День Гая Фокса

— Эй, Мориарти, — сын графа Уорика нарушил личное пространство Альберта, легко дернул его за локоть. — Вступай в клуб поощрения целомудрия. Чтобы не засмеяться, Альберту пришлось неловко потереть нос. Бенджамин Уорик не был поощрителем целомудрия. Он первым бежал в бордель, а горничные славного дома Уориков носили его детей. — Я подумаю, — Альберт повертел в руках листовку, которая в страшных подробностях изображала, что будет, если не контролировать свои руки и другие части тела. — Спасибо. Уорик фыркнул. Это он когда-то дал Альберту задание для посвящения в старшекурсники: переспать с девственницей. Альберт попросил у прислуги чистое белое исподнее и порезал свою руку над ним, оставив два маленьких красных пятна. * — Хотите вступить в клуб целомудрия? — Альберт тронул Уильяма за ботинок, и тот покачал ногой. Он и Льюис лежали на толстых ветках крупного дерева во дворе, и каждый что-то читал. Альберт забрался на соседнюю ветку и протянул листовку Уильяму. — Хм, — сказал тот. — А можно через неделю? У меня на эту уже планы. Картинно схватившись за сердце, Альберт выдохнул: — Ты меня так не пугай. Уильям посмеялся. — Как дела? — спросил Альберт у Льюиса. — Хорошо, — Льюис сделал в книге пометку карандашом. — Нравится футбол. Не нравится еда. В лазарете вкуснее. — Да, я хотел предложить тебе поменьше бегать на поле. — Альберт вытянулся на ветке, но неудобно, пришлось снова сесть. — Нужно заботиться о себе. — Льюис делает то, что хочет, — Уильям потрепал брата по голове. — Это и есть забота о себе. Планы на день, брат Альберт? — Попробую написать письмо в Оксбридж. В такие моменты, когда они втроем лежали на ветках и солнце оставляло на их одежде и лицах пятнышки света сквозь уже краснеющую крону, Альберт думал, что они были обычными детьми, обычной семьей. Если закрыть глаза, то как будто ничего и не случилось. * Альберт размышлял над вступительным письмом достаточно долго, чтобы ему перестал нравиться любой его вариант. Что написал бы образцовый итонец? Что-нибудь про скачки, крикет, детскую смертность, невыносимые условия труда, антисанитарию, ненависть ко всему живому… — Эй, Альберт! — крикнул кто-то, хотя Альберт уже прекрасно знал, кто. Шерлок Холмс всегда появлялся в самый неподходящий момент. Да и что ему еще делать, если не слоняться по Итону и не искать приключения. Ему наверняка было скучно учить одно и то же второй год подряд. Альберт прикусил карандаш и обрадовался, что Уильям этого не видел. Сам он запрещал братьям грызть карандаши — животы заболят. — Не грызи карандаш, — подсказал Шерлок. — Ты знаешь, что болезни не от «миазмов», а от… микробов? — Первый раз слышу про микробов. — А я не удивлен. Никто не слышал. По крайней мере, в нашей отсталой стране. Во Франции лет через десять уже все будут знать о микробах. А мы все ползем… Выглядишь замученным. — Я все-таки «старина Альберт», — Альберт сдвинул листки в сторону, и Шерлок шлепнул свои учебники на стол. — Старина с хорошей памятью, как я вижу. — Я думаю над своим вступительным письмом для Оксбриджа. Так что если вы хотите быть рядом, то я прошу тишины. Шерлок помолчал, а потом взял чистый лист и карандаш и стал писать со скоростью призовой лошади, напевая что-то на мотив песни «Испанские леди». Альберт знал, что Шерлок Холмс был тем редким студентом, который учился в Итоне с 7 лет, минуя любую подготовительную школу, и сразу попал в клешни строгих профессоров. Это значило, что он с 7 лет учил несколько языков, занимался спортом и готовился стать британцем. Любой младший сын на его месте уже был бы совершенно отвратительным продуктом частной школы. Но Шерлок сидел и чуть ли не свистел любимую мелодию пьяниц из Уоппинга и других портовых районов Лондона. Где он этому научился? У матери? Альберт замечал, что чистота крови Холмсов была любимой темой для обсуждения у студентов Оксбриджа. Все же вряд ли Шерлок услышал песни-шанти именно дома. Он производил впечатление мальчика, которого в какой-то момент просто оставили в покое — и он был предоставлен сам себе. Роскошь. Удивительно, почему за него не взялись так же, как за брата. — Какое у тебя второе имя? — Шерлок почесал кончик обожженного носа карандашом. — Джеймс. Как и у брата. Шерлок Холмс как будто постоянно забывал, как выглядят братья Мориарти — или никак не мог поверить, что они братья. Или он спросил это, чтобы поиздеваться. — Готово, — сказал Шерлок, повернув лист в сторону Альберта, — любуйся. Я написал за тебя. Альберт взглянул на письмо. Привет, салаги! Вам повезло: я, Альберт Джеймс Мориарти, сегодня не буду утомлять вас всеми своими достижениями. Не стану рассказывать, как я вылечил местного церковнишку от подагры, или как поцеловал взасос самую красивую мадам на ежегодном балу, или как стал обладателем титула Мистер Сочный Пинок на празднике Дай Пинка Новенькому. Вы и так все это знаете. Вместо этого я расскажу о пяти причинах взять меня в Оксбридж: 1. Я очень быстро думаю и очень быстро бегаю. 2. Я умею определять сорт вина и год урожая с закрытыми глазами. 3. Я достиг больших успехов в фехтовании и езде верхом. 4. Я просто красавчик. 5. У меня очень умный и талантливый друг — мистер Шерлок Холмс. Он высокий и красивый (не путать с другим Холмсом, низеньким и страшным). Жду вас на бокальчик греческого вина (привет, Лорд Байрон!), если будете в Виндзоре. Au revoir! Альберт прикрыл лицо листом, чтобы Шерлок не заметил его улыбку. — Про вино мне понравилось, — сказал он. — Но про праздник Дай Пинка Новенькому я ни разу не слышал. — Это так называемый художественный вымысел, — кивнул Шерлок. — Или проще говоря, брехня. Странно, что ты к поцелую взасос не прикопался. «Прикопался», — взял на заметку Альберт. Это фигура речи — или тоже как-то связано с раскопкой могил? — Вы пишете без ошибок. — Чтобы нарушать правила, — заметил Шерлок, подняв указательный палец, — нужно с этими правилами хорошо ознакомиться. — Не думаю, что профессора в Окбридже ждут именно этого. А что за низенький и страшный Холмс? У вас есть еще один брат? Шерлок загадочно покачал головой. — Так как тебе часть про поцелуй взасос? После такого тебя сразу возьмут. Альберт как будто не очень уловил намек. Но не хотел и дальше развивать эту тему с младшекурсником. — Спасибо, мистер Холмс. — Альберт положил поверх письма чистый лист бумаги. — Думаю, мне нужно написать все самому. — Как хочешь, — Шерлок пожал плечами и стал потуже перетягивать свои учебники ремнем. — Но помяни мое слово, это письмо — твой билет в будущее. * — Отец Ричард? Вы здесь? — Альберт обошел церковные лавки, но за кафедрой отца не было. Ричард Смит стал викарием, кажется, задолго до рождения Альберта, и жил при Итоне примерно всегда. Это был единственный взрослый, к которому Альберт относился с чем-то вроде уважения — вероятно, даже с любовью. Они близко познакомились, когда жена викария умерла, и с деревьев на кладбище пропали вязаные заплатки. Она вязала их, а сам викарий обхватывал ими деревья, и это придавало кладбищу уютный вид. А еще это нравилось детям. Альберт научился вязать такие заплатки, представлявшие собой несколько сшитых между собой квадратов, и они с викарием поддерживали иллюзию присутствия миссис Смит в Итоне. «Не самые мужские занятия у вас, — смеялся викарий, пока Альберт рассматривал схемы для вязания в толстой книге для домохозяек. — Не боитесь осуждения других мальчиков?» «Пустите детей ко мне и не возбраняйте их, — улыбался Альберт в ответ. — Я хорошо стреляю». Альберт приходил к викарию с Библией, испещренной закладками, чтобы задать «пару» вопросов. «Вы удивительный студент, Альберт, — говорил викарий. — Я не помню, чтобы кто-то так серьезно изучал текст писания. Разве что один человек». «Если я, скажем, сделал что-то плохое, — спрашивал Альберт, — а Бог тут же не убил меня на месте, то значит ли это, что он на моей стороне?» Викарий задумчиво скользил короткими пальцами по тексту, останавливаясь на самых интересных стихах. «Бог на вашей стороне вне зависимости от того, сделали вы что-то плохое или нет, Альберт. Вы любите говорить, что это несправедливо. Я согласен, это несправедливо, что Бог одинаково любит и убийц, и младенцев. Но Бог есть любовь, а любовь — это не всегда справедливость». — Спасибо, что согласились прийти, Альберт! — викарий показался из своего небольшого кабинета рядом с кафедрой и радушно обнял Альберта. — Я просил мистера Уорика помочь мне, но он пожаловался на усталость. Ах да. Тяжелейшая жизнь наследника угольной империи. Проснуться, дождаться, пока прислуга застегнет на тебе все пуговицы, позавтракать, навестить пару горничных, провести с ними выматывающую тренировку, напиться и лечь спать. Мистеру Уорику определенно надо себя поберечь. — Случилась трагедия, — объяснял викарий, пока Альберт вязал белые салфетки. — Я в очень узком кругу проведу похороны для несчастного ангела, хотя я не должен этого делать. — В Итоне кто-то умер? — Альберт сделал спицей петлю. — Сестра юных Мэйфэйров умерла. Ребенок повесился. Спица скользнула под ноготь, больно прошлась у самого его основания, почти царапая. Спокойно. Альберт опустил голову. — Если можно, — тихо сказал он. — Я вернусь к вам вечером. Мне нужно отойти. Викарий никогда не задавал лишних вопросов. Вывести Нюкту из стойла, выученными движениями накинуть сбрую, закрепить седло — и гнать, пока Итон не останется позади, пока щеки не перестанут краснеть. Иногда Альберт торговался сам с собой: ну, а может и не надо их убивать, может, с ними надо поговорить, объяснить. Может, они все же поймут. Альберт ведь понял. Были ведь люди, кроме братьев, от которых Альберта не тошнило. Что, если их больше? Джек. Викарий. Все преподаватели, которые никогда не били мальчиков по рукам. Шерлок Холмс. Его старший брат. Альберт прикрыл загоревшиеся уши руками и наклонился к Нюкте, ткнулся носом в ее прибранную гриву. * Они никогда не поймут, никогда не успокоятся, никогда не перестанут. Это передается от отца к сыну, от молчаливой матери к молчаливой дочери, только вместо заразы — безнаказанность. Им нужны были потрясения, Англии нужны были потрясения. Потому что ничто так не развращает, как комфорт. Ирония положения Альберта заключалась в том, что ему, как любому мальчику, нужен был отец, нужен был наставник. Уильям хорошо справлялся, но нельзя было сваливать на него все свои переживания. Уильям тоже еще ребенок, хотя безгранично старше и мудрее других. Они уже сообщники, но еще как будто не совсем семья. Альберт не переживал — это изменилось бы со временем. Но с собственным взрослением нужно было что-то делать — и именно сейчас. Уильяма и Льюиса приняли в колледж несмотря на возраст благодаря благоговению перед мертвыми. А то вдруг граф Мориарти вернется тщедушным призраком и будет летать вокруг колодца с грязной водой. В каком-то смысле родители вернулись. Альберт видел их, если забывал накинуть пиджак на зеркало. Вся семья собиралась; они выглядели такими дружными, какими никогда не были при жизни. Лиц было не разобрать, они подтекали, как масло на холсте, но головная боль и тошнота не ошибались: пришли родственники. — Семейный совет? — хмуро спрашивал Альберт, если замечал взгляд, который тек, как кровь, из любой отражающей поверхности. То, что происходит с человеческими глазами во время пожара, можно сравнить с яичницей. Довольно скоро завтрак перестал быть для Альберта причиной поскорее встать с кровати. Если подавали яичницу — что ж, день будет как минимум нескучным. Крови тоже было много. На званом ужине в Оксбридже на Альберта что-то капнуло с потолка. Он посмотрел на потолок — убедился, что он весь провис под тяжестью жидкости и вот-вот проломится, закинул ногу на ногу, попросил у соседа по столу сигарету. Когда такое происходило, бежать было бессмысленно. Потолок трещал, ныл, а потом кровавая река выходила из бетонных берегов, обрушивалась на стол, обливала все и всех вокруг. Альберт сидел и курил. Он ровно дышал и ждал. Запах гари и жженных волос тоже летал вокруг — услышать его можно было перед экзаменами или после особенно выматывающей игры в футбол. Был только один ритуал, способный сдержать приступы: хоронить все, что найдешь мертвым. Альберт не знал, работало ли оно на самом деле, но с тех пор, как он похоронил в земле пару крыс и птиц, видения как будто стали редкими. Шерлок Холмс ошибся: Альберт не приходил в каретный сарай, чтобы поплакать. Он увидел что-то знакомое, что-то мертвое, и пришел это похоронить. Но сентиментальность объяснить легче, чем ритуал. Профессор Вотерстоун швырнул Альберта о деревянную стену, когда они все-таки встретились, хотя Альберт и старался не выдать себя. Мистер Коттикут, вероятно, умрет, но Альберт уже научился расставлять приоритеты. К тому же, Альберт чувствовал, что Майкрофт Холмс, как и его брат, не станет бездействовать. Альберт, осознанно или нет, перепоручил им это дело. Со старшим братом Шерлока Холмса Альберт познакомился лично и совершенно случайно. Это было в один из тех приемов для будущих студентов Оксбриджа, когда Альберт уже выяснил: если немного подналечь на вино, холод в руках отходил, а голова все меньше хотела устроить кровавый водопад. Кто-то разговаривал рядом, у Альберта приятно гудело в ушах от алкоголя; он лениво слушал, почти лежа в кресле. — Экономика лопнет, если мы будем, как Пиль, тоннами закупать кукурузу для ирландцев. — А если мы будем есть ирландских детей на завтрак, обед и ужин, экономика расцветет, как при Расселе. Альберт улыбнулся, но быстро вспомнил, где находился. Выпрямился в кресле, огляделся — кто мог так пошутить? — Смешно, — сказал он, ни к кому не обращаясь. Рядом с ним у камина стояли профессор и студент. Последний посмотрел на Альберта, и тот чуть не протрезвел. — Ваше остроумие оценили, — протянул профессор с долей иронии. — Это не я придумал. — А кто? — Альберт откровенно вмешался в разговор, но его как будто пригласили. Студент покачал свой нетронутый бокал в руке: — Не помню. Возможно, Свифт. Да ты выпендрежник, пьяно подумал Альберт. Нашел в себе силы подняться и дойти до библиотеки, куда его в честь приема все же пустили. Когда Альберт вернулся, профессора уже не было, зато его собеседник пил кофе у окна. — Я не нашел ничего у Свифта про ирландских детей, — пожаловался Альберт, сложив руки на груди. Студент посмотрел на него почти сочувственно. А потом просто ушел. Альберт снова упал в кресло, размышляя, а не обидеться ли ему. Но не пришлось: они снова пересеклись, когда Альберт пытался не слишком координированными движениями открыть свой зонт. — Не забудьте вернуть, — студент протянул ему тонкую книгу, и Альберт машинально ее принял, зонт упал на пол. — Кому, — Альберт открыл «Скромное предложение» Джонатана Свифта. — Там написано, — студент поднял зонт, вежливо подождал, пока Альберт сообразил, как открыть портфель и положить в него книгу. На форзаце действительно была подпись: имя владельца и чей-то автограф. Наверное, подарок от отца. Даже поздравления нет. — А картинки есть? — спросил Альберт уходя, открывая над собой зонт. Майкрофт Холмс положил руки в карманы брюк: — Нет, но сюжет лучше, чем у трактата про общественный договор. — Так и запишем, — сказал Альберт. Фронт дождя скрывал от него дверной проем. Он не узнал Майкрофта, наверное, из-за алкоголя, хотя часто видел портрет в спортивном зале. — Хранение поднадзорной литературы и неуважение к Руссо. Альберт принес книгу в Итон и забыл про нее на время; вспомнил в какую-то очередную ночь, когда ему было тяжело заснуть. — Уильям, — Альберт приоткрыл дверь в комнату брата. — Ты спишь? — Уже нет, — сонно сказал Уильям. Слабо зажег лампу, пригласил войти. Льюис очень крепко спал на соседней кровати после репетиции игры в «Итонский пристенок». — Можно? — Альберт кивнул на кровать, и Уильям потер глаза, подвинулся, освобождая место. — Тебе понравится, — Альберт передал брату книгу, натянул одеяло до подбородка. Уильям посмотрел на обложку, удивился и стал листать страницы. — Без цензуры, — сказал он. — Где ты это взял? — Там написано. Уильям задержался взглядом на форзаце, покосился на Альберта. Его лицо стало напряженным и серьезным. — Альберт, будь осторожнее. Он зря переживал: никто не мог бы догадаться о том, что Альберт за человек и что он успел сделать. Даже Майкрофт Холмс, чье имя трудно было не узнать, если ты учился в Итоне. Было в этом что-то пикантное: иметь секрет от человека, от которого обычно ничего нельзя было скрыть. Почти эйфория. Они с Уильямом уснули только под утро: всю ночь читали Свифта и хохотали. Истинные сливки общества гадили исключительно в лоток за закрытой дверью. «Выскочка» — это самое мягкое, что Альберт успел услышать о старшем Холмсе в Оксбридже. Аристократы растут в полной уверенности, будто их мамочка лучше всех потому, что она давала под хвост только своим двоюродным братьям. Дело богоугодное. Но это несколько дереализует. И когда лучшим выпускником Итона становится кто-то, чья мать когда-то мыла полы руками или сама шила себе одежду, это вызывает волну неприятия. А потом — страшную зависть. Альберт не мог понять, с какой стороны подойти, как начать общение так, чтобы его не раскусили сразу. «Нельзя обмануть лжеца», — говорил Уильям, и он был прав. И тут Бог послал Альберту драку Уильяма с Шерлоком Холмсом. Бедный Льюис, который снова попытался поиграть в «пристенок» и снова угодил в лазарет, так и не узнал, как брат познакомился с мистером Холмсом. Уильям сам не сказал: просто не ходил в лазарет, пока губы не зажили, а потом долго извинялся перед братом. Чтобы смягчить последствия драки для Шерлока, понадобилась бутылка бренди, уверенный голос и пара улыбок — тьютор растаял, хотя колебался, учитывая обширный послужной список Холмса-младшего. Майкрофт совершенно точно его узнал, когда привел Шерлока к тьютору. Но все равно представился — для кого, для Уильяма? Да и что он мог сказать? Предмет их предыдущего разговора был исчерпан: Альберт вернул Майкрофту книгу Свифта вместе с письмом, в котором пригласил его в Итон. На озере Брэй Альберт немного переборщил, зато подтвердил свою теорию: Майкрофт не был заинтересован в нем так, как обычно были другие. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что Альберту больше не надо было притворяться дурачком. В глубине души Альберт подозревал, что все его искусные ходы со стороны выглядели просто как общение двух людей, а не как продуманный план. Но план был: вытянуть из этого общения всю возможную пользу. Майкрофт Холмс — очень полезное знакомство. Среди всех лучших выпускников Итона он был единственным человеком, который продолжил бы что-то из себя представлять, если бы у него отобрали отца с титулом, а поместье бы сожгли. Представлять что-то из себя — это роскошь, не сравнимая ни с серебряным столовым набором, ни с бриллиантами в королевской короне. Отец бы гордился таким прагматичным подходом к дружбе. Еще одна ирония положения Альберта: чтобы у него с братьями все получилось, ему приходилось использовать уловки аристократии. Иногда Альберт так сильно пытался не выдать себя, что говорил слишком много. Но Майкрофта Холмса, казалось, не тронуло неуважение к Итону. Альберт систематически нарушал свое же правило никому никогда не верить. Но ему чуть ли не впервые было интересно, впервые никто не хвастался количеством обрюхаченных горничных и площадью охотничьих угодий. Они уже какое-то время переписывались, используя псевдонимы. Альберт получил письмо от Чарльза Диккенса и почти сразу понял, что это не уже понемногу умирающий старый писатель почтил его своими словами. Майкрофт спросил о впечатлениях от Свифта, а в другом письме пригласил его в театр, но сделал это как настоящий сукин сын. Он написал: «Если вам так нравится находиться в компании среднего класса, мы можем послушать, как сын изготовителя перчаток исследует природу власти». Сначала Альберт задохнулся от возмущения. А потом понял, что захотел еще, и перечитал письмо десять раз. Отец Шекспира делал перчатки. Альберт ответил согласием от лица Уильяма Блейка. Оставалось только определиться, о какой исторической хронике Шекспира шла речь — и Альберт вступил в предельно близкие отношения с половиной библиотечного фонда Итона. * — Плохо выглядите, Альберт. — Вы тоже, — Альберт поправил на себе поношеное старое пальто, которое раздобыл с помощью викария. Майкрофт попросил его одеться как можно скромнее, потому что смотреть постановку «Ричарда II» они собирались с мест для простых людей. В театре «Глобус» простая иерархия: богатые сидят, бедные стоят. — Вы все предусмотрели, — Альберт покосился на чужие руки. Майкрофт сбил костяшки на пальцах. Руки самого Альберта выдали бы его сразу же, так что он держал их в карманах. — Мы вам найдем какую-нибудь лужу, в которую вы нырнете при случае. Майкрофт был прав: Лондон с каждым годом становился все грязнее. Сердце империи билось благодаря низшим классам, и каждый его удар вытеснял аристократов подальше, за черту большого города, туда, где воздух был чище, а кареты не разносили подарки от лошадей по всем углам. — Не боитесь встретить знакомых из Оксбриджа? — Альберт оглядел Майкрофта с ног до головы. Где он нашел весь этот гардероб рабочего из Саутуарка? — Нет. Мы ничего предосудительного не делаем, — Майкрофт положил сигарету себе за ухо, убрал с лица пару непослушных кудрей. — Пока что. — Определите «предосудительное», — буркнул Альберт, когда проходящий мимо мужчина толкнул его. Видимо, маскировка удалась на славу. — Что-нибудь, достойное сторожевых ворот Лондонского моста. Там была башня, которую украшали головами политических преступников — изменников. Их варили и мазали дегтем, чтобы они не портились. — Как с вами романтично, — весело сказал Альберт. — Я не говорил, что я романтик. Вам ведь уже есть восемнадцать? — Сначала получите благословение моего отца, — пошутил Альберт. Майкрофт указал пальцем на вывеску над пабом. — О, вы об этом. В пабе при театре стоял шум и дым. Альберт взъерошил себе волосы ладонью. Майкрофт поговорил с низенькой официанткой с подбитым глазом, и она провела их за столик. — Как дела в Итоне, — вполголоса спросил Майкрофт, перекидывая пальто через спинку стула. Он задумчиво смотрел на выведенный мелом список напитков. — Как обычно. Учусь, готовлюсь к экзаменам в Оксбридж, копаю могилы вместе с вашим братом. Такие новости. Майкрофт даже не изменился в лице. — Ну что вы, — сказал он. — Это разве новости. Новости будут, когда на первой полосе «Дейли телеграф» напишут: «Шерлок Холмс ничего не сделал». — У меня есть предположение, что никто из нас не доживет до этого дня. — Он вам мешает? — Майкрофт положил пальцы в рот и коротко засвистел, чтобы официантка обратила на него внимание. — Он на вашей стороне и тоже хочет помочь… — Альберт огляделся. — Одному учителю математики. Необходимости не называть имена не было: вокруг люди смеялись, стучали стаканами о столы, а входная дверь все хлопала и хлопала, пуская новых людей и официанток, которые ходили за водой. Музыкант без одной ноги играл на гитаре и пел шанти. Майкрофт сдержанно аплодировал после каждой песни. — Удивительный талант, — сказал он. — За десять минут ни разу в ноты не попал. — Вы играете на гитаре? — Меня научил друг. Когда официантка пришла, Майкрофт сразу забыл английский и стал говорить с ужасным акцентом. Он выбрал пиво, и Альберт не придумал ничего лучше, чем заказать то же самое. — Шерлок очень любопытный. Особенно, если дело касается смерти, — Майкрофт достал сигарету из-за уха. — У нас с ним богатая история столкновения с ней. — Давайте я, — Альберт чиркнул спичкой, подержал ее на вытянутой руке.— А когда была ваша первая встреча со смертью? Майкрофт улыбнулся, выпустил дым: — Как с вами романтично. * Около 1834 года на Доминике отменили рабство. Отец рассказывал Агате, что для плантаторов дело повернулось круто — рабочей силы не хватало, а люди есть люди, им надо чем-то питаться. Таким образом папаша пытался оправдаться перед ней, мол, дочурка, я не просто так пиратил, грабил, якшался с темнокожими, это все было для тебя! Агата не очень жаловалась. Ей для этого было слишком мало лет. Отец вскрывал замки как настоящий мастер, а еще дрался как лев. Он, кажется, всегда хотел сына. Но мы не всегда получаем то, что мы хотим. В 17 она вышла замуж за местного темнокожего принца, они поженились на Ямайке. Она была принцессой в течение нескольких прекрасных дней, а потом на островах началась настоящая гражданская война. Племя напало на племя, все закрутилось, смотришь — и уже трупы. Британцы вмешались ой-ой-ой как быстро. Тряслись за спокойствие во всех колониях. К моменту когда бойня закончилась, Агата собственноручно убила троих. По татуировкам она опознала местное племя, но было уже поздно. Ее принца тоже забрали к себе мудрые духи. Как и отца. Она сидела в луже крови, пока британец перед ней что-то записывал в толстый блокнот. У нее было неоспоримое преимущество — она говорила по-английски. Отец научил. Читать по-английски она не могла, только по-испански. То, что она говорила на гарифуна и других местных языках, надо было тщательно скрывать. Британец поднял глаза, и Агата на секунду зажмурилась. Ей почему-то было трудно смотреть ему в глаза. Хотя она видела всякое. — Хороший удар, — сказал он по-испански. Кивнул на тело у его ног, снова что-то записал. — Меня повесят? — она спросила это полушутя, но все равно хотела бы получить ясный ответ. — Нет, — британец перевернул страницу. — По крайней мере, пока я не скажу. — А ты скажешь? — она привстала, нож качнулся в руке, но британец не пошевелился. Карандаш бегал по страницам. — Не сегодня, — он захлопнул блокнот, убрал его под мышку. — У вас два варианта: остаться здесь, и племена будут судить вас так, как хотят. Британская юрисдикция не распространяется на местные обычаи. Конечно. Она только на драгоценности и сахар распространяется. — А второй какой? — соленый ветер трепал ей волосы, умирать не хотелось совсем. — Могу предложить работу, — британец перешел на английский. — Мисс Агата Эпплби. Ее звали немного по-другому, но свое настоящее имя отец посоветовал ей забыть. Что она и сделала. У британца был дом, жена, экономка, дворецкий, садовник — и два сына. Что сказать, не очень густо. А выглядел таким важным. На корабле его все почему-то слушались, выше был только капитан. Агата нутром чувствовала, что пока спорить не надо было. Когда он забрал Агату с Доминики, то предельно просто объяснил свои намерения: работа горничной, помощь жене во всем, в том числе с младшим ребенком. Есть, сэр. Да, сэр. Что еще оставалось сказать? В Лондоне что, закончились безграмотные женщины? — И еще, — сказал он, когда получил от Агаты согласие. А почему нет? Отец мертв, муж мертв. Осталось только начать новую жизнь. — Ваша отдельная задача — отвечать на все вопросы старшего сына. И по возможности говорить правду. — Лапать себя не дам, — ответила Агата, и британец как-то помрачнел. — Ему десять лет, — сказал он с некоторым осуждением. Да хоть три года, подумала Агата. Мальчики есть мальчики. — Агата, — услышала она перед тем, как уйти из каюты. — И последнее. Если что-то пойдет не так, я о вас лично позабочусь. Ах, вот оно. Вот почему ей было тяжело на него смотреть. — Ну что вы, мистер Холмс, — улыбнулась Агата. — Я очень набожная. Детей и женщин не режу. Только мужчин. В Лондоне было паршиво, совсем не так, как на островах. Город ужасен: все вокруг вонючее и скользкое. Из Лондона они поехали куда-то на север. Миссис Холмс оказалась немного простоватой и даже милой. Агата старалась на глаз оценить, скрывалось ли за ее простотой еще что-то (будет ли она ее бить), но не смогла определиться. Когда миссис Холмс попросила называть ее Адель, Агата насторожилась. Что-то тут было не так. Зачем ей называть ее Адель? И зачем этой семье служанка с Доминики? — А зачем вам служанка с Доминики? — спросила Агата, пока Адель показывала ей дом. Почему-то сама, без экономки. — У мужа… интересные представления о мире, — неопределенно ответила Адель. — Если кратко, то он считает, что детям будет полезно расти рядом с людьми из разных мест. Наша экономка из Гессена, а я… — А вы из Франции, — сказала Агата, и Адель удивилась. — Есть акцентик мальца. Я много французов видела. И слышала. — О, — улыбнулась Адель. — Вам точно будет о чем поговорить с Майкрофтом. К слову, он вечером будет очень голодный. Просто чтобы вы были в курсе. У него занятие по фехтованию. — А-а, — Агата сунула руки в карманы передника. — Мне нужно будет встретить его учителя или что-то типа того? — Нет, — Адель была немного удивлена. — Это я его учу. Агата думала, что это какая-то шутка. Но нет. Она действительно его учила. Старший понуро выплывал из фехтовального зала, пока младший бегал вокруг него с криками: «Ты победил? Да?» — Нет, — ребенок с трудом стягивал с себя маску, показывал красное лицо. — Мама протерла мной пол. Дурдом, думала Агата. Но все познается в сравнении. Ее подружки из соседних поместий жаловались не на мужские увлечения своих хозяек, а на насилие и унижение. Агата — так себе горничная. Старший мальчик вынужден был ходить в грязной обуви, потому что она паршиво ее чистила. Имена детей Агата забыла мгновенно. Они были какие-то дурацкие. Запомнила, что был старший и был мелкий. Старший — толстоват, но на вид пацан как пацан. Младший — ураган на ножках. В три года он ходил, бегал, прыгал и даже читал и говорил. Рот у него просто не закрывался. Когда его прорывало на какую-нибудь детскую тему, старший брат сидел рядом и кивал с умным видом, продолжая заниматься своими делами. Наверное, хорошо, когда тебя вот так слушают — даже если ты несешь какой-то бред про испанское золото и… оксид серы? Что? Однажды она застала старшего паршивца с сигаретой в саду. Уперла руки в бока. — Эй, ребенок! — Агата опять забыла, как его зовут. — Иди сюда. Он попытался сделать вид, что не услышал, но было поздно. Пришлось тушить сигарету о подошву ботинка и ползти к Агате. — Давай так, — Агата села перед ним на корточки. — Ты учишь меня читать по-английски, а я не рассказываю маме о твоих подвигах. По рукам? Однажды братья перекопали весь двор в поисках испанских сокровищ. Но нашли только какой-то маленький ящик. Младший пытался его открыть, но не смог. Когда Адель увидела их находку — а также грязь в доме и перекопанный задний двор, — она побледнела, будто смерть. Младший ящик открыть не смог, а вот Агата смогла. В ящике была аптечная ампула. К тому времени ребенок уже поднатаскал ее в чтении. Но чтобы узнать значение Potassium cyanide, английский был не нужен. Братья любили постоять на голове и поваляться на полу в коридоре. Агата выходила из своей комнаты, поднималась наверх, а они уже что-то творили. Старший всегда здоровался, младший — через раз. Вот же засранец. Миссис Холмс так надоели их смех и топот в два часа ночи, что она пригрозила разделить их по разным комнатам начиная с осени. В итоге их все равно разогнали по разным комнатам, но соседним. Тогда паршивцы стали перестукиваться азбукой Морзе. Любимым занятием матери и сыновей было собираться в гостиной по вечерам: Адель играла на рояле что-то веселое, а они бегали по комнате друг за другом и страшно топали. Эта картинка идеальной британской семьи немного рассыпалась, когда Агата начинала задумываться о способностях детей. Она видела много детей на улицах графства. Кто-то из них в десять лет слюни вытирать не умел, не то что читать романы и играть в шахматы. Но ей платили не за то, чтобы она думала. Как ни странно, большую часть времени дети проводили вместе. В первую ночь Агата ни разу не вставала по требованию младшего ребенка, потому что старший опережал ее. Каникулы у него были или вроде того. По сравнению с работой в поле и в замочной мастерской отца, работа в доме была не самая пыльная. Что-то моешь, убираешь, следишь, чтобы дети голову не поразбивали — и на боковую. Ночью можно было вскрыть замок в сигаретном шкафу и сладко покурить в библиотеке. Местные сигареты — так себе, а вот то, что папаша Холмс хранил в шкафу, это самое оно. Табак из разных стран. Был даже карибский. Старший сын, правда, тоже не спал. Притаскивался ночью в библиотеку, чтобы вернуть книги на полку и взять новые. В первый раз он долго смотрел на открытый замок, на сигарету в руке Агаты. Но ничего не сказал. Агата готовилась к взбучке, но толстяк, кажется, ее так и не выдал. В какую-то из их ночных встреч в библиотеке Агата не выдержала и спросила: — Что читаешь? Мальчик показал ей книгу, но название «Холодный дом» ничего не сообщило Агате. — На вид большая, — она пустила кольцо из дыма, откинулась в кресле. — Ты же ее позавчера взял. Неужели прочитал? Мальчик постоял, помялся, ткнул книгу на место, взял другую. — Ну да, — наконец сказал он. — Я быстро читаю. — У тебя есть ко мне вопросы? Он не просек, сделал большие глаза. Трудно было понять, на кого он похож. На мать, на отца? Вот если бы похудел, стало бы яснее. — Твой папаня, — Агата покрутила сигарету в руке, — сказал, что мне надо отвечать на все твои вопросы. Они у тебя есть? Он подошел поближе, покрепче перехватил книгу в руке. — Наверное, нет. — Как меня зовут? Кто я? Откуда? — Вас зовут Агата, — начал он, помолчав. — Вы с Ямайки, у вас был родственник, которого, кажется, больше нет в живых, но которого вы очень любили… А еще вы играете на гитаре. Агата чуть не стряхнула пепел на ковер. — Хотите спросить, как я узнал? — С чего бы, — Агата не ожидала, что ее голос будет звучать так глупо. — Все взрослые хотят. — Ну, я не с Ямайки. Это раз. Я с Доминики. У меня был отец, он погиб. Это два. А про третье… — она сделала многозначительную паузу. — У вас ногти спилены под интересным углом, — он звучал немного расстроенным. Неужели обиделся, что ошибся? — И только на одной руке. Я читал, что гитаристы так делают. Агата быстро посмотрела на свою руку. Да, гитару она давно не держала, а ногти подтачивала по привычке. — М-да, — Агата затянулась. — Как-то притянуто за уши, не думаешь? Он впервые в жизни ей улыбнулся. — Но ведь правда? Агате не хотелось ему отвечать. Правда-то правда. — Скажи, — она была на удивление тихой. — А как ты узнал про отца? — Вы часто смотрите в окно и просто молчите, — мальчик бросил взгляд на свечку, которая уже догорала. — Все, у кого умирали близкие, так делают. Кроме вот этой его жутковатой манеры все всегда знать, ребенок он был обычный: ненавидел овсянку, любил полазать по деревьям в саду и из-под палки убирал в комнате. И подсаживал брата на дерево — младший цеплялся за ветку ногами и висел вниз головой. Они называли это: «Перегон мыслей из задницы в голову». У старшего с Агатой возникло что-то вроде дружбы. Она приходила к нему, когда подозревала, что ее обсчитали на рынке. Он с точностью до пенни мог рассчитать обман. — Леди в мою комнату нельзя, — пыхтел ребенок, не пуская Агату на порог. — Ну какая я тебе леди, — Агата давила на дверь со своей стороны, сжимая в руке список покупок и трат. — Брысь с дороги! Миссис Холмс тоже оказалась ничего. Ну, иногда чересчур налегала на лауданум. Но когда мужа часто нет дома, а сыновья что-то взрывают или ломают, немного опиума — оптимальное решение. Мать совершенно точно не была такой, как дети. Вот при всем уважении. Тяжело быть такими умными. Агата вот почти ничего не умела и не знала — и как легко было жить. Агата неизбежно заводила подружек в соседних поместьях. Они встречались на рынке, на улице, болтали о чем попало, курили и иногда выпивали. Все было хорошо ровно до того дня, когда на пороге появилась горничная какого-то местного заводчика собак или лошадей. — Мэри умерла, — сказала горничная, имя которой Агата тоже постоянно забывала. И эта горничная плакала. Умерла — это не то слово. Несчастной проломили голову и оставили лежать в домике на дереве. Тише, думала Агата, держась за деревянные перила, которые окружали площадку вокруг домика. Тише-тише-тише. Это не твое дело. Уходи отсюда, Агата. Это не твое дело. — Как жаль, — сказал какой-то мужчина. Он забрался на дерево вместе с ними. По одежде было примерно понятно, что он не слуга. — Надо чтобы кто-то ее убрал. Агата плохо запоминала имена, но хорошо запоминала лица. Этот мужчина был сыном заводчика собак, Мэри о нем рассказывала, хихикая и прикрывая лицо салатными листьями. — Что вы смотрите? — спросил он. — Я намекнул как мог. Уберите ее. — Конечно, сэр, — Агата поклонилась, взяла всхлипывающую горничную за руку. Как же ее звали? — И мы даже не знаем, кто это сделал, — плакала горничная на полу домика на дереве. Ее слезы падали на грязные доски, смешивались с подсыхающей кровью, грязью и пылью. — А вдруг узнаем, — сказала Агата. Агата будет ненавидеть себя за это еще очень-очень долго. — …Труп? — спросил Майкрофт. В чрезвычайных ситуациях к Агате внезапно возвращалась память на имена. — Только не ори, — она подняла руки. — Если твой папаша узнает, что я показывала тебе тело, меня убьют. Эта перспектива смутила Майкрофта, и он растерял весь свой энтузиазм. Он читал «Историю британского флота: издание с картинками и картами» и нервно мял страницу пальцами. — Что я могу сделать? Этот был его дежурный вопрос. — Ты можешь посмотреть, — ответила Агата. — И рассказать мне все, что увидишь. Дальше я разберусь. Майкрофт тяжело вздохнул. Выглянул, посмотрел Агате за спину. — Я не очень уверен в своих силах. Я еще не смотрел на трупы. — На трупы? — спросили сзади, и Агата вздрогнула. — Тебе послышалось, Шерлок, — Майкрофт поспешил исправить положение, но у младшего уже затрясся подбородок: — Ну конечно! Как кашу есть, так сразу Шерлок, а как труп — так кто такой Шерлок, не знаем никакого Шерлока! — Его придется взять с собой, — со взрослой усталостью сказал Майкрофт. — Иначе он будет плакать. Прекрасно. Агата поведет двух детей смотреть на труп. Уже можно поднять юбку и сплясать. Но от этого дела так забористо несло дерьмом, что Агата была уверена: сделать что-то нужно. Даже если за это ее саму убьют. Сын заводчика спустил им деревянную лестницу. Майкрофт подсадил Шерлока, который теребил носовой платок на лице. Они согласились, что младшему смотреть не обязательно. Агата лезла последней, и с каждой ступенькой на сердце становилось все хуже и тяжелее. Тише, Агата. Майкрофт убедился, что Шерлок ничего не видел через свой платок, взял брата за руку. Он замер на пороге домика, уже ощущая запах, но не решаясь. Шерлок тоже шумно нюхал воздух. — У меня не весь вечер свободен, — намекнул сын заводчика. — Я не готов тратить его на ваши развлечения. Тогда Майкрофт вдохнул поглубже и зашел внутрь. Взрослые стояли по углами домика, сложив руки на груди. Дети очень медленно обходили труп; Майкрофт, не выпуская руки брата, заглядывал то туда, то сюда. Сын заводчика издавал какие-то издевательские смешки. Агате стало невыносимо, и она не сдержалась, почти крикнула: — Ну? Майкрофт вздрогнул, погладил себя по плечу. — Переверните, — сказал он так глухо, что Агата почти не услышала. Но потом сказал потверже: — Переверните. Агата дрожащими руками в перчатках потянула плечо Мэри на себя — холодное, твердое плечо. Мэри качнулась от неровного движения и медленно завалилась на спину. Майкрофт быстро-быстро моргал и тяжело дышал. Но не отводил взгляд. Шерлок вжался в брата, как котенок в маму. Даже не видя, он наверняка чувствовал присутствие смерти — это липкое ощущение мертвеца рядом. Его ни с чем не спутать. Агате захотелось бежать до берега моря, там — сесть в первую попавшуюся лодку и грести так далеко, насколько хватит сил. Она такая дура. Она такая дура. — Меня тошнит, — шепотом пожаловался Майкрофт брату. Шерлок обнял его двумя руками. Но на публику Майкрофт сказал: — Мисс… умерла не здесь. И не от удара. Что-то дернулось в одном из углов дома. Это был сын заводчика. — В каком смысле, — сказала Агата севшим голосом. — Кровь, — Майкрофт сглотнул, — скопилась внизу туловища. Мисс долгое время провела в подвешенном состоянии. Кто-то затащил ее сюда уже после. Кто-то достаточно высокий и сильный… Ростом от шести футов? Кто-то, кто… Щелчок взведенного курка прорезал воздух, и Агата кинулась наперерез. Майкрофт тоже услышал — толкнул брата себе за спину и вжался в ближайшую стену. Сын заводчика приставил дуло ко лбу Агаты. Холодное, отрезвляющее чувство. — Отпусти их, — попросила Агата — безнадежно и глупо, но молчать она не могла. — Со мной можешь сделать все, что захочешь. — Ну куда я их отпущу, — ласково сказал он. — Когда они столько знают. Палец лег на спусковой крючок, и Агата не успела помолиться. Она успела только попросить прощения у семьи Холмсов и одними губами сказать: папа, я скоро буду. Раздался выстрел, и сына заводчика отбросило в сторону. Агата прикрыла лицо, чтобы щепа от разорванной патроном двери не поранила ее. Адель Холмс держала киплауф в руках так, как будто уже это делала. — Мистер Карпентер, — сказала она, со страшным звуком открывая и закрывая оружие для перезаряда, — а мы вас на чай в пятницу приглашали. — Дети? — Адель прикрыла один глаз и прицелилась в Карпентера, лежавшего на полу в груде щепок. Братья кинулись к ней, как волчата к волчице. — Спускайтесь вниз. Я составлю мистеру Карпентеру компанию до приезда полиции. Невежливо будет оставить его одного. За Аделью маячил чей-то чепчик. Это была подруга Мэри, которая и нашла ее тело и пришла к Агате, заплаканная. Агата наконец-то вспомнила ее имя — Ангелика — и теперь уже никогда его не забудет. Ангелика помогла братьям спуститься, а как спустилась Агата, она не очень поняла. Ей хотелось просто лечь на траву да так и остаться. Перед тем как покинуть дом на дереве, Шерлок все-таки бросил один-единственный взгляд в угол, где лежало темным пятном то, что когда-то было человеком. — Что же, — сказала Адель, открывая свой пузырек с лауданумом. — Думаю, мужу об этом знать не обязательно. Она снова стала простушкой. Как будто не пыталась из ружья снести башку человеку, угрожавшему ее детям. — Вы меня выгоните? — Агата стояла, положив подбородок на грудь. — Признаюсь, я бы хотела… — Адель понюхала стакан, куда накапала щедрых капель тридцать. — Но мальчики против. Агата улыбнулась сама себе. Наверное, сидят сейчас и обсуждают, как было весело. Засранцы. Агата подумала о бедном Майкрофте, которого чудом не стошнило в домике на дереве, а еще — о Шерлоке и его неостановимом любопытстве. Что ждет этих детей, так непохожих на остальных? Что ждет мальчика, увидевшего мертвое тело? Что ждет его брата? — Агата, — Адель вернулась из своего путешествия в мир опиума. — Я верю, что вы хотели как лучше. Но мои дети — не ваш… — она на мгновение стала совершенно несчастной и грустной. — …Не ваш инструмент для достижения справедливости. Пришлось поклониться и снова попросить прощения. — Извиняйтесь не передо мной, — Адель положила голову на спинку кресла. Врач, осматривавший мальчиков после происшествия, ушел, оставив дверь открытой, и Агата вышла на улицу. В мире умер человек — а как будто бы ничего и не изменилось. Майкрофт сидел на качелях в саду и очень медленно раскачивался. — Как она тебя держит, — Агата не знала, как начать с ним разговор, поэтому выбрала шутку. Майкрофт улыбнулся уголком губ. — А мама у вас не промах, — Агата вытащила из кармана передника сигарету и спички, закурила. Уже стемнело, сумерки сгущались над домом, воздух стал жестче. — Слушай, ребенок. Прости меня, — Агата выдавливала слова из себя, словно кровь — по капле и из очень маленькой раны. Почему говорить правильные вещи так больно и трудно? — Ничего, — сказал Майкрофт, упираясь ногами в землю и останавливаясь. — Я понимаю. Мама бы не дала нас в обиду. — А может, не очень понимаешь? Вы могли погибнуть. — Я знаю, — Майкрофт снова оттолкнулся, опустил тело назад, раскачиваясь. — Уверен, мое сочинение о том, как я провел каникулы, будет самым интересным в классе. Агата присела рядом с качелями, подтянула ноги под себя, заправила юбку. Отец мальчишку не очень жалел. Говорил: «Молодой человек, вам нужны очень хорошие причины для такого лица». Агата услышала это, когда убирала со стола; в тот день приехал и отец, и, судя по всему, мать отца. О, вот это была настоящая сука. И очень недовольная тем, что у Майкрофта не получалось сесть на лошадь. Мальчишка начинал брыкаться и падать, боялся оказаться под копытами. «Через не хочу», — говорила бабуля, и Агата следила за тем, как она размешивала сахар в чашке. Адель двигала ложкой по часовой стрелке, и этим выдавала себя с потрохами. А вот бабуля все делала как аристократы: мешала вверх-вниз, от двенадцати к шести, если мы говорим о часах. «У него все получится, — Адель очень хотела защитить сына перед сукой. Это ее работа, она ведь мать. — Видели бы вы, как мы левую руку поставили! Шпагу держит так, будто у него две правых!» «Завтра проверим, — улыбнулся отец. Его взгляд остался жестким. — Но на лошадь все равно придется сесть, молодой человек». Агата могла это понять. Отец научил ее драться и убивать, вскрывать любой механизм — и уважать чужую силу. Он тоже ее никогда не жалел, но при этом очень любил. Жалеть бесполезно — жалость ничего не дает. К глазам подошло предательское, мокрое, детское. — Знаешь, — сказала Агата, глядя в небо, думая об отце. — Сейчас можно. Я никому не скажу. Майкрофт повернул голову в ее сторону, снова остановил качели. А потом тихо заплакал. — Знаю, дружок, знаю, — Агата тоже плакала и слушала, как Майкрофт подвывал ей в плечо, гладила его по голове. — Все не так, как в книгах, дружок. Все совсем не так. Ночь неизбежно наступала. Дом Холмсов в этой темноте выглядел еще загадочнее, чем обычно. С ними точно что-то было не так. Но Агата не интересовалась чужими секретами. Достаточно того, что в этом доме ее не ударят и не убьют. О, как мало глупой, необразованной женщине в Англии нужно для счастья. Знать, что ты встретишь следующий рассвет. Не имея абсолютно ничего за душой, ни родни, ни денег, ни-че-го, Агата Эпплби чувствовала себя самой богатой женщиной на свете. Просто потому, что жила. * — Так ваш друг, играющий на гитаре, — это женщина. — Я рад, что вас только это смутило. Пространство перед сценой постепенно наполняли люди. Майкрофт предложил встать подальше от сцены, но не у сидячих мест — иногда с них плевали в толпу. — Я должен кое в чем признаться, — сказал он, и Альберт дернулся. — Помните монолог Джона Гонта? — Та Англия, что побеждала всех, сама себя постыдно победила, — по памяти процитировал Альберт. — Что с ним? — Актер, который будет его читать, готовит сюрприз. Альберт устало выдохнул: — Вы меня напугали. Я думал это «Альберт, я без вас жить не могу и предлагаю вместе сбежать на Ямайку». А это всего лишь «Мы возможно умрем сегодня». Гора с плеч. — На Ямайке мило, если верить рассказам Агаты. И там можно пожениться, — Майкрофт сделал вид, что задумался о перспективе сбежать на Ямайку. — Я вас расстрою, мы вряд ли умрем. Это не бомба, а скорее проповедь. Но я подготовился. Майкрофт отодвинул полу пальто в сторону, Альберт увидел револьвер во внутреннем кармане. По позвоночнику поползло странное чувство, смесь предвкушения и приятного страха. Запах сгоревшей плоти и жженных волос возник в голове на секунду — и вымылся чистым порывом морского ветра. Театры всегда были ненадежными. Актеры за деньги сыграли бы что угодно, а драматурги использовали сцену для выражения своих мнений. Что бы актер ни собирался сделать, он был не первым и не последним. — Теневой кабинет? — спросил Альберт, и Майкрофт кивнул: — Если вы хотите уйти, то сейчас — самое время. Альберт вгляделся в людей вокруг. Попытался понять, были ли среди них те, кто тоже знал. — Вы пригласили меня сюда, когда уже знали о сюрпризе, — сказал он. — Потом угостили ученика Итона пивом и сигаретой и пытались отобрать у безногого человека гитару, потому что он вам якобы надоел. И вы взяли револьвер в театр. Майкрофт что-то прикинул в голове и согласился: — Двумя сигаретами. В остальном — да, примерно так. Альберт поморгал. А потом прикрыл рот рукой и засмеялся так, как не смеялся с тех пор, как они с Уильямом читали Свифта. — Не могу поверить, что я танцевал с вами в пабе. Вы ужасный человек, — он вытер слезы в уголках глаз. — Я остаюсь с вами. — От «вы мне нравитесь» до «ужасного человека», — Майкрофт покачал головой. — Альберт, вам имя — вероломство. Альберт улыбнулся; хотелось обнять или сделать что-то похуже, но вокруг собирались люди. Оставалось только ждать начала пьесы — и всего, что она обещала.