Одержимые

Рафаил спалил свой кабинет дотла. И лишь вдоволь наглотавшись дыма и пепла, внезапно осознал нечто доселе не приходившее ему в голову, а теперь казавшееся столь очевидным: та пытка, на которую он сам себя обрёк, не имеет никакого смысла. Ведь он, баатезу его побери, — будущий повелитель Девяти Преисподних! А, значит, волен владеть тем, что пожелает. Так зачем же, во имя Архидьявола Рафаила, ему было себя ограничивать? Такая простая и одновременно такая сложная мысль. Понадобилась недюжинная смелость, безвозвратно уничтоженная адским пламенем любимейшая коллекция побрякушек и весь запас отборного, почти вскипевшего от жара вина, но Рафаил разрешил себе признать: без Тав даже наивысшая власть в аду не покажется ему сладкой. Значит, Тав будет рядом. Почему, собственно, и нет? Он имеет право. Он хочет, а, значит, возьмёт. Рафаил радостно смеётся. И, отхохотав всласть, накидывает человеческую личину и торопится покинуть Дом Надежды. Нужно действовать немедленно — они с Тав и так уже потеряли слишком много времени. Он является к ней без приглашения и… застаёт за постыдным. Она плачет. Давно нечёсаные волосы торчат во все стороны, глаза мутные и красные, веки опухли, под носом мокро. Более непривлекательной картины просто не существует, но член набухает мучительно быстро. Тем более, ворот её нательной рубахи приглашающе расстёгнут… Рафаил резко подаётся навстречу и замирает на полпути, замечая гигантскую, с тарелку размером, иссиня-чёрную гематому на её груди. Ровно в том месте, куда проникает их нить. И нить, словно понимая, что он увидел, наконец, воочию причинённый им же вред, возмущённо звенит, обжигая его руку и наполняя горечью его нутро. Рафаил тянется к лицу Тав, порываясь стереть слёзы. Ему стыдно за то, что его не было рядом и за этот свой гневный импульс тоже: он искренне хочет утешить. И забрать эту боль — всю, до капли. Тав морщится и отворачивается. — Я для тебя всего лишь питомица, Рафаил. Собачонка, которую можно бросить одну без объяснений, а после дёргать за поводок, если нашкодила… или же просто так. Вещь, марионетка, функциональный аксессуар… или как ещё вы, дьяволы, воспринимаете своих колдунов? Так зачем делать вид, что тебе не плевать? Ты пришёл взять меня — значит, бери и уходи. И всё так же не глядя на него, Тав начинает раздеваться. Рафаил не видит смысла спорить — она права, она чертовски права. Покровитель не должен видеть в своей колдунье ничего, кроме… Как там она сказала? Марионетки? Собачонки? Скорее мышки, впрочем. И пришёл он действительно только за этим: взять её. Он притягивает Тав к себе и упоённо целует прохладную шею. Вопреки обыкновению, не терзает зубами и не оставляет пятна засосов, жадно вонзаясь ртом в податливую плоть — нет, сегодня он ласкает её так мягко, словно не дьявольскими губами касается, а тёплым молоком умывает. Язык находит бешено колотящуюся венку и быстро-быстро скользит по ней, натирает, смакуя ток горячей крови. Его руки бродят по её телу, почти невинно оглаживая острые плечи, лопатки, круглые бусины позвонков. Он глубоко дышит, позволяя себе расслабиться. Стать кротким и нежным — таким, каким желает быть с ней. Каждым жестом извиняясь за тот рывок и за то, что оставил её так надолго — пусть она и делает вид, что не хочет этих извинений. В трепетных, почти невесомых движениях он невольно оголяет перед ней настолько много собственной души, что ощущает себя распахнутой книгой. Нить сияет, струится, охватывает их обоих лентами, впивается глубже, вибрирует от удовольствия, изучая те уголки сущности Рафаила, что он прежде не открывал никому. И, что удивительно, в эту секунду столь вопиющая уязвимость его не страшит. Тав не может долго упрямиться, воротя нос и притворяясь, что ей всё равно. Если Рафаил и знает что-то в эту минуту, так это оно: Тав тянет к нему так же сильно. И вскоре она сдаётся, запуская пальцы в его волосы и почти насильно оттягивая его от шеи, чтобы найти губами его губы. Это она на вдохе углубляет поцелуй, это она с силой врывается в его рот терпким жаждущим языком, это её руки, не размениваясь на обычные касания, хватают его за кромку штанов и притягивают ближе, пах к паху, чтобы уже через мгновение цепкая ладонь скользнула между кожаным поясом и горячим животом, обхватив до боли налитый член. Кисть двигается вверх и вниз, от головки до основания, и Рафаил, мягко боднув Тав лбом, дышит громче, охотно подмахивая бёдрами. Он успевает наложить на палатку приглушающие чары за секунду до того, как Тав призывно стонет. И Рафаил откликается: его объятья становятся до судороги крепкими, а руки — властными. Ладони по-хозяйски мнут её маленькие ягодицы, гуляют по промежности и чувствуют, как быстро намокает ткань по нижнему шву. Кисть скользит вперёд и резкими рывками распускает шнуровку на бриджах. Шумный вздох, очередной остервенелый нырок рот в рот, и его рука, минуя огненное буйство завитушек у Тав между ног, погружается, палец за пальцем, в горячую, явно изголодавшуюся по его вторжениям влагу. Тав громко вскрикивает ему в губы и поднимается на цыпочках, чтобы облегчить любовнику доступ, позволить проникнуть поглубже. Она держится одной рукой за его плечо, а её язык скользит по внутренней стороне его щеки. Так оба и стоят несколько долгих минут, тесно сплетясь в объятьях, страстно целуясь и лаская друг друга. А потом он отрывается от неё и с дьявольской улыбкой, глядя глаза в глаза, достаёт из неё свои мокрые пальцы, поднимает их выше, к лицу. Демонстрирует Тав её прозрачную вязкую смазку и с чувством окунает пальцы в рот, облизывая, смакуя. Тав колотит от одной лишь этой картины. Но Рафаилу мало. Его пьянит её возбуждение и сейчас он хочет лишь одного: чтобы оно усилилось, и Тав металась, царапалась, изнывала, сходила с ума, не в силах сдержать обуревающее её чувство. Чтобы долгие бессмысленные дни их разлуки хоть как-то окупились. И, кажется, он знает, что нужно для этого сделать. Вспоминая, с какой горечью Тав назвалась его «питомицей», он накрывает ладонью её грудь. Её смертное сердце тарабанит под его рукой, Рафаил чувствует его трепет и гул качаемой крови и буквально слышит, как нить урчит, желая связать их самым крепким узлом из всех существующих. Чары исцеления текут сквозь его пальцы, убирая огромный синяк, и Рафаил не может сдержать счастливую дрожь, ощущая, как боль покидает Тав. Какая же она глупышка, если думает, что неважна ему! Впрочем, он и сам так думал ещё недавно. Сегодня? Вчера? Час назад? В пекло! Теперь, теперь-то он знает, что был неправ. И ему нравится, как ни странно, это понимать. Так почему бы и ей не… «Я не считаю тебя питомицей, Тав. И не хочу владеть тобой. Вернее, хочу, но… чтобы мы оба владели друг другом». Он мог бы и сказать, однако есть способы куда лучше слов. Рафаил широко улыбается, шарит ладонью меж их тел, и в его руке разгорается золотым светом ставшая видимой нить. На секунду колеблется, нервно сглатывает, а затем, аккуратно взяв Тав за руку, наматывает сияющую ленту в один оборот вокруг её запястья и взглядом показывает, чтобы она ухватилась покрепче. Тав послушно сжимает ладонь, и тогда Рафаил становится перед ней на колени. Движение — и нить накинута на его шею, лоб, руки, ноги. Он сделал из их связи поводок для себя самого и передал в её руки полную власть. Теперь, пусть временно, но они поменялись ролями, и Тав вольна творить с ним всё, что пожелает. «Сентиментально и чертовски глупо», — шепчет сомнение голосом будущего Архидьявола. Рафаил мотает головой, отгоняя незваные мысли. Он впервые в жизни так неистово, так отчаянно, до боли, хочет кому-то доверять. Интересно, понимает ли Тав, что он никогда и ни для кого ещё не делал ничего подобного? Даже отцу, правителю Кании, он никогда не демонстрировал столь откровенного подчинения. Хаарлеп, конечно, после каждой ссоры бежит распускать по всему Баатору глупые сплетни о том, что Рафаил, дескать, любит покоряться и в спальне предпочитает быть исключительно «нижним» — да только кого волнует трёп постоянно обиженного постельного инкуба? Рафаил давно бы выдрал голодранцу его лживый язык, не будь Хаарлеп посланником Мефистофеля. Не посланником даже — наказанием. Может быть, теперь и Тав захочет его наказать? За то, что бросил, за то, что выкупил контракт без спроса, за то, что заставил её подписать ещё один, обязующий передать ему корону Карсуса. За то, что попытался если не разорвать их связь, то навредить ей во время гневной вспышки… Она тянет поводок так мягко, что Рафаилу даже приятно — будто тёплое течение несёт. Ближе. Ещё немного. Его нос почти касается её талии, и Рафаил улыбается, понимая. Он делал так и прежде, конечно, но никогда под её началом — всегда по собственному желанию. — Направь меня, — хрипло шепчет он, приподнимая полы её рубашки и целуя мигом затвердевший впалый животик. — Покажи, как ты хочешь. Она показывает лёгким движением руки. Нити. И он исполняет, сначала зарываясь носом в её кожу и скользя языком в ямку пупка, а потом опускаясь ниже, попутно помогая себе руками. Рывком приспускает её бельё и бриджи до колен и, огладив подушечками пальцев изжелта-рыжие кучеряшки, приникает лицом. Язык находит клитор и тесно трётся, губы Рафаила обхватывают её нижние, и в этот миг действо чересчур напоминает поцелуй. Разве что влага здесь гуще и солонее слюны. И куда обильней, что Рафаил воспринимает, как комплимент. Зарываясь глубже, он ещё ниже стягивает с неё штаны, и Тав стряхивает их окончательно, по очереди приподнимая стопы. Та же участь ожидает и рубашку, которую она снимает через голову и швыряет куда-то в сторону. Рафаил остаётся одетым: есть что-то пленительное в том, что он устроился у её ног в полном облачении в то время, как она целиком обнажена. Нить натягивается сильнее. Это не приказ, но мольба: Тав мало, ей хочется ближе, глубже, до предела. Рафаил подаётся вперёд, охотно подчиняясь. Его рука легонько похлопывает по внутренней стороне её бедра, в немой просьбе расставить ноги шире. Тав послушно расставляет. Тогда Рафаил придвигается ещё плотнее, вновь накрывая ягодицы ладонями — на этот раз он ощущает её бархатную кожу. Мнёт их, разводит как можно шире, вновь сжимает. И мягко давит — на себя, теснее, ещё теснее. Его рот впивается крепче, вбирает в себя её нежные малые губы, посасывает. Язык то тарабанит по клитору, то лижет между складками, то широкой лентой полностью обволакивает вульву, то, свернувшись в трубочку, юрко ныряет в гладкую щёлочку влагалища. Пальцы массируют вход, давят и гладят, обещая. Стоны Тав давно превратились во вскрики, но Рафаилу нужно, чтобы она вела себя ещё громче. Его до дрожи заводит её пылкость. Такое редкое, сумасшедшее чувство — когда от тебя хотят не магии, силы, золота или прочей мишуры, но тебя, только тебя самого. Ощущая, как сильно нужен кому-то, как нужен ей, он захлёбывается волной восторга, чистой эйфорией. И жаждет вознаградить, приложить все усилия, чтобы Тав тоже испытала похожее удовольствие. Вдох, вспышка — и его рот становится куда жарче. Тав вздрагивает, смотрит вниз и её взгляд восторженно темнеет, когда встречается с обрётшими огненный оттенок глазами дьявола. Рафаил принял истинный облик — и каждое движение тут же обретает нечеловеческие настойчивость и силу. Два крупных багряных крыла разворачиваются за спиной, а затем устремляются вперёд, обнимая бёдра и ноги Тав, захватывая её в тёплый, как заслонка пекарской печи, кокон. Тав порывисто дышит, её руки опускаются к его голове и хватаются за массивные шершавые рога. Теперь она направляет его не только нитью. Язык настоящего Рафаила острый, длинный, сильный и почти обжигающе горячий. Он может проникать дальше и ласкать куда интенсивней, чем человеческий. И Рафаил не упускает возможности это продемонстрировать: он дразнится, ластится, то легонько щекочет, меняя ритм и скорость, то напирает, долбясь в неё, будто заводской автоматон. Тав льнёт к нему, буквально вдавливает в себя его лицо, и Рафаил, подхватив девушку под ляжки, сажает её к себе на плечи. Крылья и руки удерживают её от падения, и Тав доверительно отрывает стопы от земли, обхватив голенями его спину. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — лепечет она, качая бёдрами вперёд-назад. Её руки до побелевших костяшек крепко держатся за его рога, когда он приподнимает её над земляным полом и несёт в сторону расстеленных на лежанке покрывал. Толкаясь языком и порыкивая в такт её просьбам, он ещё какое-то время держит Тав на весу, а потом бережно опускает спиной на мягкую шерсть, укладывает под собой, ни на мгновение не отрывая от неё шпарящих жаром губ. Обнимает широко расставленные ноги, давит плечами, побуждая Тав пустить его поближе. Трётся покрытым щетиной подбородком, зарывается, задевает кончиком острого носа самый чувствительный участок, мнёт и гладит, щекочет и зацеловывает. Будто оголодавший табакси лакает её влагу нарочито громко, раззадоривая упоёнными звуками и хищным взглядом исподлобья, обещавшим если не высосать из неё душу, то заставить как минимум забиться в экстазе под его ртом. Она и бьётся. Её пальцы сплетаются с его, в голове и ниже пупка грохочут цветастые фейерверки, клитор пронзает сладкая пульсация. Тав выкрикивает его имя и, подрагивая, обмякает. Рафаил с плотоядной ухмылкой шумно слизывает прозрачную струйку. А затем Тав тянет нить и он, откликаясь на зов, в два стремительных движения перемещается выше. Над Тав нависает объёмная рогатая тень. Её пальцы оплетают его лицо, и он довольно склабится, обнажая крупные жемчужные клыки, словно желая вызвать у неё холодок осознания: самое чувствительное её место еще недавно было в непосредственной близости от этих бритвенно-острых зубов. Её, как видно, опасный оскал нисколько не пугает. «Поцелуй меня», — без слов просит она, и эхо мысли передаётся по нити. Рафаил исполняет, вкладывая в поцелуй столько чувства, что её начинает колотить дрожь. А когда отрывается, Тав смотрит ему в глаза и шепчет заветное: — Я люблю тебя, Рафаил. И тогда в его груди что-то взрывается. Нить мгновенно раскаляется и слепит глаза ярчайшим всполохом, каждую клеточку его тела наполняя… Чем? Он не знает. Знает лишь, что широко разулыбался, как дитя или безумец, что прижался крепко-крепко, что покрыл почти невесомыми поцелуями её лоб, щёки, веки и, вернувшись к губам, всё касался и касался — легко, почти невинно, словно минуты назад не довёл её до оргазма этим самым ртом. Рафаил не отвечает, но, по сути, тишину хранят лишь голосовые связки: зато взгляд, сбившееся порывистое дыхание, трепещущие ресницы, чуткие пальцы на её подбородке, бешеное клокотание сердца — всё это словно заходится в беззвучном крике, спеша признаться ей во всём, о чём Рафаил прежде и думать боялся. И Тав радостно смеётся, словно понимает его без слов. Она помогает ему раздеться: ослабляет золочёные петельки, расстёгивает жемчужные пуговицы, снимает… сдирает с него батистовую рубашку. И предвкушающе облизывается, когда дьявол обнажает перед ней торс: алая кожа, бугристые мышцы, рельефный живот, плоские соски густого винного цвета. Она целует его — прямо в тот пятачок кожи, откуда сочится основание колдовской нити. А затем тянет поводок, командуя уступить ей место сверху. Рафаил не возражает. Скидывает высокие сапоги и вольготно растягивается на скромной жёсткой лежанке, широко расстелив массивные крылья по левую и правую стороны. Звякает узорная пряжка — Тав распускает ремень драконьей кожи. Гладит тёмную дорожку вниз от пупка. Любуясь отсветами пламени в нечеловечески расширенных зрачках, улыбается Рафаилу. В четыре руки они стягивают с него кюлоты и исподнее — эрекция и хвост не делают задачу легче. И как только одежды на нём не остаётся, тонкая складка на лбу Тав вопросительно углубляется. — Нет, — с ухмылкой шепчет он, ловит её ладонь и льнёт к тыльной стороне губами. — Сейчас ты решаешь, что и как мы делаем. И она решает. В образе дьявола Рафаил куда больше — больше во всех аспектах, поэтому заглотить его целиком у неё не выходит, как ни старается. Цветом его член напоминает окровавленный меч, он пахнет смолой и дымом, а по всей длине верхней его кромки змеится узкий костяной гребень — жёсткий, бугристый. Нарост не травмирует нёбо, но сильно давит и, если двигаться быстрее, грозится оцарапать. Тав старательно насаживается, одновременно и потому, что ей нравится это удушающе-волнительное ощущение наполненности, и потому, что очень хочет отплатить за его ласки. Но вскоре понимает, что у неё свело от напряжения челюсти, а всё тело колотит от предвкушения поскорее ощутить это внизу. Она слишком хорошо помнит, каково заниматься сексом с ним таким, чтобы не желать оседлать Рафаила сию же секунду. Ну, а если выбирать ей… Тав выпускает изо рта мокрый от слюны член, напоследок широко лизнув кончик, и, сместившись поближе, садится на багряные бёдра. Золотая нить струится меж пальцев и шепчет её голосом: «войди в меня». Голодный звериный взгляд Рафаила отзывается у Тав почти болезненными конвульсиями внизу живота. В его оранжевых глазах пляшут тысячи баатезу, когда он прижимается головкой ко входу во влагалище и надавливает, направляя рукой. Туго скользит внутрь — Тав выгибает спину и громко стонет, наслаждаясь каждым дюймом проникновения. Она начинает двигаться медленно, вдумчиво. Постепенно ускоряется, упиваясь нарастающим темпом. Рыжие локоны взметаются, скачут по плечам; Тав приподнимается и опускается, а Рафаил, подхватив её ритм, подмахивает, то почти выходя из неё, то вонзаясь до упора — снизу-вверх, глубоко, резко. Их пальцы снова сплетены, её колени плотно его обнимают. Влажным шлепкам тел подпевают шумное сбивчивое дыхание и звенящий гул оплётшей их клубком магической нити. Грудь Тав высоко подпрыгивает — Рафаил не может оторваться, заворожённый этой старой как сам мир, такой банальной, первобытной, но столь соблазнительной картиной. Руки заняты её руками, а он до скрежета в сжатых челюстях хочет коснуться, приласкать мягкие налитые округлости. И тогда на помощь приходит хвост. «Вас, дьяволов, создали для соблазна, — хочет сказать ему Тав, думая о том, как же к месту, как же головокружительно прекрасно ощущаются и ребристый нарост, массирующий изнутри чувствительную переднюю стенку влагалища, и гибкий гладкий жгут хвоста, ласкающий соски. — Для испытания нас, смертных, не иначе! Разве после такого, разве после тебя можно захотеть обычного мужчину?» Но ничего подобного она не произносит — за неё говорят исступлённые крики, закушенная нижняя губа и полыхающий страстью взгляд, впившийся в его лицо. А потом Рафаил слегка сгибается в пояснице, приподнимает таз, меняя угол, и она чуть не теряет сознание от остроты ощущений. Из глаз сыпется целый сноп искр, сердце грохочет гонгом, и Тав мечется, уже не просто опускаясь — нанизываясь на мучительно твёрдую плоть. Рафаил больше не сжимает её ладони — он крепко обхватывает руками покатые бёдра, и его толчки становятся сильнее. Крылья взметаются над их телами, тесной аркой нависают над её спиной — они пышут зноем, мягко пригибая её всё ближе к нему. Тав наклоняется вперёд, опирает локти о покрывало. Её ресницы почти касается его щеки. — Ещё, ещё, ещё, — снова и снова хнычет она мольбу-приказ, щекоча дыханием его губы. — Пожалуйста, ещё! Никогда прежде Рафаил не думал, что можно ощутить столько власти, покоряясь чьей-то воле. Но сейчас, видя, что его движения вытворяют с его Тав, он чувствует себя всесильным, всемогущим — куда бо́льшим, чем мог бы стать, надев заветную корону. Нить шипит, извивается в экстазе — через неё он ощущает и волну удовольствия Тав, и водоворот её мыслей, в которых так много его самого, что Рафаилу на мгновение кажется, будто он очутился в аттракционе зеркал. Он увлекается, не рассчитав силу — кончик хвоста особенно крепко сжимает её левую грудь, но, как ни странно, вспышка боли в её мозгу тут же отдаётся новой судорогой желания. И Рафаил понимает, чего она хочет, ещё до того, как понимает она сама. Взгляд вспыхивает азартом: так они ещё не пробовали. Хвост оглаживает её рёбра, бок, спускается ниже. Скользит между ног и льнёт к уже заполненному Рафаилом отверстию, которое, тем не менее, как видно, стремится стать заполненным в ещё большей мере. И, увлажнившись её смазкой, медленно, толчок за толчком, протискивается в узкое, пульсирующее лоно. Её возбуждение расслабляет мышцы, постепенно пропускает его внутрь, и Тав почти не дышит, ощущая в себе уже не один, но два ритма. Войдя на достаточную длину, Рафаил начинает чередовать фрикции — член назад, хвост вперёд, хвост назад, член вперёд. С чувством, страстно, но в то же время очень бережно, боясь навредить. Ему тесно в ней, и это сводит с ума. Мерное трение о собственный отросток лишь усиливает безумие. В горле рокочет глухая гургань, в такт движениям бёдрами. Рафаил полностью отдаётся ощущениям и всё, что сейчас имеет значение, весь его мир сейчас сжался до одного смертного тела над ним. Тав уже не просто стонет: она воет от восторга. Внутри неё так влажно, что он чувствует, как смазка струйками стекает вниз по стволу, заливает мошонку и покрывало под ними. — Давай, — рычит Рафаил. — Давай, моя девочка. Кончай, кончай, кончай… И Тав кончает — настала её очередь подчиняться. Он аккуратно извлекает хвост, чтобы тут же обвить им её тело, притягивая ближе. Его толчки становятся резче, знаменуя скорую разрядку. На несколько коротких секунд Рафаил успевает задуматься — стоит ли и ему впервые разрешить себе дойти до пика внутри неё — не во рту, не между грудей, не в сжатой ладони или на животе, а здесь — рискуя тем, что может взрастить в её теле его семя. Но нить жарит его волной её мыслей, и Рафаил делает то, чего хотят они оба: вонзившись на всю длину, со стоном извергается. Человеческое и дьявольское сердца тарабанят в унисон — так гулко, что, кажется, даже заглушающие чары не в состоянии помешать громовому стуку прокатиться по её маленькому лагерю. Тяжёлые крылья обхватывают тело Тав, кутают, как одеяло, прижимая её, трепещущую, плотнее к его груди. Рафаил находит её губы, и сам не соображает, что именно шепчет ей, чередуя каждое слово поцелуем.