Виновные в одних и тех же грехах

Она думала, что умирает. Микаса уже видела это бессердое навождение, хмурый пейзаж. Ей снова было пять или шесть. По лбу, заливая глаза, и по впалым бледным щекам бежали вниз, капая с подбородка, брызги секучего осеннего дождя. Всюду, куда ни глянь, сквозь влажные, мерзлые ресницы она различала желтые обломки стен. Точно раздробленные кости, они торчали из черной земли, прорывая искалеченную плоть, покрытую коростой седого пепла. Для чего она вспоминала этот дождь? Почему — теперь? Микаса помнила ливень и холод. Сырую выжженную землю вокруг. А еще — теплые руки и тихие слова. Это они спасли ее в тот старый день. Уняли глухую, щемящую боль, забрав с собой прочь, далеко-далеко от места, где она когда-то, давным-давно тоже умирала. Зеркальщик был добр, и Микаса любила бы его, если бы знала, что такое «любить». Любила бы даже как отца, если бы понимала смысл слова «отец». Она думала, что умирает, только вновь оказалась спасена. Обманчивая легкость в разбитом, усталом теле. Воздуха, каленого и вязкого, слишком много — и все равно мало. Микаса хватала пальцами горло, царапая сломанными ногтями, словно пытаясь оторвать от себя чужие гибельные руки, которых там больше не было. Его звали Эрен. Не того, кто пытался ее убить. Того, кто желал спасти. Он смотрел на нее, на него — она. Глядела внимательно и долго: так пойманный зверь обнаруживает вдруг, что клетка его была кем-то отворена. И вместо того чтобы уйти, вновь стать свободным, недоверчиво взирает на эту самую дверь, обнюхивает, беспокойно трогает лапой, оставаясь в уже отпертой клетке, но теперь добровольно. Микаса заметила на его шее цепочку не сразу. Жетон? Хотела назвать свое имя тоже, но издала только протяжные хрипы. Каждый царапал горящее горло изнутри, нанося новые и новые раны, отнимая остатки голоса, которым Микаса и раньше пользовалась редко. Когда Эрен подал руку, Микасу пробрал холодный озноб. Ее не страшили синяки и порезы, удары, увечья и боль, чужая злоба и жестокость этого мира. Она боялась протянутой руки и мальчика с горящим взглядом зеленых глаз, что пытался не убить ее, но спасти. И принять эту руку, осмелиться не сбежать оказалось труднее всего. Микасу учили, что чудовища ведут себя совсем не так. Он показался ей хрупким. Худой как щепка, с вихром на макушке, пластырями на острых коленках и бинтами — на обоих локтях и правой лодыжке. Словно мальчик был тряпичной куклой, что злые дети порвали на части, но добрые руки сшили заново, наделав заплат. Сложно было поверить, что он в одиночку справился с взбешенным гигантом, спас ее, беспомощную и побежденную, из цепких, могучих лап. Когда появился Третий, Микаса не размышляла слишком долго. Монстр лежал у ее ног, поверженный и сломанный, и это сделала с ним она. Иногда, чтобы спасти, приходилось калечить и убивать. — Что же ты делаешь, Микаса? Зеркальщик был все-таки жив. При виде него, думала Микаса, ей следовало испытать радость, если бы она понимала смысл этого слова. Любовь, если бы знала, что такое «любить». Микаса не испытала ничего. Зеркальщик произнес ее имя мягко, ласково, с придыханием — так он разговаривал с ней впервые. Будто к горлу приставил маленький нож. — Забыла, зачем мы пришли сюда? Микаса не отводила взгляда от Зеркальщика — наставник шел к ней, но вдруг остановился возле Эрена, — а вспоминала куклу, ту, другую, что лежала теперь в углу комнаты неподалеку от них. Серые спутанные волосы. Белое личико, перемазанное в пыли. Тусклые голубые глаза. На щеке — царапина. В кулаке — жетон. По виску — алая дорожка, будто катится слеза по щеке. — Забыла все, чему я тебя учил? Она не забыла. Вдвоем с Зеркальщиком они отправились в город, где жили чудовища, по чьей вине людям — нормальным людям — жилось плохо, в страхе и неуюте. Истреблять чудовищ Микаса родилась на свет и была научена с самого детства, сколько себя помнила. И она, и Зеркальщик, и немногие другие — те, кто называли себя «охотниками». Невидимый нож у горла больше маленьким не был. Он вырос, превратился в гигантские красные руки, что давили, забирая у Микасы и воздух, и жизнь. Зеркальщик опустился на колени перед своей добычей — мальчиком-сумеречным и сквозь маску, не снимая ее, изучал жетон, держа в гибких пальцах. Микаса вздрогнула: звук удара привел ее в чувство не хуже хлесткой пощечины, что предназначалась, впрочем, не ей. Она вдруг вспомнила, что никогда не осмеливалась поднять руку на Зеркальщика. Ей ни разу этого не захотелось. Как бы жестоко он ни дрался с ней, сколь ни сильны были увечья, полученные ею от него. Все равно не посмела бы. И не пожелала. Не по-настоящему. Эрен был другой. Зеркальщик встал и повернулся к ней. Микаса увидела в отражении шлифованной маски свое белое, холодное, застывшее, тоже словно маска, лицо. — Поиграли — и хватит. Пора заняться делом. Делом? Разве то, зачем они пришли сюда, не было кончено? Микасе хотелось упасть на колени, начать умолять: вот она, кукла, лежит поломанная, бездыханная, жетон стиснут в крошечном, но таком твердом кулачке. Почему этого было недостаточно? Мир не стал теперь чуточку лучше, чище, менее жестоким? Но Микаса осталась стоять, не смея оторвать прямой взгляд от зеркальной маски. Не издала даже хрипа вместо слов, что хотела закричать. Она уже получила ответы на свои вопросы. Их знал Зеркальщик. Нет, ничего еще не было кончено. Ведь куклу сломала не Микаса. Не совсем. Мир, как и прежде, оставался грязен и жесток, ничуть не изменившись. Зеркальщик развернул Эрена к ней, мягко, не применяя грубой силы. В том, как сам Эрен позволил ему это, было столько неправильного, неуместного — Микаса, пожалуй, впервые ощутила, как внутри ее вызрело, зашевелилось древнее чувство, что годами тщетно пытались пробудить в ней охотники. До этого дня Микаса даже не смогла бы назвать его. Не понимала, чего от нее настойчиво хотели. И так истово требовал Зеркальщик. Впервые Микаса ощутила, как внутри ее сердца заплясал неукротимый, пожирающий, хищный огонь. Неутолимая жажда. Извечный голод. Вся жестокость этого мира — на острие ножа. — Микаса. Пришло время. Ты знаешь, что нужно сделать. Она еще не понимала, что такое «радоваться» и «любить». Первым чувством, что осознала в себе Микаса, стало нечто совсем другое. А осознав и приняв, подчинив себе безудержное пламя, потянулась к единственному, что могло вместить его, не причинив ей вреда. Она взяла в руки один из двух клинков, что всегда держала при себе. Микаса и любила бы их, и ненавидела, если бы умела давать названия чувствам: клинки истязали ее и утешали вместе, и чего было больше, она не смогла бы сказать наверняка. Зеркальщик кивнул ей: учитель, что гордился своим лучшим, самым талантливым и послушным учеником. Микаса такой и была: одаренной, покорной, примерной. Сколько боли ей ни причиняли — не отступала. Как бы сильно ни ранил ее наставник — не сопротивлялась. Не потому, что хотела заслужить его признание и услышать похвалу. Микаса просто училась тому, для чего была рождена, и делала это хорошо. Говорили, она появилась на свет для одной-единственной цели — убить всех чудовищ. Наконец она повстречала одно из них.

* * *

Он всегда знал, что рано умрет, но представлял себе это совсем не так. Эрен думал о своих перебинтованных локтях и коленках, синяках и порезах. Думал о своем жетоне. О драках, в которые так давно хотел вмешаться, но не смел. Обо всех, кого желал защитить, но все равно бы не смог, ведь был слишком хрупок и слаб. Он думал, что умрет, но, когда вновь распахнул зажмуренные глаза, все еще мог думать, двигаться, говорить. Больше не ощущалось пудового веса маленькой белой руки на его плече — Эрен не был мертв. Он свободен и жив. С вязким, влажным звуком Микаса вытащила клинок из грудины человека в серебряной маске. Она убила его одним точным ударом в самое сердце. Убила. Она. Не его, Эрена, а того, другого. Кто окликнул ее по имени. Знал, по-видимому, очень и очень близко. Кем были эти двое — девочка с клинком, омытом в чужой крови, и безумец с маской вместо лица — друг для друга? Эрен терпеливо стоял и смотрел, не издавая ни звука. Видел, как Микаса убрала клинок в специальные ножны на боку — вторые, для парного клинка, пустовали. Как склонилась над человеком в зеркальной маске, целую вечность тоже только смотрела, пока не сняла эту причудливую защиту с мертвого лица и еще долго всматривалась, будто пытаясь запомнить, а затем вернула маску обратно. Все она делала не спеша, в гордом, торжественном молчании. Для самого же Эрена секунды длились часы, а часы тянулись непрерывные годы. Наверное, ему следовало испугаться. Послушать мольбы природного инстинкта, твердившего: пора уйти, скрыться, убежать. Теперь — наверняка. Вместо этого Эрен остался. Повторил выбор, что сделал минуты назад и за который едва не поплатился. В ожидании Микасы он обыскал глазами их мрачный склеп и наконец нашел, среди груды мусора, щебня и пыли, мертвых и оглушенных тел, — его. Подошел, поднял и, не очистив — это бремя он оставил за Микасой, — протянул ей другой клинок, такой же как первый, очевидно — ее. Микаса кивнула и так же молча убрала клинок, вложив во вторые ножны. Говорить она по-прежнему не могла — или не хотела. На ее лице словно тоже покоилась непроницаемая маска. Заглянуть под нее означало выяснить большой жестокий секрет, подумал Эрен. Горькую, беспощадную тайну о чем-то, что оставалось пока непостижимо. — Ты пойдешь со мной? — спросил он, сокрушив разом и могильную тишину, и эту ее невидимую маску, и, кажется, свою собственную, хотя был уверен, что никаких масок не носил. Он не только хрупок и слаб, но еще и прост, весь какой есть, на поверхности, на виду. Точно книга, раскрытая на той самой, нужной странице, которую и следовало прочитать, чтобы понять все сразу и целиком. Эрен не знал, каким выглядел без своей маски, но Микаса… На одно малое, неуловимое для глаза мгновение ему предстала не жестокая убийца. Не девочка с клинком, омытом в чужой крови. Микаса была совсем другой, но кем — не знала, пожалуй, и она сама. Не знал никто. Только Эрену вдруг показалось: он кое-что понял. Может быть, совсем чуть-чуть. Не до конца. Понял — и тут же забыл. Он взял ее за рукав и потянул на себя, словно она не могла тут же вырвать из ножен один из клинков, с которыми обращалась столь умело, и одним ударом отрубить ему кисть за одну только дерзость. Эрен повторил свой вопрос и добавил: — Ты ранена. — Некоторые порезы на ее руках, ногах и, наверное, по всему телу были тонкие, но опасные, глубокие и до сих пор кровоточили. — Я знаю того, кто может тебе помочь. И снова: — Ты пойдешь со мной? Услышав вопрос в третий раз, Микаса будто лишь сейчас поняла его смысл. Она посмотрела в ответ удивленно, совсем по-детски — Эрен и сам опешил. Хорошо, что эта девочка пока не могла говорить, к своему стыду решил он. Наверно, ее слова способны ранить не хуже точного удара острым клинком. Даже не кивнув — словно она могла сказать ему «нет», — Микаса вдруг перевела потухший взгляд мимо. Словно что-то искала. А когда нашла, аккуратно высвободила рукав из длинных пальцев Эрена и устремилась вперед, обойдя его стороной. Микаса опустилась на колени перед девочкой — их возраста, может быть, младше. Та, без сомнения, была уже мертва. Тело еще не начало костенеть, и Микаса взяла что-то из ее пальцев, сжатых в кулак, высвободив из вялой, ослабевшей хватки. Небольшая металлическая пластинка на цепочке — жетон. Такой же, как у него, Эрена. С тем же низким рангом. Микаса держала предмет в своей ладони, изучая, деликатно оглаживая указательным пальцем другой руки, водя по выточенным буквам. Словно рассматривала мертвую бабочку, что нашла в пыли на дороге. Красивую, но до того беззащитную и слабую — такой не суждено прожить и дня, как ни старайся ее защитить. Эрен не мешал. Ни о чем не спросил, не озвучил очевидного — эту девочку им уже не спасти, кто бы ее ни убил. Жетон забрала с собой Микаса. Иногда, знал Эрен, так поступали сумеречные, что победили другого меченого в поединке. У Микасы, казалось, не было своего жетона, но Эрен не мог знать наверняка. Как не знал и того, что случилось здесь до его прихода. Возможно, приди он чуть раньше — смог бы помочь не только Микасе, но и той, другой девочке. Так они и ушли отсюда, вдвоем. Сломанные, изувеченные, неправильные. Виновные в одних и тех же грехах, но все еще живые.