Будь моим смыслом

На снегоходе добираются до завода они, что ожидаемо было, куда как быстрее, чем если бы шли пешком, и уж тем более, если бы шли пешком вместе с истощённым раненным человеком, пребывающим на грани обморока. А вот что Андрея удивляет, так это то, что как минимум его возвращения похоже ждали, потому что на месте остались и отряд ОМОНовцев, и буханка скорой помощи. Но потом он видит Юрия Михайловича, выскочившего очень проворно (для своих возраста и комплектации) из служебной машины, и всё ему становится понятно. Михалыч в их сторону бежит вразвалку, неуклюже из-за снега, да и не мальчик ведь уже, и есть в этой неуклюжести, и в том, как он зовет громко сына по имени, что-то такое очень сентиментальное. Горшенёв старший — не тот человек, который чувства свои, особенно такие уязвимые, вот так просто готов для всех открыть. Поэтому Андрей расстроган, и сам старается идти навстречу будущему тестю так быстро, как оно только возможно, когда на руках у тебя полубессознательное тело. В полушаге от них Михалыч останавливается, присматривается внимательно, с опаской так, будто боится, что Миша на кусочки разобьётся, если к нему прикоснуться сейчас как-то неосторожно. Хмурится болезненно от вида крови, рычит тихо, разглядывая ссадины и синяки, а потом наконец решается и с заполошным: — Миша! Сынок! — обхватывает огромными ручищами осунувшееся бледное лицо своего пусть и взрослого уже, но на поверку такого страшно хрупкого ребенка, и прижимается лбом к чужому холодному лбу. — Папа, — шепчет Миша едва слышно, и просит: — Ты не волнуйся, пап, всё теперь хорошо будет! Михалыч кивает молча и в грубой неуклюжей ласке гладит сына по растрепанным мокрым волосам. Наконец подбегают и медики, и хотя Андрей и пытается было возразить, мол своя ноша ему не тяжела, и до машины он может своего омегу донести и сам, но ему отвечают строго, что так не положено, и укладывают Мишу на носилки. Благо хоть из машины скорой их с Михалычем не гонят, только велят сесть скромно в уголочке и не мешать врачам делать свою работу. Возражать никто не пытается. В машине над Мишей сразу начинают суетиться. Кутают в термоодеяло, измеряют давление, температуру, колют обезболивающее и ставят капельницу, над раной шаманят с перевязкой и промыванием. От их возни и тревожных переглядываний Андрея вновь пронимает паникой. Ну а вдруг он слишком рано расслабился, решив, что худшее позади? Тем более, что и Миша в какой-то момент таки теряет сознание, и теперь, лёжа на каталке, по подбородок замотанный в одеяло, что-то тихо невнятно бормочет, болезненно хмурясь во сне. После очередного укола он затихает и начинает дышать спокойнее. Вот только с каждой минутой в его дыхании всё отчетливее слышится хрип, и обстоятельство это, очевидно, тревожит не одного Андрея. Слава богу, до больницы добираются они довольно быстро, и тут уже дальше зоны ожидания их с Михалычем не пускают. Это и понятно, не поведут же их в операционную. С этого момента время замедляется, растягивает каждую минуту гудроном, наполняет уши глухим зудящим шумом чьих-то шагов и голосов, холодит потом шею и встаёт в горле ларингитным комком. — Татьяна Ивановна знает? — спрашивает в какой-то момент Андрей, устав от молчания. Михалыч мотает отрицательно головой. Басит хмуро: — Я ей сказал, что на даче остался. Незачем ей нервы мотать впустую! Вот когда станет ясно, что да как, тогда и скажу! Андрей с ним так-то согласен. Своим молчанием они очень многим людям в моменте сберегли кучу нервов. Конечно же в итоге рассказать всё придётся, но одно дело — узнать, что дорогого тебе человека похитили, и он чуть не погиб, но сейчас находится в больнице, и всё вроде бы как уже с ним относительно хорошо, и совсем другое — знать с самого начала, и, страдая от неизвестности и бессилия, изводить себя предположениями одно страшнее другого. От возвращения, пусть даже и только мысленного, в те минуты страшного изнуряющего ожидания, с которым он метался по заброшенному заводу, проверяя комнату за комнатой, Андрея передергивает, и он гонит воспоминания прочь, да так усердно, что не сразу даже замечает сжавшую слегка его плечо чужую руку. — Покурим? — спрашивает Михалыч коротко, глядя на него очень понимающим взглядом, и Андрей, не задумываясь ни секунды, соглашается, также коротко кивая. На улицу, в курилку, идут молча. Да и пока по первой смолят нервно и жадно, не болтают тоже, а вот уже на второй, кашлянув фальшиво, Горшенёв старший говорит, в его сторону не глядя: — Спасибо тебе! Ты молодец! Андрей, признаться, похвалой этой поражен. Жаль только, что порадоваться ей искренне не может. Мотает головой отрицательно и бормочет хмуро: — Не хвалите! Если бы не вы, я бы всё запорол, и Мишку бы погубил, и себя… Но Михалыч ему договорить не даёт. Рявкает командирским тоном своим: — Отставить самоедство! — а потом, смягчившись, добавляет: — Был бы ты в самом деле бестолковым, тебе бы ни помощь, ни советы не помогли бы. Да и под конец… Я же почему в лесу вас не встретил… — на этом месте в голосе Михалычевском проскальзывает вдруг такая ему обычно несвойственная дрожь, — Струсил я! — признается он вот так вот просто. — До этого еще держался, надеялся, а тут приехал, а мне говорят, что всё, без шансов. И я струсил… — говорит Горшенёв старший, голову виновато понурив и сигарету потухшую нервно комкая грубыми пальцами, чуть подрагивающими от волнения. — Не медведя испугался, ясен хрен! Просто понял, что жить не смогу дальше, если Мишку увижу… — он сбивается, не договорив, и головой трясет, будто даже мысли такие выбросить хочет скорее прочь из головы. Хрипит тихо: — Не должно быть такого! Не должны родители хоронить своих детей! И я струсил. Не смог. А ты смог! — Я надеялся умереть раньше, чем Мишу найду, — признается Андрей в ответ на чужую откровенность. — Ну а если бы не получилось… Всё равно я бы без Миши не вернулся бы оттуда. Эгоистично да, но… Блять! Тяжело это всё пиздец! — не выдержав, заканчивает он с матерком. Юрий Михайлович усмехается нервно и, пробасив подозрительно гундосо: — Всё закончилось! Слава богу всё закончилось! — неожиданно стискивает Андрея в неловких неуклюжих объятиях. Андрей, впрочем, совсем не против. Ему это сейчас тоже нужно. ***** В изматывающем ожидании проходят ещё несколько часов, прежде чем Мишин врач подходит к ним сам, устав от постоянных попыток этих двоих ловить его по больничным коридорам с расспросами, и сообщает, что состояние Мишино охарактеризовать сейчас можно как средне тяжелое, но стабильное. Кровопотерю, переохлаждение, да и пережитый стресс никуда не денешь, как не крути. Зато, из хорошего, пуля прошла навылет, ничего важного поразительным образом не задев, так что период реабилитации обещается быть недолгим и довольно легким. Об этом врач говорит, как о большом везении, мол родился ваш Миша в рубашке не иначе. Конечно слишком радоваться пока рано, все-таки переохлаждение — тоже не шутки, да и вероятность возникновения всевозможных осложнений никто не отменял. Но в целом звучит всё довольно оптимистично. На этой, можно сказать, положительной ноте из больницы их выпроваживают, обозначив строго, что для посещения возможность будет у них не раньше завтрашнего дня. Договориться не получается тоже. На эти попытки оказавшийся принципиальным врач и вовсе ругает их, как детей. Мол больной сейчас максимально уязвим для инфекций, и вот только вас, бациллами дышавших несколько часов в больничном коридоре, ему сейчас и не хватает. Приходится послушно расползтись по домам. Впрочем, Юрию Михайловичу не в пример тяжелее. Ему сейчас придется дома жене обо всём этом пиздеце рассказывать, а Андрей хотя бы может пострадать наедине. Малодушно, конечно, но Андрей правда рад, что не ему придется беседовать с тем же Костей. Душевных сил у него для этого уже не осталось, да и не мастер он в подобных разговорах, так и не научился за годы работы. Хотя, конечно, сомнения его мучают, и если бы не усталость, свалившая его в крепкий сон, едва он добрался до дивана, то пожалуй не удержался бы все-таки Княже и позвонил. Но организм переутомленный решает иначе. Впрочем, организму в целом стоит за выносливость сказать спасибо. Мог бы ведь проснуться с температурой, и всё — на время больничного ему к Мише путь закрыт. Но слава богу всё обходится, и утром уже Андрей в больнице, как штык. Признаться, есть в такой спешке и не самый честный расчёт. В реанимации по посещаемости есть ограничения, и пусть Андрей понимает, что мама, папа, брат, друзья и прочие лица Мишу увидеть тоже очень хотят сейчас, но Андрей более чем отчётливо осознаёт, что свихнется, если хотя бы пару минуточек не сможет побыть рядом: взять за руку, поцеловать, вдохнуть родной аромат, да попросту убедиться в том, что Мише уже лучше. Так что «играет» Андрей, как может, надеясь на то, что будущая родня за такие выверты не проклянет его на понос или чего похуже. Так или иначе, оказавшись в палате, он решает сразу, что игра стоила свеч. У врачей прогнозы оптимистичные, да и сам Миша на момент его визита пребывает в сознании. Ему только что сменили капельницу, и он лежит полусидя на больничной кровати, растрепанный и очень уставший на вид, бледный и слабый, с перемотанным бинтами плечом, но зато живой. И последний пункт всё остальное здорово так отводит на второй план. Шансы то изначально на это «живой» были считай нулевые, а вот обошлось, и тут уже не до придирок к деталям. Тем более, что и Мише видимо не совсем уж в край погано. Он даже находит в себе силы слабо улыбнуться Андрею в приветствие. Тяжело, конечно, на него такого смотреть. Хочется упасть на колени рядом с постелью и каждый сантиметр любимого тела расцеловать исступленно, сходя с ума от счастья и пережитого страха. Но врач строго велел больного не беспокоить, поэтому Андрей чинно и благородно присаживается на стул у изголовья кровати и, чмокнув целомудренно Мишу в макушку, берёт осторожно его за здоровую руку, холодную и костлявую. Длинные пальцы-ветки сжимаются слабо в ответном рукопожатии, и почти всё оставшееся время визита они просто молчат, глядя друг на друга. Андрей в какой-то момент распускает осторожно Мишины волосы, небрежно собранные перед операцией в кривой пучок, пропускает бережно пряди между пальцами, распутывая узелки, пока из мочалки шевелюра Мишина не превращается вновь в роскошное шелковое полотно. Миша волосами своими гордится и дорожит, а значит точно расстроится, если за время пребывания в больнице они превратятся в паклю. Допустить этого никак нельзя. В ответ на проявленную заботу Миша благодарно мурчит, ласковой кошкой бодаясь лбом ему в плечо. Андрей тихонько смеётся и так-же бережно собирает волосы в длинную косу, делая себе пометку о том, что в следующий раз ему стоит взять с собой расческу, сухой шампунь и какой-нибудь Мишин уходовый спрей. — А ты знаешь, — говорит ему Миша, улыбаясь едва заметно, — что у многих народов раньше был обряд, когда супруг заплетал своей омеге волосы после брачной ночи? Это было символом начала жизни в новом брачном статусе. Жаль, что нам придется перенести свадьбу, — добавляет он, погрустнев. От печали в этих щенячьих глазках, Андрею и самому становится тоскливо. — Мы можем расписаться по плану, а торжество перенесем, — предлагает он вариант и продолжает: — Мне тоже не терпится поскорее уже назвать тебя полностью своим! Я думаю об этом постоянно, о том, как моя метка будет смотреться на твоей шее, как сольются наши запахи… Миша довольно щурится и слегка краснеет. Уходить не хочется, но время для посещения ограничено, и приходится подчиняться правилам. Тем более, что завтра они смогут увидеться снова, и пусть до этого завтра ещё нужно дотерпеть, но зато оно у них есть, а это уже не мало. ***** В больнице Миша скучает. Хочется поскорее вернуться домой к семье, ну или хотя бы оказаться наконец в общей палате, где будет с кем поболтать, а не маяться круглые сутки в одиночестве, довольствуясь визитами врачей и сладкими, но такими краткими минутами, отведенными для посещения близкими. Но врачи из-под бдительного присмотра выпускать его пока не спешат. Ранение, пусть и без осложнений, всё-же таки остаётся ранением, а пережитый сильный стресс для человека с больным сердцем — это вам не об порожек споткнуться. Приходится терпеть послушно все эти пляски с бубном вокруг себя, тем более, что после визита следователя, от всплывших живо свежих совсем ещё воспоминаний ему и правда плохеет, да так, что больше в тот день посетителей к нему не пускают. Спасает немного то, что Андрей ему приносит телефон, и теперь можно хотя бы переписываться друг с другом у кого между сном и процедурами, у кого между работой. «Забери меня отсюда!» — поддавшись меланхолическому настроению, отправляет Миша в какой-то момент Андрею сообщение с тремя ревущими смайликами после восклицательного знака. «Могу выкрасть тебя, как дракон принцессу» — пишет было Андрей, но стирает смску, так и не отправив. Про похищения шутить сейчас пожалуй явно не стоит. «Я бы с удовольствием, но, боюсь, Юрий Михайлович из меня сделает чучело на дачу, если я не дам тебе спокойно долечиться» — пишет он вместо этого и добавляет: «Он и так уже готов открутить мне голову, за то, что я каждый раз успеваю застолбить право на посещение первым». «Хорошо, что это ты!» — отвечает Миша быстро. — «Когда приходила мама, это было тяжело. Она всё время плакала. А ещё у Кости был нервный срыв после визита, и больше его пока не пускают. С Лешей было полегче, но тоже тяжело. А с тобой мне становится лучше. Жаль, ты не можешь приходить чаще!» «Если бы я мог, я бы вообще не уходил!» — пальцы у Андрея, когда он печатает эти слова, немного дрожат. Миша в ответ присылает краткое, но емкое «люблю тебя» капсом и с целым частоколом восклицательных знаков для пущей убедительности. «И я тебя люблю!!!!!!!!!!» — строчит Андрей, но когда нажимает отправить, сраный интернет зависает, и от ежесекундных попыток отправить смску быстрее работать не пытается. В итоге, когда его таки попускает, «и я тебя люблю» выстраивается длинным столбиком. «Что, прям так сильно любишь?» — спрашивает Миша, добавив в конце кокетливо краснеющий смайлик. «Гораздо сильнее, чем когда-либо раньше мог представить возможным!» — отвечает Андрей, не задумываясь. Зачем вообще могут быть нужны размышления в чём-то настолько очевидном? ***** Выписывают из больницы Мишу почти через три недели. Исхудавшего, вялого от бесконечного постельного режима, но довольного, как жаворонок в день Благовещения, наконец-то вырвавшийся на волю из клетки. Плечо у него всё ещё побаливает, но в остальном он жив и здоров. Даже досиживает до конца застолье в честь выписки, хотя и под конец уже клюет носом, привалившись плечом к Андрееву крепкому плечу. Хочется спать, но поболтать с родными и друзьями хочется сильнее. Соскучился за всеми страшно, будто не пару недель не виделись, а целую вечность. В сон клонит от усталости и лёгкой духоты в помещении, напитанной флером алкоголя и аромата цветов, присланных поклонниками и переживающими за любимого преподавателя студентами. В пол уха удаётся слушать оживленную болтовню детей, изредка кивая, а веки уже тяжелеют, сам собой закрываясь, как на скучных парах в студенческие годы, так, что в пору подпирать их спичками. К счастью его «мучения» замечает папа и быстро организует всех на выход. Только Анфиса задерживаются подольше, чтобы помочь мальчикам убрать со стола и помыть посуду. Андрей бы тоже помог, но Миша, которого он собирался уложить и вернуться на кухню, обвивается вокруг него обезьянкой и никуда отпускать его не намерен. К тому моменту, когда Фиса заглядывает в спальню, чтобы попрощаться, Мишка уже сопит уютно ему в плечо. — Я бы помог вам, но меня взяли в плен, — шёпотом «жалуется» Андрей. — Ты нужен ему! Это сейчас важнее всего! — отзывается Фиса с улыбкой и, махнув на прощание, прикрывает брошенную распахнутой дверь. Так, на всякий случай. Ну а вдруг Миша проснётся и решит показать и другими способами, как сильно он по Андрею скучал… Наконец-то они остаются наедине, и Андрей думает над тем, что Анфиса сказала. Он нужен Мише… Кажется, все вокруг так считают. И это безумно приятно, конечно же. Но понимают ли они, что и сам Андрей в Мише нуждается ничуть не меньше, чем Миша в нём? Кто-то это может назвать дурным словом «зависимость», но на Андреев скромный взгляд, так говорят те, кому не выпадало никогда испытывать чувство любви столь сильной, что она как-то сама собой становится над всем и всеми. Той любви, ради которой не жалко потерять ни деньги, ни статус, ни даже жизнь, потому что любовь эта самодостаточна. Просто существуя, она и силами внутренними наполняет, и уверенностью, спокойствие дарит и счастье такое, какого ни за одни деньги не купишь. Та самая библейская любовь: терпеливая, милосердная, искренняя, которая злому противостоит, как белое черному, та, что умирает от зависти, гордости и эгоизма, и живет, вопреки всему, любые тяготы перенося и не теряя никогда надежды. Так что кто угодно что угодно Андрею может говорить, хоть за спиной, хоть в лицо, но он от Миши уже никогда не откажется, ни на кого его не променяет, и будет с ним вместе ровно столько, сколько им отмерила судьба, каждый новый день благодаря жизнь за то, что этот день у них двоих есть, и так до последнего мгновения, последнего вздоха и удара сердца. И даже после, когда боль утихнет достаточно, чтобы снова научиться дышать, благодарить продолжит: теперь уже за всё, что было у них, благодарить и ждать с нетерпением встречи. Этой ночью, словно в издевку, ему вновь сняться кошмары. Будто наяву, ему грезится, как он мечется опять в панике по пустым и темным комнатам завода, ломится в двери, светит лихорадочно фонариком. Ищет, кажется, бесконечно долго. И блять находит. В очередной из комнат луч фонаря в голой пустоте бетонного пола и беленых облупиашихся стен выхватывает авангардно-кривой черный силуэт. Привязанный к стулу, Миша сидит неподвижно и безмолвно, уронив голову на грудь, как мертвая птица. Под стулом чернильной кляксой расползалась лужа крови. Андрей кричит, дико, как кричат раненые звери, бросается туда, и падает на колени около стула. Мысль сейчас у него одна: «Только бы не голову! Пожалуйста, только не в голову!» Пульс едва улавливается, но он хотя бы есть. Трясущимися руками Андрей вспарывает стяжки и притягивает Мишу к себе на колени. Господи, какой же он ледяной! Так-то Миша холодный всегда, но сейчас Андрею кажется, будто он обнимает глыбу льда. Ещё бы! В подвале сыро и холодно, а Миша в одном этом своем халате шелковом и босиком. Так еще и халат этот от крови промок, липнет к телу и щедро алым мажет по рукам, а после, когда Андрей любовь свою сжимает в отчаянных объятиях, по груди и животу, так, чтобы и сам Княже кровью пропах, напитался ей, как ядом. Глаза у Миши черные, влажные и сонные, шашлые от боли и до страшного пустые. В них сейчас нет ничего, кроме чистого страдания и усталости. Если бы у Миши оставались еще силы, он бы плакал от боли и шептал прерывисто о том, что хочет спать. Но сил у Миши уже нет, поэтому глаза закрывает он молча, обмякая резко в чужих руках. — Нет нет нет, Миша! — в ужасе бормочет Андрей заполошно. — Мишенька, на меня смотри, на меня! Не спи, хороший мой, нельзя! Нет, Миш, не закрывай глаза! — кричит, но Миша его уже не слышит. Просыпается Андрей тоже с криком. Вот только в реальности нет этого ужасного холода, ему мягко и тепло, но главное — в реальности его плеч касаются теплые худые руки, сначала едва уловимо, будто боясь навредить, а потом в крепких объятиях стаскивают, поглаживая по спине и даже чуть царапая её местами, так, чтобы уж точно сомнений в реальности происходящего не возникало. — Это был сон! Просто сон, Дюш! — говорит Миша твердо, спокойно, так, чтобы сомнений в его словах даже не возникало. Он в Андреевых руках сейчас более чем реальный: гривой волос щекочет ему шею, прижимается костлявым телом, всей его ломкой тяжестью, шумно дышит и мягко, мяукающе бормочет всякое, успокаивая. Помогает. Андрей дышать начинает глубже, расслабляется, переставая дрожать, и окончательно успокаивается, когда Миша вдруг его ладонь перехватывает и кладет к себе на грудь, так, чтобы Андрей мог чувствовать, как там, за броней рёбер и бархатной мягкостью теплой кожи, бьётся его сердце. В момент этот пожалуй Андрей разницу их в возрасте чувствует как никогда ярко. Он себе самому кажется сейчас глупым маленьким мальчиком, который мамину любимую дорогую статуэтку случайно разбил, и ему и жалко её до слез, и страшно, и стыдно, и что дальше делать непонятно совершенно, такое поистине детское чувство всеобъемлющей беспомощности, а Миша рядом — взрослый и спокойный, мягкий и мудрый, укачивает его в объятиях и тихим голосом успокаивает, так уверенно, что словам его просто не получается не верить. И Андрей верит. Доверяет. Отпускает надрыв вот этой свой внутренний, будто мозоль протыкает, словно бы позволяя Мише прямо в душу к нему заглянуть и что-то, что там в сложном механизме чувств сломалось, вернуть на место. — Я тебя не потеряю! -хрипит Андрей отчаянно, и действительно плачет от облегчения, когда слышит уверенное Мишино «не потеряешь». Андрей плачет, и вместе со слезами разум его покидают страхи последних дней, злость на себя, горе, сомнение и ненависть лютая к тем уродам, что посмели Мише боль причинить. Вся эта смесь адская из души выходит, как гной из раны, и с последней каплей Андрей понимает вдруг, что теперь ему всё, как дважды два, понятно в этой жизни, и он точно знает, что ему дальше делать. Прямо сейчас, например, он отводит осторожно в сторону Мишины волосы, обнажая длинную изящную шею, и, поцеловав легонько местечко, на котором виднеются белые следы старого шрама, спрашивает тихо: — Позволишь? — А Миша ещё тише, на выдохе, отвечает ему «да».