Хранители хрустальной хризантемы

Анна прикасается пальцами к клавишам и берёт первые аккорды. Каждая нота, глубокая и неуловимо вибрирующая, пробирает до мурашек, и тело начинают покалывать сотни маленьких приятных иголочек. Конечно, это лишь ощущение, но она прекрасно знает, почему так. Тело вспоминает всё быстрее, чем она успевает подумать. Когда она работает звёздной принцессой, в День Тревожного Солнца она погружается в сплетения струн огромного музыкального инструмента, на весь зал,— ничего подобного никогда не видела. Струны тянутся от её тела, и когда она двигается, она внутри этого звучания, гулкого, звенящего, вибрирующего. Звук она чувствует всей кожей, и под кожей, и на языке; подготовка к игре занимает несколько часов, пока сонорные фрейлины окутывают её тонкими струнами, нежно сияющими и прозрачными, неправдоподобно длинными, до дальних стен, окон, колонн. Струны цепляют за кожу и за те красные и золотистые нити, что на девушке вместо одежды. Это не вызывает неприятного ощущения: они настолько невесомые, что ощущаются как пузырьки шампанского на коже, когда приближаешь лицо к бокалу. В полутёмном зале мягкого дерева, в пыльных лучах полуденного солнца, в струящемся красном, босая, в немыслимой невесомой короне — перед нею только струны, натянутые в самых разных направлениях, хаос первозданный, медный и серебристый, хрустально звенящий и гулко гудящий. Она играет неуловимыми движениями, пальцами рук и ног, плечами, губами, волосами, взглядом, дыханием; напрягая мышцы живота и спины, чуть покачиваясь, поднимая голову; любое её движение звучит, и даже её усталость звучит, поэтому она старается не уставать, а отдаваться этой глубине. Переливы колокольчиков, нанизанных на струны, соприкосновение тихих мелодий погружает в себя, и девушка двигается, подчиняясь ритму и подчиняя его себе, находя низкие тональности, расслабляя их высокими и едва слышными. Она внутри музыки. Она в танце звуков и мерцаний, и от движений струны натягиваются, поют, покалывают кожу; мурашки бегут по всему телу непрерывно, обжигающие и холодные одновременно, сладостные, и это заставляет ещё больше двигаться; натянутые струны звенят, вибрируют в тёмном пустом пространстве, излучают неясное сияние; дышать всё легче, мысли опустошены, и она остаётся наедине со звуком. Когда она попросила забрать ей волосы в пучок или хвост, девушки с алебастровой кожей отказались, и Анна, смахивая резким движением волосы с влажного лица, создаёт новые гармонии — бурные воды в заводи, пена волн о скалы. Она может играть обнажённой, всем телом ощущая гармонии и соцветия струнных аккордов, но сонорные фрейлины каждый раз тщательно обволакивают её терпкими нитями, заставляющими выпрямлять спину и напрягать икры затёкших в одном положении ног. Поэтому, когда Софья прикасается к ней во время звучания, это почти обжигает. Софья сидит у её ног, положив голову на её колени, потом массирует плечи, расчесывает ей волосы и целует в ладонь. Анна в шутку говорит, что либо она Софье так нравится, либо её готовят к жертвоприношению. «Ну тебя»,— смущается Софья,— «я просто к тебе подлизываюсь, чтобы ты меня познакомила с Леонардо». Софья и нашла для неё клавишный инструмент. Он как половинка старого клавесина, но звучит как фортепиано, только с неясным оттенком, волнующим грудь. Анна не может налюбоваться, подходит и бережно берёт аккорды. Она поражена, почему она сама не нашла эти кладовые. Целые стеллажи книг, музыкальные инструменты со всего света, приборы неясного назначения, шоколад. Дни и ночи она готова пропадать там, в закромах. Софья составляет ей компанию, и в благодарность Анна обучает её староитальянскому языку, хоть и печалится о скорой разлуке. Ещё две недели назад она наслаждалась одиночеством, а сейчас, просыпаясь, торопится в камбуз, обнять новую подругу. И позавтракать, конечно: та умопомрачительно готовит, в стиле двадцать третьего века. Анна привязалась к этой девушке с волосами цвета колокольчиков. Тогда впервые, двести лет спустя, она видела Софью с волосами невыразимого оттенка, что бывает у родниковой воды в летний день — и синяя, и прозрачная одновременно. А тем утром, когда девушка показалась в дальней части коридора, и Анна, обескураженная, торопливо поправляла на себе полотенце, волосы у неё были уже вересково-голубого цвета, почти лавандового. Спустя два дня — прохладного оттенка лунного нефрита, замёрзшего стекла, почти бирюзового. — Как так? — изумляется Анна. Софья с улыбкой проводит указательными пальцами по вискам, и волосы неуловимо меняют цвет. Они уже тёплые васильковые. — А ещё? — Анна заинтригована. Прядки теперь чуть более грустного незабудкового оттенка. А потом — арктического, норвежского, и снова в ясную небесную синеву. — Мелочь, но мне понравилось,— объясняет Софья.— И недорого. Нашла мастерицу на корабле, она часто в кафе заходила. Люблю синий цвет, ничего не могу с собой поделать. Она мне ещё предлагала сделать, чтобы глаза тоже оттенок меняли, но я что-то засомневалась. — Тоже хочу так. — Не смей! У тебя такой природный оттенок, потом не восстановишь.— Софья прикасается кончиками пальцев к мягким волосам Анны. — Вот вредная. Ну ладно. Софья показывает всё, что успела спрятать: двери в кладовые, запасы провизии, библиотеки и огромные залы с колоннами и бассейнами; о них Анна и не подозревала. — Понимаешь, я думала, быстро вернусь. А обратно выхода не нашла. — Это я его припрятала,— понуро говорит Анна.— Прости. Я не могла подумать, что тут кто-то ещё. — Всё нормально,— улыбается Софья.— Я даже обжилась там. Но когда ты мне цветок показала, я поняла, что это из оранжереи. У него запах остался. Проследила за тобой, ну и вот… — Оранжереи мои! — Анна даже вскакивает на ноги. — Божечки-картошечки, да я не претендую. Я помню, что ты травница, дитя цветов и вообще,— она тянет девушку за руку, и они снова валятся вместе на огромный диван, который тоже нашли в кладовых. Анна успокаивается и смеётся. — Там теперь цветов раза в четыре больше… — Ты собрала? Умница. — А как играю, понравилось? — Играешь, конечно, ангельски. Где научилась? Анна рассказывает ей про свою работу. «Когда всем телом приучаешься играть, руками уже не так сложно». — Но ты грустную музыку играешь. Блюз — это четвёрка. Грустная цифра. Нужно пятнадцать или восемнадцать. — Ты числа чувствуешь по настроению? — Ага. Восемь — это мощный и примитивный рок, качающий, в шестнадцать — это такие риффы, изысканные, как у «Пинк Флойд». А двадцать два сможешь? — Ух ты… Это вызов. Анна взгромождает нелепый, но ставший уже любимым инструмент на диван, садится по-турецки, одёрнув нетерпеливо юбку, и берёт сумрачные и красивые аккорды. Они погружают на дно, хватают за щиколотки, проникают в грудь, в живот, в горло; и когда кажется, что навечно останешься на дне, девушка позволяет увидеть лучи света. Робкие и ненавязчивые, заполненные донным илом, остатками некогда живых существ, которые сносит сильными подводными течениями; ветра снаружи всё сильнее, водовороты видны снизу,— сквозь тягучие мутные воды движение вверх с надеждой на освобождение, из последних сил, и неожиданно волны расступаются, и плечи окутывает тёплый воздух, скользить по волнам легко, хотя лицо облепляют мокрые волосы, а на глазах у Софьи слёзы. — Да чёрт,— говорит она, когда солнечные аккорды стихают.— Как у тебя так получается… Там, в двадцать третьем, такая дурацкая музыка, я так скучала по этому всему…— Она кладёт голову на колени Анне, и девушка успокаивающе гладит её по волосам.— Знаешь, это тридцать шесть. А может, и больше. Тридцать шесть дней прошло с того момента, когда Анна последний раз видела капитана. Быть совсем одной непривычно. Она пару раз побывала в прошлом, и то — когда заканчивалась провизия. Остальное время лежала у себя в коробке. Перебирала струны, с тяжёлым вздохом ходила на работу. Печально смотрела на космические пустоши в огромный иллюминатор. Ни взрывов сверхновых, ни завалящих астероидов, тоска. Оранжерея спасала от грусти, но ненадолго. Голубое вино с далёких звёзд заканчивалось, а другого не хотелось, хотя девушка нашла целый погреб с винами чужих планет, обжигающе сладкими, терпкими, ледяными и навевающими тоску по тем мирам, где она никогда не бывала. Чтобы не раскисать, она установила себе расписание. Гимнастика, рисунки, велосипед, работа; стала готовить себе, чтобы занимать мысли; подолгу лежала в обжигающей воде в бочке, а потом час могла стоять под душем и бродила по кораблю. Вытирала волосы на ходу, оборачивалась в полотенце, оставляла мокрые следы по коридору, блуждала по тысячу раз знакомым закоулкам, пустынным и печальным, пока однажды не увидела, как ей навстречу идёт Софья. Она её даже не сразу узнала: просто не ожидала увидеть. Сжав полотенце у груди, она ошарашенно стояла, когда девушка бросилась, сжала её в объятиях и поцеловала в губы, с разбегу, так, что было почти больно. Но удивительно и радостно. — Ты?! Отчасти Анне нравилось думать, что она одна во вселенной. Она чувствовала себя почти так же, как могла бы чувствовать себя первая женщина на Земле, если бы существовала. Но ей нужен солнечный свет из широких окон, а не идеальное освещение огромных залов. И нужны люди. И хочется чувствовать твёрдую землю под ногами. Везде мимолётно, на час или два, и только планета, где она работает принцессой, позволяет ей оставаться надолго. Но там никогда не бывает жарко и до конца солнечно, частые облака, поэтому и телескопы не оптические, а предугадывающие. Поэтому насладиться солнцем, травой и водой она может лишь изредка. Ей нравится, как по ногам стекает вода из душа, но сейчас она растеряна: «Тебя не смущает, что я немножечко голая?» — Совсем не немножечко,— со смехом возражает Софья,— но нет, не смущает. — Как ты меня нашла? — Не обижайся, но я не искала тебя… Ты не особо пряталась. Софья рассказывает о своём путешествии в прозрачной капсуле с Земли на корабль. О том, как затерялась в будущем и безуспешно пыталась найти дверь обратно. «Как я в точности… Ты тоже из двадцать первого века, получается?» — «Из двадцатого, но это неважно, я быстро осваиваюсь». Разговоры долгие, часами, пока Софья — «Умираю от голода! Давай приготовим что-нибудь!» — не тащит её в камбуз. «Сейчас, хотя бы оденусь». — Ты со всех ног бежала ко мне, как будто рада была меня видеть… — На самом деле рада. Я же благодаря тебе вернулась.— Софья взъерошивает ей волосы.— Ужасно рада, не сомневайся. — Официанткой ты не была такой эмоциональной. — Ага,— легкомысленно отвечает Софья. Она блаженно прикрыла глаза, сидя верхом на стуле в своём нескромном крошечном синем платье, голоногая — первым делом нашла одежду привычных фасонов и с наслаждением упаковала костюм из будущего подальше.— Скажи, ты ёлочные игрушки нашла? Это уже после обеда, когда Анна, отведав воздушное неопределимое с ароматом далёких костров и спелых черешен, осыпает девушку комплиментами. — Божественно. Ёлочные игрушки? — Идём! По пути Софья проводит ладонями по стенам, набирает коды на невидимых панелях, раскрывает перед изумлённой Анной кладовые, гардеробные и библиотеки. «Твои две книжки вот отсюда. Я их перед уходом читала».— «Сразу обе?» — «Конечно». И в самом дальнем коридоре распахивает двери: — Смотри… Матовые мерцающие сферы и правда как ёлочные шары — большие и поменьше, висящие прямо в воздухе, хвойном и свежем; но две босоногие девушки не чувствуют прохлады, они заворожены видом хрустальных шаров. Анна и Софья кажутся крошечными в этом бесконечном зале с высоким потолком. «На них можно вернуться на Землю. Ты ведь хочешь. Я тебя научу, только не сегодня». Анна кивает. Она подходит и прикасается к сияющим поверхностям, отчего сферы становятся ярче и светят теплее. «Они меня чувствуют». Каждый день они приходят в этот зал. Софья рассказывает, как управлять, и они забираются внутрь, совершают осторожные круги на летающих сферах, маневрируют между другими сферами. «Инструкцию ты тоже не читала? Серьёзно? А как ты тогда разобралась в надписях? Хотя да, инструкцию я тоже хорошо запрятала». Под возбуждённые монологи Софьи порой можно просто кивать, потому что вставить хоть слово нет никакой возможности. «Представляешь, заблудилась, пришлось работать в будущем. Кассиром поработала, это когда стоишь на кассе и киваешь, когда с проходящего покупателя списываются деньги. Фотографом немножко, писала статьи и книги за деньги. В кафе нравилось, там мальчишка за мной ухаживал. И всё равно надоедает. Мне рисовать нравится. И читать, и готовить. А где-то я дверь в прошлое видела, только не успела осмотреться. И до сих пор хочется в прошлое, к Леонардо. Начиталась про него, почти влюбилась. Ты ведь дружишь с ним? И почему нам нравятся одни и те же мужчины...» Про знакомство с Леонардо Анна обмолвилась случайно — Софья устроилась в замысловатой позе на диване, жадно читая любимые книги, которые не видела уже несколько месяцев, пока Анна болтала по браслету с Анечкой и брала у неё очередные уроки староитальянского. «Звучит как итальянский и латинский одновременно». Анна делится с Софьей секретами. Ей нравится, что можно просто рассказывать, ничего не скрывая. Никого из них уже давно не удивляет неправдоподобность ситуации. Завтракают и обедают вместе («Убери ноги со стола! Там ещё четыре тарелки сейчас будет»), нашли даже крошечный спортзал и решили поддерживать форму; на кухне тоже вместе, хотя Анна всегда на вторых ролях; завернувшись в одно одеяло, ночами напролёт смотрят фильмы и поедают чипсы, которые Софья приготовила из лука и картофеля двухсотлетней давности. «Колы не хватает».— «Могу сбегать в будущее, там продают». Увидев как-то, как Анна принимает горячую ванну, она восхищённо раздобыла где-то похожую бочку, и с тех пор, пытаясь разглядеть друг дружку в клубах пара, девушки ведут расслабленные беседы ещё и во время купаний. «Ты артикли повторила? Так этот глагол не спрягается. Нет, так никто не говорил тогда, это на сто лет позже так стали говорить». Софья в ответ хохочет, вспенивает ногами воду в бочке и утверждает, что её и так поймут, потому что она красивая. Анна замечает: «Да, но я немного беспокоюсь по поводу твоего революционного цвета волос». Софья, выглядывая сквозь мокрые пряди цвета пармской фиалки, поджимает губы. «Ты в меня не веришь!» Анна мягко настаивает на более привычных каштановых оттенках. «Тебе тоже пойдут». — «Думаешь?» Софья тут же переключает цвет волос и голышом, расплескав половину бочки, бежит к запотевшему зеркалу. Анна, вздохнув, прикрывает глаза и погружается в воду с головой. А когда выныривает, над ней уже склоняется подруга, кончики волос которой неправдоподобно розовые: «Смотри, а так можно?» Анна снова погружается в воду. «Ладно, ладно, я всё понимаю, пятнадцатый век, уговорила…» Теперь можно показаться на поверхности и идти в душ. — А что за брошка миленькая? — Софья рассматривает синюю птицу. — Капитан подарил. — Капитан… Обе грустят, но уже не так сильно. «Не захотел он меня видеть. Говорит, скучаю по своей сказочной Анне».— «А Анна взяла и сбежала».— «Хорошо, что он не знает, в каком веке тебя искать».— «Не ревнуй»,— улыбается Анна и рассказывает про брошь. Однажды, возвращаясь из прошлого, Анна по ошибке зашла в комнату чуть раньше, чем нужно, и увидела брошь с птицей, которую она второпях забыла. Она решает подарить её Энни, вернувшись в свой временной отрезок, и отсылает подарок на Землю. С маленькими вещами это не составляет сложностей. А для Анечки чуть позже зашла за своей же брошью ещё на несколько секунд раньше. Теперь у всех троих одна и та же синяя птица одновременно, и Анна сама ещё не до конца привыкла к этому. — Хватит грустить,— хмурится она.— У меня на Земле тоже есть человек, который меня отверг. — Иногда ты выражаешься слишком по-книжному. Это даже в моих восьмидесятых звучало старомодно. Так что за бестолковый юноша? О том, что Кристи и Артур после её исчезновения сблизились, Анна узнала из оперативных сводок Энни, да и то подруга сначала не хотела ей об этом говорить. Больно и тоскливо, но она старается понять ребят. Всё равно вернуться в своё время она не могла. Когда печали общие на двоих, грустить веселее, и девушки, запасшись подозрительной колой из будущего, снова смотрят душещипательные фильмы, под вкусные Софьины закуски приканчивают бутылку голубого капитанского вина и засыпают, не досмотрев титры. Костюмы пятнадцатого века для вольной натуры Софьи слишком тяжеловесны, но приходится терпеть; головные уборы повергают в ужас, а туфли на неустойчивом каблуке, непонятно где левая и где правая, она натягивает с тяжёлым сердцем: по примеру Анны привыкла ходить по кораблю босиком. «Как они это всё носили …» — «Ничего, там много друзей-художников, будешь позировать им обнажённой, отдохнёшь от этого ужаса».— «Здравая мысль, мне нравится!» — Знаешь что? А им понравились голубые волосы,— сообщила она после трёх дней, проведённых во Флоренции пятнадцатого века.— Подозреваю, Фея из сказки про Пиноккио унаследовала мою внешность. — Ты всё же переключала цвет волос? Вот ты неслух… — Не ругайся,— миролюбиво предлагает Софья. Они сидят где-то на окраине немецких земель восемнадцатого века — так проще возвращаться в своё время — на берегу спокойной речки, опустив босые ноги в воду и приподняв до колен пышные юбки. Туфли и чулки лежат рядом.— Какое же блаженство после этих каблуков. Как китайская пытка, ей-богу. — Ты готова это терпеть остаток жизни? — Теперь я уже сомневаюсь. Но ты знаешь, Леонардо такой милый, я уже соскучилась. — Теперь мне впору ревновать,— улыбается Анна. Она рада воодушевлению подруги. Та говорит на итальянском всё лучше, благо стимул вдохновляющий. — Он такой умный… Я, конечно, знала, но. Слушай, мне нравится, что они там меня тоже умной считают. Как к принцессе относятся. Такие хорошие ребята. — Ты опять сама себя перебивать начала. Называть Леонардо и его друзей ребятами — это очень в твоём стиле. — Они меня рисуют тайком от жён и подружек. Восхищаются, и даже не только грудью. Мы с ними графические баттлы устраиваем, о литературе беседуем, пока я позирую, необычно так. Они удивляются, откуда я столько знаю. Софья мечтательно улыбается и снова ерошит мягкие волосы на голове Анны. Мелкие серебристые рыбёшки удивлённо мелькают у ног. Солнце склоняется к западу, и пора на корабль. На корабле Софья проводит всё меньше времени, и часто Анна после пустого изматывающего дня сидит на огромном диване, прикрыв ступни покрывалом, и читает все те книги, что не дочитала подруга — её нет уже почти две недели. Ночник горит тихим жёлтым огоньком, тени путаные и размытые, чай давно остыл. К ночи, когда получается задремать, ей снится Софья, её тёплые ласковые руки в шоколадном полумраке, и она просыпается смущённая и с противоречивыми мыслями. Выпивает стакан черничного сока одним глотком, чтобы успокоиться, читает потрёпанный томик инструкции в мягкой обложке, а потом, чтобы не передумать, вскакивает и собирает вещи — книги, рисунки, маленькую гитару и брошь. Седлает свой цветочный велосипед и едет в зал с полупрозрачными хрустальными сферами. Небольшой матовый шар в дальнем углу она приметила давно, когда ещё только начали тренировочные полёты. Ничем особо не примечательный, с едва заметным растительным орнаментом на левом боку. Но он теплее всего загорался молочным светом, когда девушка только приближалась к нему. Шар раскрывается лепестками и тут же затягивается обратно, едва она забирается в кабину. Тут уютно. Уютнее, чем в других сферах. Панель простая, штурвал и всего две кнопки: «Спуск» и «Подъём», сложно не разобраться, хоть в этих надписях и есть необратимость решений. Коленки немного торчат, потому что сиденье небольшое, но здесь девушка чувствует себя на месте и уверенно. Поверхность под ногами тёплая, чуть шероховатая, и это тоже приятно. Подошвы не оставляют на стекле следов и даже конденсата. Пульт горит бледно-голубым; это напоминает тот самый день, когда Анна покинула Землю и уже не думала, что сможет вернуться. Она нажимает на кнопку «Спуск». Лёгкая дымка тут же пропадает, сквозь прозрачные стенки ей прекрасно виден весь гигантский зал с висящими неподвижными сферами. Шар трогается с места; он слушается её самых незначительных движений. Анна знает, что если направить шар в сторону Южной стены, люк в стене помедлит и раскроется, проверив, нет ли в зале других посетителей. Шар разгоняется. Перед самой стеной девушка инстинктивно упирается ногами в стеклянную поверхность, сердце стучит часто и громко, но шар даже не думает тормозить. Он легко проскальзывает в открывшийся люк. И Анна удаляется от корабля. Она на мгновение оглядывается с замершим сердцем, но тут же снова берётся за штурвал и удобнее устраивается в кресле. Сколько раз она за последние месяцы и годы была в разных странах и эпохах; сколько раз собирала цветы на других планетах, почти пустынных и заросших непроходимыми лесами; сколько раз играла на сложном струнном инструменте под восхищёнными взорами алебастровых фрейлин, зная, что её игру слышит несколько городов сразу. Но в открытом космосе она впервые. В крошечном прозрачном шаре, в своих привычных юбке и блузке с рукавами-фонариками, босая, беззащитная. В горле снова пересыхает, а вокруг пустота на тысячи и миллионы километров. Пальцы чуть дрожат. Правая ладонь лежит около кнопки «Подъём», но девушка вслух уговаривает себя не проявлять слабость. Если говоришь вслух, не так страшно. Надо смотреть вперёд. Она даже немножко ругает себя за слабость и за безрассудность. И на всякий случай Софью, которая пропала на полмесяца и не предупредила. Вдруг с ней что-то не так в этой её Флоренции? Шар несётся к Земле всё быстрее. Что произойдёт, когда атмосфера станет плотнее? Будет ли огонь, раскалится ли поверхность, будет ли горячо ступням? Не сгорит ли она к чертям? Девушка ставит ноги одну на другую, шмыгает носом и крепче сжимает штурвал, хотя сейчас проку от него никакого нет. Ну улетит она на Луну, повернув не туда, кому от этого легче будет? Там она точно окажется одетой не по погоде. Огоньки на браслете чуть заметно мерцают, и можно позвонить Энни — наверняка она ещё не спит. Или Анечке, у неё такой нежный спокойный голос. Хотя девочка будет волноваться, не нужно. И Энни, кибернетическая дева, строит из себя человека без эмоций, но тоже будет волноваться. Справлюсь, говорит Анна тихонько, хоть сама и не сильно верит в это — Земля слишком близко, а скорость не снижается. Или снижается? Девушка пытается определить это хотя бы примерно, но не может. А когда шар проваливается в плотные слои облаков, и ничего не видно, она сжимается в комок от страха; на пульте появляется россыпь дополнительных кнопок, и она судорожно пытается разобрать надписи, с ужасом находит незнакомые слова. Касание то замедляет спуск, то заставляет сферу светиться, вращаться, разгонять облака, проливаться лёгким коротким дождём… «Кругами на воде писать послания, тихими косыми струями дождя занавешиваться от стыда и печали, с разбегу броситься в хмурые облака и так уснуть, прямо в небе». Анна удивляется и ещё раз повторяет эти слова. «Ух ты». Откуда они пришли в голову? Полёт успокаивается. Шар слушается её и плавно скользит вниз, к поверхности. Она ещё далеко и в то же время пугающе близко, города видно. Только сейчас Анна, всегда рассудительная, соображает, что даже не посчитала, на каком континенте она окажется. Но, кажется, шар уже решил это за неё. Города всё ближе, красивые и золотистые, как струны её музыкального инструмента: они светятся, когда девушка играет с особенным чувством. Сейчас у неё как раз особенное чувство, неописуемое. Страх ушёл, хотя ладони и ноги холодные, между лопаток капелька пота и мурашки, губы жарко дышат, грудь наполняется чем-то непривычным. В ушах музыка, её личная, без инструментов и без слов, или со словами, неподвластными даже Анечке. Огней море, и где-то внизу море, оно пахнет и шумит, хотя девушка никак не может этого чувствовать, она просто видит блеск и тяжёлые волны; но мимо, всё дальше, и россыпь конфетных и пожелтевших от старости городов тоже мимо. И вот уже шар с тихим электрическим треском задевает верхушки елей, недовольных,— они стремительно шелестят по поверхности, Анна взвизгивает и поджимает ноги, потому что кажется, что ели сейчас царапнут по пяткам. Но шар надёжно защищает её, и она снова опускает ноги на шероховатую поверхность, едва касаясь пальцами, готовая сжаться в комочек при любой опасности, потому что а что ей ещё остаётся? Она мягко проводит по клавишам, приглушая сияние шара и меняя цвет, тянет штурвал на себя и снова взмывает в небо. Пора немного отдохнуть, думает она и набирает замысловатую комбинацию; шар затуманивается, успокаивается, наводит туман на округу, волнует ветра и прицеливается перед последним прыжком вниз. И оседает на берегу. Девушка слишком привыкла к стремительному полёту. Если бы она наблюдала за своим движением снаружи, она бы заметила только мгновенно промелькнувшее пятно света; но она внутри. Шар, движения которого ей кажутся плавными, на самом деле с размаху приземляется в пруду — хотелось бы верить, что это чистое озеро, но брызги ила, ветки, облепившие днище, и вскрики испуганных лягушек не дают сомневаться. Анна переводит дух, включает мягкий свет поярче, и сфера раскрывается лепестками, как хризантема из хрусталя. Она осматривается. Шар в двух метрах от берега. Он пружинит, но не уходит на глубину, потому что ему не дают сплетённые корни, ряска, ил, обломки лодок, бутылки и прочий мусор. Едва выбравшись на зыбкую поверхность, Анна тут же проваливается по щиколотку, и каждый шаг даётся с трудом. Пока Анна добирается до берега, все ноги чёрные в иле и травинках. — Пять лет проходить с чистыми ногами,— говорит она вслух,— и испачкаться во время прибытия. Как это похоже на родной посёлок! Царевна-лягушка… В этот момент она замечает на берегу девушку с тёмными волосами. Девушка закрывается от яркого света рукавом; она в кофте и платье, босоногая, испуганная и, кажется, готова спрятаться за дерево. Анна мгновение всматривается, потом расслабляется и даже тихо смеётся, ещё не веря. И спрашивает: — Анечка, ты?