Потерявшийся цветок

      Вот если представить какое-нибудь молодое растение с плотными стеблями, диффенбахию, например, и вообразить, что её в течение лет трёх удобряли достаточным количеством минералов с упором на кальций, и мысленно увидеть, как вот эту вот мощную, сопротивляющуюся деформации ветку пытаются согнуть, то можно ощутить неприятную, слегка больную такую ломку в своих костях. Её всё ломают, ломают, а она всё не разрывается, держится. Примерно такое же ломкое чувство возникает, когда спишь в неудобной позе или на твёрдой поверхности.       Последнее испытал недомогающий от похмелья Александр, проснувшись прямо на студёном полу. Открытие глаз оказалось достаточно нелёгким, оно сопровождалось заточенными под нытьё летящими прямо в лобную долю стрелами. Хотелось громко простонать от наплывшего дискомфорта, но перед ним начали проявляться знакомые очертания: молодой посапывающий сладчайшим сном человек разлёгся в спонтанной позе на диване в его гостиной. Проснувшийся вспоминает события прошлой ночи. Они на удивление чётко и ярко высвечиваются в памяти.       Что это было? Как минимум что-то спонтанно приятное. Что-то непривычное. Небывалое.       Он смотрит на губы спящего. До сих пор чувствует их вчерашние касания. Неужели ему понравилось? Разве это не должно было произойти как в старых французских фильмах: на первом свидании, во время прогулки под звёздами в парке, после выпитого вина в ресторане? Этот человек даже такой момент умудрился сделать самопроизвольным, не таким, каким он всю жизнь планировался.       Планы... Графики... Расписание...       В попытке судорожно посмотреть на размеренно тикающую стрелку часов глаза упали на всё так же невозмутимо лежащее перед ним тело. Точнее, они вонзились в его макушку, до которой Алекс, между прочим, никогда не дотрагивался. Вчера Майлз развязно шастал в его зарослях, наводя там беспорядок. Изучал. А вот Алекс — нет. Он вообще, оказывается, мало до чего касался и до сих пор мало чего знает о нём.       Эта мысль заставила подняться с пола в положение сидя на коленях.       Майлз спит. Он не видит, как его пристально рассматривают и исследуют, скользят глазами везде, где только позволяет увидеть ограниченный зрачок. Зачаровывающий момент. Постоянно идущее время остановилось в миге только ради того, чтобы услышать новое для него, крепкое и безмятежное дыхание. Другим. Отличным от того, которым десятилетиями здесь, в этом доме, дышали. — Боже, ты ли это? — внезапное хриплое кряхтение убивает повисшие в перегарном воздухе молчаливые секунды. — Вот это я, конечно, бр-р-р... перепил. Нихера не помню.       Кейн с небольшой оживляющей тревогой смотрит в глядящие на него глаза и нехотя пытается подняться из горизонтального положения. Хотелось бы оговориться, что ему несколько неловко, но это не совсем так. Ничего же такого не произошло, да и стыдиться не из-за чего. — А нет, вспоминаю. Всё... всё же нормально? — Всё нормально. — Ну, в плане... Точно? Без вопросов и претензий, да? Сам понимаешь...       Негласное согласие на лице Алекса полностью отвечало его мыслям. Он признаёт, что вчерашние пьяные действия мало что значат для его новообразовавшегося друга, у которого это обычный случай. Возможно. Значит, наверное, и для него тоже. Теперь. Прощупав эту доступную вольность с обратной стороны, он понимает, что это и есть та часть свободной и независимой жизни, которой у него никогда не было, которой он пытается сейчас сгладить углы. У него, кажется, никогда не было всё настолько "нормально". — Тебе так удобно на полу? — над его нелепой позой по-доброму посмеялись. Между ними возвысилась определённая натянутость и недосказанность. Трезвое формальное неудобство. — Чёрт, уже почти три часа дня. Прости, Ал, наверное, мне надо домой. — Зачем? — Ну как. Мне к первой паре завтра. Нужно хотя бы изучаемую тему спросить, а то скоро зачёт. Может, даже подготовиться. — А может, не надо? — Алекс смотрел самыми наивными и проникающими глазами, не до конца осознавая, что он творит своей просьбой. Он частично знает, что ему не откажут. Догадывается, как продлить те самые не наблюдавшиеся счастливые часы. — Может, научишь меня ещё паре гитарных переборов? Мне, кажется, понравилось.       Вот как можно не повестись на такую наглую провокацию? — Ладно, но дай мне сначала чем-нибудь похмелиться. Башка трещит.

***

      Осенью дождь кажется до невозможности печальным. Он такой по-скромному тихий, но при этом беспощадно бьющий своей водяной тяжестью. От этой мокрой посыпки земля хоть и напитывается влагой, но становится вязкой, комковатой, сморщенной, ущербно прижатой к самой же себе. Небо горько плачет из-за того, что всё живое под ним постепенно уходит из жизни. Теряет временно сознание. Всё отмирает, блекнет, истощается и готовится к подстерегающей смертельной заморозке. Выросшие когда-то в надежде на благородное процветание, листья на деревьях, не увидев и половины того, что лицезрела извилистая кора, обречённо обрываются с источника существования, с источника жизни. Отделяются, падая в судьбоносную неизвестность. Они больше не вернутся. Листочки валятся на землю. Никто даже не обернётся в их сторону. — Ты читала книгу "Падение" Альберта Камю? — Нет, — девушка с застенчивостью мило хихикнула. — А про что она? — Она про грешную человеческую душу, пытающуюся найти истинный смысл жизни. Крайне интересный, громкий монолог. Когда-то прочитал, до сих пор обдумываю суть. — Это, наверное, что-то из рода мутного рассуждения взрослого дяденьки о том, какой мир стал безобразный, да? Я не особо таким интересуюсь. — Ну, я бы так не сказал. А что ты тогда предпочитаешь? — Ну, Джейн Остин пишет красиво. Элизабет Гаскелл тоже интересно подаёт женские эмоции, знает, как расписать. Безусловно, Бронте Шарлотта, моя любимая. Великолепный слог, — блондинка засияла от выплывших воспоминаний и мечтательно посмотрела в сторону невысоких скверных деревьев. — У тебя чарующая улыбка. — Ой, спасибо, — девушка ещё больше заулыбалась и наконец позволила персиковому румянцу заползти на своё изящное лицо. Но через несколько секунд его выражение сдержанно сжалось. — Ал, вот мы с тобой уже три месяца всё гуляем, болтаем, ты делаешь мне явные комплименты... Ты никогда не показывал мне свой дом. Ты столько говоришь о своём саде, о том, какой он красивый, но я никогда там не была. Мне иногда кажется, что эта твоя симпатия просто напоказ. — Что ты такое говоришь? Это неправда. — А в чём тогда проблема? — Ну, Элиза, это сложно просто так объяснить... — юноша задумчиво отвернулся в обратном направлении дороги. Мышцы явно напряглись от её претензии. "Нет. Вы познакомились 25.08, по плану приглашение в дом должно быть через три месяца. Сегодня только 21.11". — Понимаешь, просто это далеко... "С другой стороны, если ты поведёшь её сегодня, то тогда её день рождения вы сможете праздновать у тебя. Оно выпадает ровно на пятый месяц". "Заметь, левый глаз в точности как у мамы". — Прости, пожалуйста. Конечно, я тебе всё покажу... "Будет символично, если ты исполнишь "К Элизе" на пианино". "Сейчас осень, дождь, лучше всего будет заварить чай, собранный во влажном регионе. Связь: дождь — ливни". "Четыре цветка на платье плюс два на серьгах — итого 6 произведений нужно для неё сыграть". "Ботинки запачкались, нужно протереть". — Можно я в знак извинения сыграю тебе? Ты говорила, что любишь Бетховена. "Нам не нравится вонзающийся пепельный оттенок радужки. Манипуляторский какой-то".

***

— Так что, как у меня выходит?       Алекс не нуждался в ответе друга. Он знает, что достаточно старается, чтобы быть похваленным, и в доказательство слышит, как безудержно ему подыгрывают на струнах. Почти так же резво, как вчера. Только уже несколько уставшие ноги потребовали важно присесть в величавое кожаное кресло посреди кабинета. — А это, типа, реально фабрика твоей семьи? — гость вопросительно завис на всё так же гордо висевшей монохромной картине. — Да. Производство стрелковых оружий. — Ого. Наверное, суровый был человек.       Поникшее "угу" отозвалось в отклик. Александр тоже присел, поджав обе ноги под себя. Правда, на пол, в середине комнаты, но ему не привыкать. Ноты перестали заполнять окружающую пустошь. Было отчётливо слышно отяжелевшее дыхание последнего. — Никогда его не понимал. — Почему именно оружие? Или почему такой чёрствый? — Ничего из этого. Он всегда был бетонной стеной в парадной дома. Мне не жаль его. Таких людей нельзя пускать к живому. Когда он умер, я даже не пустил слезу, — Алекс проговорил эти, казалось бы, горькие слова без солёной капли сочувствия. — Олеандр. — А? — Ядовитый цветок. Выглядит-то красиво. Но понюхаешь лепестки — сразу интоксикация, отравление, рвота. — Интересное сравнение... — Вот эта вот гитара, которую ты сейчас держишь, да и моя, и все остальные — это кровавый порох. Он беспечно продавал средство лишения кучи людей жизни и получал за это деньги, чтобы потом тратить их на свои безграничные и глупые утехи. Запачканные деньги. Это ужасно. — А дом перепал по наследству? — Наверное. — В плане? Ты же живёшь здесь. — Он бы ни за что этого не допустил, чтобы такому, как я досталось его состояние... Но не существует никаких документов, отрицающих моё право на это имение. Я тут жил, живу и не собираюсь терять это полномочие в будущем. Что захочу, то и буду тут делать. — Так что всё-таки произошло с той комнатой? В которой рояль. Там окно и зеркало... — Это не так важно. — Ты опять врубаешь недосягаемого мутилу? — притягательный тон Майлза тут же резко сменился. Ну вот не сдерживает он эмоции в моменте, сразу вспыхивает. — Ал, ты же норм парень. К чему вот эта вот театральность и непонятные заскоки?       Действительно, вся эта ерунда была сейчас ни к чему. Это просто такая выработанная привычка — скрытность. Отрицание всевозможных проблем и реальных фактов, которые давят с потолка. Он привык бежать в ночной чаще леса, зная, что либо где-то сзади, либо впереди будет ожидать хищный зверь, и что его не миновать. Сколько бы он ни запыхивался и ни прятался, его найдут и раскроют. Ал смотрит на сидящего за столом и точно узнаёт этот строгий тон, с которым к нему обратились. Это тот самый злой и рассерженный голос, который одной лишь своей звуковой волной заставляет поджать всю невинную честность под себя и дрожать, как озябший ручеёк.       То же место. Та же интонация. А он снова провинился. — Прости, грубо вышло. Правда, в чём проблема? Я не буду на тебя давить, просто скажи, — Кейн смягчил окраску своих слов, потому что испуганный вид Александра ему был не в радость. — Точно? Просто это достаточно странно... Не хотел бы прекращать наше общение из-за каких-то моих изъянов. Я никому ещё об этом не рассказывал. — Точно. Поверь.       И тот, трепетно дрожа, более чем осторожно поведал Майлзу про тёмную или, вернее сказать, светлую, чистую, правильную и рациональную часть своей личности. Сначала тяжко, но всё же немного отодвигает бордовые блэкаут-шторы: — Я ложусь каждый день в одиннадцать вечера и встаю в 7 утра, потому что учёные считают это время наилучшим для сонопрепровождения, и я тоже. Встав, я обязательно выпиваю стакан воды для запуска работы желудочной системы. Я отодвигаю шторы в спальне, чтобы утренний свет попадал в дом и приносил заряд жизни в комнату. Затем я включаю музыку в зависимости от времени года и дня недели. — Зачем ты мне подробно рассказываешь, как ты проводишь утро? — Подожди. Иду в душ на час тридцать восемь минут, потому что примерно за этот промежуток времени умирает большинство микробов, а также чищу зубы: 88 поворотов влево, вправо, вверх и вниз. Восемь раз умываю лицо холодной водой, через каждые два раза похлопывая по щекам. Кровь расшевелить. Восемь, кстати, моё любимое число: чётное, хорошо делится на два, почти полное, если брать десять за целую единицу, в метафоричном понимании восемь — это перевёрнутая бесконечность, как напоминание, что не всё живое будет долго существовать. Отвлёкся. Потом я обязательно по дню недели и по состоянию погоды за окном выбираю одежду. Люблю среду — в этот день я ношу классические костюмы. И в среду я играю с утра на пианино подходящую в этот промежуток композицию, два подхода по полтора часа. Между ними — завтрак, также в зависимости от того, что написано в моей табличке "расписание рутинных дел". Точнее, было написано. — Почему именно по этому листочку? — Потому что я не могу по-другому. Скоро будет восемь лет, как не могу. Тогда, восемь лет назад, родители заметили, что я очень навязчиво считаю количество листов у растений в папиной оранжерее, количество гусениц и бабочек во дворе, количество папиных книг на букву "а", "б", "в" и так далее. Сколько увижу птиц в окне, столько и читаю глав в книге. Я всё записывал в блокнотики. Заметили, что я закатываю истерику, если что-то идёт спонтанно, без плана. Что я отказываюсь идти в ванну, если ещё нет девяти тридцати на часах или вода не тридцать пять градусов. Что какие-то продукты я отказываюсь есть в определённые дни либо ем столько ложек, сколько было запачкано мамой посуды. По-моему, последней их каплей был тот случай, когда я настойчиво отказывался учить с преподавателем вальс "Метель" летом. Это ж надо додуматься — играть зимнее произведение летом! Несоответствие обстановки времён года. Тогда меня повели к врачу, чтобы узнать, нет ли у меня каких отклонений. Мол, я много бунтую против них и раздражаю. — Это правда немного странно, но не настолько же. — Мне установили ОКР, обсессивно-компульсивное расстройство. Сказали пить таблетки и что всё пройдёт с возрастом. — Но ничего же не ушло? — Я только больше стал считаться с часами из-за этих приёмов пилюль. Тогда-то и было написано большинство тех графиков, которые вчера порвал. Я впервые почувствовал некоторую свободу, что ли... Не знаю. Очень устал от этого. — А зачем тогда продолжал, раз надоело? — Ну, это так... Сложно объяснить. Правда. Это так навязчиво. Как бы очень давяще изнутри. Не знаю, честно. — А сейчас что? — А сейчас... Понимаешь, это часто происходит импульсами, но обычно надолго. В плане, одержимо, долгосрочно и настойчиво. Но вчера, на той вечеринке, я забылся, что ли. Такого никогда не было. Было, но быстро уплывало. Я увидел тебя и их такими непринуждёнными... — Алекс кротко замкнулся в себе и неумышленно принял вид задумавшейся обезьянки, пытающейся не увидеть сожаление и жалость в собеседнике. — Спасибо, что рассказал. Это было нелегко, я вижу. Тебе стало легче? — Да, честно. Мне так стыдно теперь... — За что?! Психическое расстройство — это дело такое... ну, невольное. Ты же этого не выбирал. Зато ты такой развитый и занятный вырос. Знаешь, везде и всегда есть свои плюсы, а неприятные сложности по пути — лишь доказательство, что дальше будет лучше и уже проще.       Чувственная душа требовала крепкой хватки. Очевидно. Такой, очень даже дружественной. Момент был подходящим, и такой жест как бы закрывал начатую тему. Не потому, что Майлз устал от болтовни или что-то такое. Нет. Ему искренне хочется поддержать такого недоступного и отстранённого человека. Приблизить к жизни. Тем более, он оказался даже и не против. Секунда. Десять. Минута. Именно столько, сколько нужно.

***

— Ты прости меня, но я поеду. Уже достаточно поздно, а мне по-прежнему надо готовиться к курсовой. — По какой теме? — Александр с бодрым энтузиазмом и звонким стуком поставил сервизную чашку обратно на блюдечко.       Майлз на самом деле не просил его яро показать всю коллекцию чаёв, рассказать историю их покупки и ассоциации с той или иной атмосферой, заварить один чайничек с корнем женьшеня (бодрость), корой дуба (уверенность), листьями смородины (лёгкость, задор) и основой из терпкого ассама и связать это вкусовое сочетание с ним, но и против тоже не был. Его больше манил тот блеск, то распыление цветочной пыльцы, с которым Ал толковал значение каждой логической интерпретации связи высушенных листьев с плантаций. В общем, то, с каким азартом он разглагольствовал о понятной только ему чуши. Это было так мило. Так мило и естественно, что мысль отказать невинной просьбе опустошить чашечку-другую даже не посетила идеально выдраенную светлую кухню, где они уселись.       Фильмы. Странные режиссёры. Плохие актёры. Надоедливые шоу. Мораль денег. Хорошие писатели. Скука русской прозы. Визуализация французской любви. Превосходная старая архитектура. Прошлые эпохи. Первобытность суждений. Тяга к изучению нового. Детство. Бессмысленная попса. Обожаемые пластинки. Золотые жуки. Действительность стихов. Стоимость бесценного. Источники вдохновения. Первозданная природа. Насмешка волшебных трав. "Кстати, вкусный чай". Суть медицины. Искренние желания. Студенческий парадокс. Беспринципность. Вросшее чувство. Боготворение низших. Сад во дворе. Любовь к растениям.       Открытый плывучий диалог до затянутого вечернего неба растянулся, как серо-пудровые облака за откинутыми шторами окна. Майлзу пора домой. — Если честно, ещё не знаю. Что-нибудь связанное с лекарствами и фармацевтикой. — Тебе, может, нужна помощь? — Алекс крайне навязчиво пытается захватить последние прощальные секунды . — Ну, было бы, наверно, неплохо. Встретимся завтра в центральной библиотеке? Ты знаешь, где она.       Так неловко расставаться после крепкого надёжного пожатия рук. Нужно как-то смягчить и разбавить повисший тон. — Майлз, спасибо большое. — Конечно.

***

Тревожно. Где-то. По шаткой лестнице, Между трезвым разумом и пьяным сердцем, Спустился в Олимп чужеземцем К привычной свите Диониса, А вслед оказался в Зимнем Дворце. Осторожно. Загулялись до забытого вальса, Напились до кислорода нехватки, Оказались сплетены в дружеской хватке, Играть, наверно, пытались. Облились парным молоком небеса. Возможно. Расскажешь, каково это? Когда вся жизнь, как пропеллер заведённый, И как ты ходишь по воде освещённой, И каждый день, как первый месяц весны. И как когда сладко-липкое небо забыто. Сложно. Забыть о клубничной тесьме. Нельзя так падать вглубь безрассудно, Острой подошвой вжимать мокро и распутно, А потом глухой стук после дразнилок огня. Теперь мерещатся спички везде. Блажно. Вскрыли газировку одуванчика с лопухом. Хочу пустующую почву тобой удобри́ть, Сумерки ранние со звёздами встретить. Вместе. Если можно. И стать призраком в правильном пальто.       Алекс теперь не может просто так забыть те чувства, что толкали его прошлой ночью делать сделанное. Но он, кажется, становится слегка одержим новыми идеями...

***

      В чём смысл лжи?       Зачем люди врут, стараются, заморачиваются, придумывают что-то, из кожи вон лезут, выворачивают пятку, лишь бы не говорить правду? Чем так немила нам суровая действительность? Ведь намного проще рассказать то, что было на самом деле, по факту, нежели пытаться создать удобную иллюзию небывалого. Чтобы что? Чтобы угодить чужой реальности? Тогда в чём заключается смысл правды? Если наше виденье и мнение насчёт ситуации не нравится собеседнику и он считает его неправильным, то разве подстраиваться под эту кривую тыкающую проволоку будет верным решением? Зачем тогда иметь собственное "я", если за ним кроется какая-нибудь совершенно другая буква "ь". Придумать под допрашивающим давлением что-то, за что не будет стыдно и что удовлетворит чьи-то ожидания, — хороший и прочный ковёр для дырявого и подгнившего пола. Однако тем самым мы создаём параллельную историю, пусть и вымышленную, но уже оправданную. Сколько тогда существует подобных нитей развития действий, диалогов? И у каждого подобных правд больше сотни. Подумать только! Даже если вы не озвучили другой вариант возможных событий, а всего лишь пофантазировали, то значит, где-то уже пошла цепочка поворота пластинки под нужную иглу, под нужную действительность, под вашу. Но только нужно тщательно продумать иной исход. Почему тогда ложь должна считаться чем-то постыдным, если не каждый способен так изящно продумать все толковые пути. Наоборот. Ложь — это целое искусство, ловкий инструмент и крайне недооценённый вид культуры.       А если задуматься о мотивах неправды...       Многое хотелось бы еще обдумать, но у Кейна, как обычно на парах, а особенно на философии, голова заполнена другим. Не сказать, что саморефлексия является частым гостем для неё. Ведь для этого нужно основательно присесть в моральную чашу, залитую смыслом его существования, жизненными ценностями, отдалёнными перспективами, притом стоящую на обоснованных причинно-следственных связях и испаряющую остатки прошлых дней. Слишком тесно. Для человека, у которого каждое действие — это необоснованный комок импульсов, слишком сложно.       Майлз мыслит отрывками. Обычно. Но... сейчас его врасплох застал звук события, произошедшего после той тусовки. Вернее, чувства. Его настигли некие малообъяснимые чувства.       Безусловно, он целовался со многими — как с толком, так и в разгаре пьянствования. Однако последнее в дальнейшем мало к чему приводило. Ему не хотелось бы повторять такой опыт с теми людьми снова: он просто понимает, что это такой способ выброса бушующих молодых гормонов и вечериночного коллективного веселья. Всё. Не больше.       Что же в Алексе было такого, что Майлз сидит и заворожённо вспоминает его? Он не сочная девушка, он не накачанный щегольный мужчина. Он просто худоватый и странный парнишка. Но, чёрт, что-то есть в нём такое... притягательное? интересное? чарующее? То, как он будоражаще рассказывает о какой-то этической фигне. Отправляет далеко в космос такое понятие, как "логическая нить", и одна мысль плавно вытекает в другую. Любит во время прослушивания музыки визуализировать мелодию, различать, на каких инструментах какой стоимости играется та или иная партия. Иногда выдаёт такие неожиданные вещи. Он хоть и пытается казаться холодным и сдержанным, но на лице крупным шрифтом читается: "же мопель сентиментель*". Такой забавный.       Но кто ж знал, что тот вальсовый поцелуй окажется хоть и затуманенным, но столь ярким и пропитывающим. Это было что-то. Тут между строк можно даже предположить, что Майлз слегка влюбился. Но он, конечно, об этом не так думает. Нет у него осмысливающих понятий "влюбиться", "неловкость", "презирать", "восхищение", то есть, околобазовых эмоций. Просто он знает, что рядом с ним, в моменте, в рывке, здесь и сейчас, ему хорошо. А вот что было или только будет — это уже дело второстепенное. — "Кто знает, что первый закон истории — бояться какой бы то ни было лжи, а затем не бояться какой бы то ни было правды?" Мне вот крайне нравится эта цитатка Цицерона по нашей обсуждаемой теме. Поэтому я даю вам её на дом, подумайте над ней. Может быть, вы добавите своё мнение, согласитесь или посмеете вызвать его на дуэль. А ещё, если появится желание, а оно должно обязательно быть у всех целеустремлённых учеников... вот в вашей группе таких, сказать честно, мало. В целом поколение ваше молодёжное не те приоритеты себе ставит. Вот, помнится мне, был пару-тройку, а может, и десять лет назад, какое время нещадное! Уж скоро с космоса будем возвращаться, как с отдыха. Гостиные дворы строиться будут. Эге, не туда блуждаю. Ах, точно, был у меня ученик на домашнем обучении. Имя у него ещё такое было царское, аристократичное... Как же... Ах да, точно, как у пылкого Македонского, Александр. Это вот был ученик. Прилежный мальчик. На месте не сидел, всегда просил что-то новое рассказать, всё выполнял безупречно, аккуратно. А всё почему? Да потому что когда в голове отполированный блестящий порядок, то это и по месту проживания видно. Я, когда на занятия приходил, постоянно поражался светлости дома. Правда, Иисус бы у себя на небесах позавидовал тому снежному цвету. Волевая этика. От отца, наверное, ему досталась. Делал всё по алфавиту, в прямом смысле, стабильно задавал вопросы в одно и то же время, под определённым углом ручку держал, от кончика до кончика, тютелька в тютельку. Даже иногда заносчиво и автоматизировано. Больной правда был: помимо моего другие голоса слышал. Но не придраться же, работал! А вы... Эх. Ну, на этом вы свободны.       Майлз, не являясь отбитым дураком, узнал чётко-приближенное описание Алекса из уст профессора Цукерберга. Как и любой любопытный человек, он подошёл к преподавателю, дабы прояснить кое-какой момент. — Профессор, а Александр, про которого Вы только что положительно отзывались, носит фамилию Тёрнер? — Майлз запомнил надпись на картине с семейным заводом и, соответственно, имя их рода. — О, Майло, я вижу, тебя наконец-то заинтересовали целеустремлённость и ответственность? Если моя старая память не собирается в ближайшем времени уложить меня на койку в престарелом доме, то да. Его отец был излишне изворотливым, подходяще фамилии. Хотя, смею предположить, сейчас Александр стал таким же. Взрослым, алчным, как и все предприниматели. Работает, наверное, вместо папы, бессовестно бизнес ведёт. — Не, он же ещё недостаточно вырос, чтобы работать. Я ещё хотел спр... — Как? Двадцать семь лет — это уже предел для безработицы. Я, конечно, старый, но учения по элементарному счёту до сих пор помню. Или его шизофрения продолжила усиливаться, и от этого он недееспособен? — Шизофрения? Двадцать семь лет? Мы точно об одном человеке говорим? — Не знаю, мистер Кейн, это вы мухообразно облепили меня вопросами, не дав ни одного конкретного ответа. Вы же помните, что у Вас не сдан реферат по теории о времени и пространстве? В моём блокнотике должников Вы…       Майлз досадно думал о только что сказанном. Он не слышал старое ворчание надоедливого немца и с первой возможностью ушёл.       Ему хотелось бы поверить, что у Цукерберга просто чересчур объёмная память и он просто чуть-чуть запутался.       После последней пары они с Алексом должны встретиться у библиотеки. Там-то Кейн и удостоверится, что его друг ему не врёт. У него же нет поводов, да?

***

— Привет. — Привет, ты чего такой серьёзный? — Алекс стоял в очевидно приподнятом настроении возле входных дверей. — Что-то случилось в университете? — В каком году ты родился? — строгость Майлза не оставляла никаких надежд на дальнейшую мягкость в общении. Он не собирался заходить внутрь здания, пока не расставит все точки над "и". —Э-э-э... — Ал прямо растерялся, — в 1996? Нет. 1997. — Неловкий смех нисколько не загладил его наглую неуверенность. — Ты уверен? А то мне тут растрепали, что тебе двадцать семь и что у тебя шизофрения. Какая нелепость, да? У тебя же нет шизофрении? Ты рассказывал только про ОКР, — Майлз, казалось бы, разжал напряжение в лице и ждал одно единственное подтверждение, но отчётливо увидел истинный испуг в глазах собеседника. — Кто? — Профессор Цукерберг. Знаешь такого? Ал, говори правду. Чего ты так испугался? — Я... Мне... — Алекс скрючился, нервно защипал левую руку и попытался максимально далеко убежать глазами, чтобы на него не давили. Но куда бежать. Теперь это его друг, и ему не хотелось бы терять его. — Это сильно плохо? — Да, блять! — Майлз злобно кричит. — Почему ты врёшь о таких простых вещах? Зачем? Что я тебе такого сделал, чем заслужил подлость с твоей стороны? Мне казалось, ты просто немного не в себе, но у тебя, оказалось, ещё и основательное психическое расстройство! Кто ты вообще такой? Не смотри так на меня, уходи. Сейчас я не хочу с тобой разговаривать.       Алекс досадно похлюпал по образовавшимся в неровностях асфальта лужам, в которых видел своё жалкое отражение. Для него, пожалуй, только что рухнула собственная защитная плёнка, и он оказался голый перед дрянной неоправданной фальшивостью. Он идёт и считает количество грязнеющих луж по левой стороне улицы и по правой. Стыдно.

***

      Майлз дома. Отчаянно делать порученный когда-то давно реферат выходит от слова "не очень", прямо как пытаться сделать дырку в уплотнённом стекле окна с помощью затупленной ветки дерева. Он уже отошёл от произошедшего днём. Как обычно, просто слегка вспылил, загорелся — сейчас потух. Чтобы поддержать притихшее состояние и не пойти обыденно заливать неполезные продукты брожения в свой желудок, вышел покурить. Пятый раз за вечер.       На пятый раз стало спокойнее. Он не обижен. Нет. Просто это было неприятно. Он уже выдохнул последнюю дымную затяжку и потушил сигарету об переполненную до краёв пепельницу, как вдруг увидел громко вырвавшуюся из бара потасовку на видневшейся напротив улице. Какая-то озлобленная куча зрелых и плотных мужиков вцепилась в мелкого юношу. В донельзя знакомый силуэт юноши. Длинноволосый, никудышный и уже упавший на дорогу от удара... Чёрт. — Алекс!

***

      Майлз опять тащит избитого друга к себе. Ближайшее место помощи, да. А куда ещё? Не оставлять же такую тряпку дальше промокать. Жалко.       В этот раз на нём и живого места не видно, и это в одежде! Один синячный глаз. Нос почти ключом льёт кровью. Губа тонко разбита, точно японской катаной. Тигровые ребристые ссадины на щеке. Чудесная загадка, как остался в сознании? — Что ты натворил? — Кейн недовольно открыл ключами дверь, пропуская пострадавшего внутрь квартиры. Он приказал ему идти в ванную и отмыться от артериальной жидкости, пока сам поищет сменную одежду. Не животное же, в конце концов.       Но Александр ничего ему не ответил, по всей видимости, не набрался ещё смелости даже в глаза посмотреть. — Говорить больно? Челюсть тоже задели? Дай посмотрю, — Майлз якобы профессионально крепко берёт его за челюсть и вертит из стороны в сторону, мутно вспоминая и бормоча теорию определения вывиха челюсти. Но вдруг Алекс решительно спускается на колени, не отрывая мощной хватки с лица. — Воу, ты чего? — Прости. Да, я дурак. Да, я сумасшедший, если хочешь так считать, я это знаю. Прости, я не хотел врать, это такая пагубная привычка. Да, мне двадцать семь, и да, у меня неврозоподобная шизофрения. Мне стыдно за то, что я позволил себе унизить твои ожидания и честность. Мне стыдно за то, что изначально наврал и не рассказал всё. Мне очень стыдно. Стыдно. Стыдно. Стыдно. Стыдно. Стыдно(8). Правда. Я очень хочу извиниться. Прости. Прости. Прости. Прости. Прости. Прости(8). — Зачем так много... — Майлз хотел было настороженно спросить про количество сказанных извинений, сказать, что он не обидчивая сучка и всё давно отпустил, но его речь остановил потянувшийся к ремню джинсов Ал. Не своих джинсов. — Что ты дел... — Я знаю, что не заслуживаю оправдания и добрых поступков от тебя, — Алекс опять перебивает его. — Пожалуйста, не делай ничего мне. Не спасай. Мне очень больно. Единственное, что я прошу — дай мне обезболивающее. Дай мне честно оправдаться перед тобой и хоть как-то извиниться. Позволь?       Сказать, что Майлз охренел — как дать ему пустословить о музыке. А вот что он не на шутку возбудился, вот это уже как ничего не сказать. Что ещё он может ответить? "Нет, я не хочу видеть тебя в таком жалком, бедном и измученном виде здесь и сейчас", или "Нет, той ночью я был ужасно пьян, сегодня такая фигня не прокатит", или "Нет, твои влажные глаза недостаточно слезливые, чтобы я поверил в твою искренность"? Но вместо этого он просто сильнее сжал его челюсть. Невербальный знак принят.       Александр, естественно, аккуратно расстегнул потрёпанный железный ремень вместе с ширинкой штанов. Он очень изучающе и с совершенно стеклянным, но разбитым, сожалеющим и разукрашенным динамичными бордовыми пятнами лицом стягивает нижнюю часть одежды. Медленно. Поглаживая, прощупывает контур чужого прилично вставшего достоинства через плотную ткань тёмных боксеров и постепенно тянет их вниз. Увидев, как Ал то ли нервозно, то ли соблазняюще покусывает свои и без того кровавые губы, Майлз нетерпеливо снова забрёл рукой в густые волосы. Второй он помог себе подсобрать их в единый хвост позади его затылка. Алекс без слезливой капли сомнения, вконец пошло, но с глубинным наслаждением провёл языком от головки по всей массивной длине. Света в ванной предостаточно, чтобы он как можно детальнее рассмотрел его изгибы, вены, кожные ткани. Он изучает. Вникает. Но ноющий член давит Майлзу на мозг, поэтому он осторожно тянет Ала за волосы, без слов донося своё неприличное желание. Александр понял.       Он артистично целует, как бы не было смешно, с громким чмоком головку. Кейна это рассмешило, отчего хватка в руке непроизвольно оттащила волосы ещё сильнее назад. Тёрнер сразу потянулся к органу и стремительно попытался взять его полностью во всю полость рта. Немного закашлялся. Непривычно же. Старательно обвил конечностями поясницу, удобно пристраиваясь и елозя коленями по холодной плитке. Ранеными губами захватил ствол и плавно начал создавать протяжный темп. Пробует.       Сверху он выглядел очень серьёзно. Оно и понятно — Майлз в подтверждение достаточно прерывисто и вожделенно постанывал. Конечно, не так сладко, как это делал Алекс. Ему явно процесс приносил истомное наслаждение, раз даже из набитого рта прослушивался отчётливый громкий скулёж. В какой-то момент он с напором и видимой виной надавил своей на его руку, так и державшую мешающую копну волос, сзади, отчего издал характерный звук, подавившись слюной. Поняв, чего хочет извиняющийся, Майлз нехотя продолжил насильно и порывисто насаживать его почти полностью, до самой глотки. Это не его инициатива. Но раз так хочет...       Такой беззащитный вид сверху совершенно пленил Кейна. Он не любитель подобного издевательства и насилия. Нет. Его заворожила искренность и тщательность условного "извинения". Хочется даже упомянуть слово "мило", но оно тут не совсем кстати. Он понимает, что подобное поведение человека с травмированной душой можно излечить только благорасположенностью и гуманностью. Отбившийся от стаи воробушек, которому просто нужно показать направление полёта. Почему он иногда так странно поступает — выяснит позже. Обратный отклик и подтверждение взаимной приязни, разумеется, умиротворяет беспокойство о дальнейшей целостности этого невинного двадцатисемилетнего мальчика.       Майлз близко к развязке. Он не хочет, чтобы вот так, в первый раз, Алексу кончали в рот. Не хочет его так низко опускать. Поэтому опять с прикладыванием силы оттягивает его, и уже хочет додрочить самостоятельно, но Ал произвольно вырывается и в момент выделения спермы из уретры подставляется ртом под выходящий поток и с похабным удовольствием слизывает её остатки с головки, проглатывая всё доставшееся ему. Потом поднимает голову и наивно проницательно охватывает только лишь видом, не давая шанса остаться недосказанной вине. — Будем считать, что извинения приняты.