он вновь всего лишь камбион, полукровка, в котором так много от отца, но есть что-то и от матери. — Любимый? Тав проснулась и спешит к нему. Обнимает, пытаясь помочь встать. Её смертные руки кажутся слишком холодными, и Рафаил отшатывается.