Виновные в одних и тех же грехах

— Не слишком ли простая добыча? Девчонка — одна из лучших, если не лучшая, среди молодняка. А с клинками управляется так, будто родилась с ними. — Я не сомневаюсь в ее умении сражаться. Однако охотник идет в лес не для того, чтобы рубить деревья. Охотник должен пролить чужую кровь.

* * *

— …иначе лес от чудовищ не избавишь. Верно, Микаса? Микаса уже видела это бессердое навождение, хмурый пейзаж. Мир жесток, учили ее с малолетства, и кто-то должен защищать людей, избавляя от дикого зверья и неистовых чудовищ. Микаса не слушала. Она остановилась возле руин сиротского приюта: желтые обломки стен, точно раздробленные кости, торчали из черной земли, сырой от недавно пролитого дождя. Лицо еще помнило его: щеки были мокрыми, нос совсем замерз. Пальцы задубели. Взгляд ее равнодушно шарил по округе. Ничего, только возле разбитого окна с чудом уцелевшей рамой лежал предмет. Сперва он показался Микасе незнакомым, но даже тогда она не проявила любопытства, чтобы подойти ближе и рассмотреть. Бескровное воспоминание, впрочем, будто выцветшая картинка из читанной в давность книжки, запоздало пришло на подмогу: то была чужая кукла — такими обычно играют дети ее, Микасы, возраста. Нормальные дети. — Пойдем, Микаса. Мы почти пришли. Зеркальщик взял ее за руку, уводя прочь. Его ладони, как всегда, горячие, и тепло — именно то, чего Микасе и ее ледяным пальцам не хватало в этот пасмурный осенний день. Вдвоем они ушли, продолжая путь, и Микаса лишь однажды оглянулась на чахлые развалины приюта: кукла лежала все там же, смотря в бледно-желтое небо тусклыми серо-голубыми глазами. Розовое платьице было изорвано, не хватало части пепельно-серых кудрей и правой ручки. По белому личику размазалась черная грязь, а щеки были мокрые и блестели, но Микаса знала: это все дождь, ведь куклы не плачут.

* * *

Зеркальщик был добр, и Микаса любила бы его, если бы знала, что такое «любить». Любила бы даже как отца, если бы понимала смысл слова «отец». Эргастулум был клоакой — так ей всегда твердили и, пожалуй, были правы. Город смердел болью и страхом, отчаянием и тоской. Таким он показался ей сначала. А еще шумным и горластым: по улицам туда-сюда сновали люди. Много людей. Этот город ошеломлял сердце, путал мысли и мучил разум. Микаса сжала ладонь Зеркальщика покрепче, но тот лишь покачал головой. — Ну-ну, Микаса. Ты ведь обещала помочь мне сегодня и быть хорошей девочкой. Она ничего не обещала и только выполняла приказ, но серьезно кивнула Зеркальщику в ответ. Они шли вперед, не сбавляя шаг, навстречу улицам этого неприятного города.

* * *

— Ты ведь помнишь, зачем мы здесь, Микаса? Она не забыла. Вдвоем с Зеркальщиком, ее наставником и учителем, они отправились в город, где жили чудовища, по чьей вине людям — нормальным людям — жилось плохо, в страхе и неуюте. Истреблять чудовищ Микаса родилась на свет и была научена с самого детства, сколько себя помнила. И она, и Зеркальщик, и немногие другие — те, кто называли себя «охотниками». Не дожидаясь ее ответа, Зеркальщик продолжал говорить: рассуждать вслух он любил, и Микасе это нравилось. — Сегодня ты поможешь мне сделать это безнадежное место чуточку лучше и чище. Для этого тебе придется показать все, чему я тебя научил. Микасу учили многому, но она понимала, что Зеркальщик на самом деле имел в виду. На поясе, под широким темным плащом, у нее были спрятаны два клинка. Микаса и любила бы их, и ненавидела, если бы умела давать названия чувствам: клинки истязали ее и утешали вместе, и чего было больше, она не смогла бы сказать наверняка. Говорили, что Микаса была столь ловка, проворна и так хорошо управлялась с ними, будто и вправду родилась с оружием за пазухой и была создана, как острый клинок, для одной цели — той, о которой все время твердил Зеркальщик, словно Микаса могла однажды взять и забыть. Этот мир жесток, и в нем она — защитница людей. Та, что спасет мир от полонивших его яростных, отупелых чудовищ. — Вот мы и на месте, — обронил Зеркальщик, указав на низкое строение в глубине улицы. Они прошли весь город, от одной полупустой окраины до другой. Микаса не устала, но что-то в ней противилось, не давало мыслить ясно и передвигать ноги так, как нужно. Она чуть не споткнулась и еще крепче сжала руку Зеркальщика в своей, но они по-прежнему шли вперед, не сбавляя шаг.

* * *

Поначалу здание казалось нежилым. Пустые окна глядели наружу черными глазницами. Прогорклая тишина пряталась в некрашеных стенах и дырах в кровле, сквозь которые едва проникал бледный дневной свет; в незапертых дверях, сваленной в кучу сломанной мебели и серой пыли, что осела здесь, кажется, повсюду. Зеркальщика, однако, было не обмануть: он почти сразу заметил черное пятно на полу, еще до того, как резкий запах гари ударил в ноздри, стоило только зайти в одно из пустых помещений с голыми стенами на втором этаже. И Микасе чутье еще раньше подсказало: здесь они были не одни. Зеркальщик быстро нашел свою добычу и уже волочил по полу, вытащив из-за ящиков и кучи тряпья в центр комнаты. — Что ты видишь, Микаса? Она видела куклу. Серые спутанные волосы, белое личико, перемазанное в грязи. На щеке — ярко-красная царапина. На шее — жетон. — Чудовище, — отвечала Микаса, потому что выучила: это — правильный ответ, пусть совсем не он пришел ей на ум самым первым. Она видела девочку своего возраста, лет восьми-девяти, так похожую на нее и непохожую одновременно, и если бы не жетон, то ни один из них — ни Микаса, ни Зеркальщик — не обратил бы на нее внимания. Жетоны носили сумеречные — те, кого они, охотники, должны были уничтожать. Микаса понимала, что обязана сделать, но ждала от Зеркальщика команды или просьбы, взгляда, знака, разрешения — чего-то. Она замерла на месте, приняв боевую стойку, готовая нападать и защищаться — все, как ее учили с малолетства. К этому Микасу готовили давным-давно. Зеркальщик сплюнул на пол, вытер алые губы тыльной стороной горячей ладони. Спрятал лезвия, что вряд ли ему сегодня пригодятся. Они блестели на свету и, точно зеркала, отражали все вокруг, путая, смущая противника и дезориентируя его. Кукла осталась сидеть, сгорбившись на грязном полу. Зеркальщик и не удерживал ее, а та все равно не пыталась ни сражаться, ни бежать. Кукла она и есть. Микасу учили, что чудовища ведут себя совсем не так. — Есть сомнения? Ну же, взгляни. Зеркальщик сорвал с шеи куклы мутный, замаранный жетон и бросил под ноги ученице. Одну руку она уже держала на клинке, вторая потянулась к жетону, но затем Микаса передумала и выпрямилась, не глядя вниз — только на куклу. Она верила Зеркальщику, и проверять его слова не было нужды. Вместо этого Микаса сделала шаг вперед, и один из клинков уже был в ее руке, такой уязвимый и беззащитный, чистый и гладкий, без единой щербины или царапины. Так, как сегодня, она собиралась использовать его впервые. Кукла все так же сидела, не издавая ни звука. Вдруг она взглянула на Микасу, и оказалось, что голубые глаза совсем не были пустыми, как у той, что осталась лежать под дождем, у разбитого окна бывшего сиротского приюта. Глаза этой куклы были полны — чем-то, и это ошарашило Микасу еще сильнее, чем улицы смрадного города и визг тормозов грохочущих машин, что проносились мимо. Микасу учили, что чудовища ведут себя совсем не так. Она думала именно об этом, но все равно обнажила второй клинок из-под плаща, сбросив накидку с плеч, когда дверь, через которую они только что вошли, сорвалась с петель и рухнула на пол. Их было двое. Огромные, тяжелые; кожа этих двоих дышала безумием и агонией после передоза усилителями. На кукол они были совсем не похожи. Резвые, но не такие проворные, как Микаса и ее Зеркальщик. Именно так выглядели чудовища, знала она, и Микасе не нужно увидеть их жетоны для того, чтобы убедиться. Зеркальщик опустил на лицо сверкающую маску, точно рыцарь — забрало. Его оружие — ножи, маленькие и очень острые, а еще крошечные лезвия, спрятанные в специальных устройствах, вшитых внутрь рукавов. Без лишних слов наставник взял на себя того, кто ворвался первым. Микаса устремилась к другому, крупнее, а значит, и куда более медлительному. Зеркальщик описывал круги подле своего противника, повторял чужие движения точь-в-точь, опаздывая лишь на полсекунды. В отражении маски монстр видел себя, и это путало его еще больше, а Зеркальщик продолжал исполнять свой танец — до тех пор, пока не стал ведущим, и уже неприятель был вынужден повторять движения за ним, начиная опаздывать все сильнее. Микаса не боялась за Зеркальщика. Ее задача была нехитрой. Она не умела кружить и танцевать, но бросалась на врага мгновенно, без раздумий, будто голодная рысь, стремительная и опасная. Она не думала: бежать или защищаться? Только нападала, снова и снова, ведь если не сражаться, то нельзя и победить. Это была ее первая схватка с настоящим чудовищем, а не с другими охотниками: там все было понарошку, хотя с Микасой никто не церемонился и доставалось ей всегда не меньше остальных. Микаса была лучшей ученицей, гордостью Зеркальщика. По неясной причине у нее не получалось довести дело до конца. Пока Зеркальщик завершал свое, полоснув тремя лезвиями, зажатыми между пальцев, вдоль беззащитного горла — в пустом помещении эхом прокатился тонкий, поросячий визг, — Микаса все еще уворачивалась от рубящих ударов топором, что был в два раза больше нее. Наносила удары по ногам, рукам, спине, но ни разу не решилась на смертельный. Почему? В конце концов Зеркальщик оттолкнул ее — Микаса врезалась в стену, — а сам голыми руками схватил за шею одурманенного ублюдка с топором. Лезвия впивались ему в шею: еще чуть-чуть, и все будет кончено, однако что-то пошло не так. Когда Микаса поднялась на ноги, еще оглушенная ударом и падением, она увидела, что это Зеркальщик брошен на пол, точно сломанная кукла, а чудовище, что осталось в живых, нависло над ним. Микаса должна была ненавидеть чудищ всем существом, но бросилась вперед, снова обнажив ставшие алыми клинки, по другой причине. Даже если тварь что-нибудь говорила, Микаса различала лишь грубое, звериное рычание и ужасный рев, что распалял ее гнев сильнее прежнего. Ее могли равно клясть или просить о пощаде — Микасе было, кажется, все равно. Она не отличала первое от второго: на языке чудовищ все слова звучали одинаково — грязно, гадко, чуднó. Будто Микасу удивляла сама способность сумеречных говорить как нормальные люди — связно, членораздельно; знакомые звуки складывались в привычные слова. Время колебаний прошло. Право первого удара Микаса отдала Зверю — так она мысленно окрестила свою Жертву: ученица догадалась, что Зеркальщик вывел ее в Эргастулум не на праздную прогулку и даже не на обычную тренировку, одну из многих. Микаса прянула в сторону, когда тяжелый топор опустился в миллиметрах от нее и увяз в стене. Перегородки между помещениями здесь были хлюпкими и ненадежными. Не пройдет и трех биений сердца, как Зверь освободит орудие и вновь примется за свое. Но и трех мгновений оказалось достаточно. Микаса рубанула клинками в открывшийся бок. Противник взвыл, но в ту же секунду вытащил топор, словно боль придала Зверю новых сил, а не ослабила его. Микаса отпрыгнула, приземлившись в низкой стойке. Не дав чудовищу опомниться, бросилась вперед на ответный замах, ускользнула из-под удара, заставив Зверя обнажить второй бок, и нанесла свой удар, ломая ребра, спрятанные под толщей горячих мышц. Зверь жадно хватал воздух широко открытым красным ртом. Ее дыхание, напротив, почти не сбилось. Микаса глядела вниз: с обоих клинков капала на серый пол темная кровь, собираясь в две неглубокие лужи, точно здесь, внутри дома, недавно пролился мелкий рубиновый дождь. Кувыркнувшись в воздухе, Микаса вновь прянула назад. Таким образом они и танцевали друг подле друга: Зверь бросался вперед, Микаса кидалась назад, в последнее мгновение пользовалась нерасторопностью чудища и наносила новый удар. Пришла пора заканчивать нелепый, затянувшийся танец. Предстояло выяснить, жив ли Зеркальщик. Микасе не хотелось верить, что ее наставник мертв. Пал от руки громилы с гигантским топором. Этого не могло произойти. Не с ним. Не теперь, когда Микаса была рядом и должна защитить его, проявив себя. Показать все, чему Зеркальщик ее научил. На последнем шаге Микаса сделала выпад, намереваясь обмануть Зверя, нырнув под ним и напав совсем с другой стороны — удар должен был стать последним, — когда Зверь вдруг замешкался. Решив, что он оступился, потеряв равновесие, — несмотря на действие усилителей, боль рано или поздно должна была взять свое, — Микаса дала ему шанс вновь принять удобную позицию для удара и броситься на нее. Но Зверь не оступился. Он не делал ошибок. Только отмахнулся, точно от надоедливой мухи, от чего-то, что оказалось на пути, обухом топора. Микаса вновь заметила куклу, про которую забыла в горячке вынужденной схватки. Не ту, что осталась лежать под дождем у забытых руин. Другую. Серые спутанные волосы, белое личико, перемазанное в пыли, тусклые голубые глаза. На щеке — царапина. На шее… Нет, жетон свой кукла сжимала в кулаке. По виску тихо струилась влажная красная дорожка, тоненькая и деликатная, будто одинокая слеза. Слезы ни разу не орошали ее собственного, Микасы, холодного лица. Плакать она никогда не умела. Кукла была мертва. Разве куклы бывали мертвыми? Разве могла быть мертвой та, кто вовсе и не жила? Сначала из сдавшей левой руки выпал клинок, затем — из правой. Слепящая боль, точно раскаленная игла, вошла прямиком в глазницы, устремилась к вискам, прошила центр лба и вышла сквозь темя, оставив Микасу одну в черноте. Последними подогнулись вялые колени. Она забыла, ради чего сражалась. Зачем пришла сюда, в серый, бесцветный город, полный неистовых чудищ и танцующих теней. Когда зрение вернулось, Микаса лежала на полу. Она не могла пошевелиться. Чужие руки — немого озленного гиганта — сжимали ее горло, держали крепко, не желая отпускать. Сколько биений сердца оставалось до последнего вздоха? Микаса начала безмолвно считать. Этот мир жесток, и в нем она — убийца.