История одной весны

Тихое, невнятное бормотание. Отголоски чьих-то разговоров доносятся до сознания сквозь вязкую, обволакивающую темноту. Она слабеет, голоса становятся узнаваемыми. Субин понимает: они принадлежат его семье. Он делает последний рывок сквозь тьму, жмурится и открывает глаза. — Очнулся, — шепчет отец, и мать, стоявшая спиной к лежащему на больничной койке сыну, оборачивается к нему, как по команде. — Боже, — еле сдерживает слёзы она, садясь на кровать и мягко беря Субина за руку, чуть поглаживая холодные пальцы. — Ты в порядке, милый? Субин устало глядит в ответ и принимает полулежачее положение. — Да, думаю, да, — отвечает он тихо и спокойно. Женщина улыбается, отчего вокруг её глаз проступают морщинки. Она вовсе не выглядит на свои сорок пять — года её внешности летят намного быстрее реальных, подгоняемые нескончаемыми переживаниями за сына в последние несколько лет. Отец — чуть лучше, но внешне тоже постарел куда сильнее, чем по календарю. — Мам… — шепчет Субин, поджимая губы и отводя взгляд в сторону. — Вы не могли бы уйти? Я хочу побыть один. — Конечно, — кивает она, мельком проходясь рукой у глаза и смахивая вырвавшуюся наружу слезу. — Если будет что-то нужно… — Чоныль, ему двадцать один, — тихо вздыхает отец, кладя руку на её плечо. — Не три и не пять, справится сам. — Да… Да, — всхлипывает мать, снова улыбаясь. — Я слишком беспокоюсь, да? — Есть немного, — отвечает Субин, вяло усмехаясь, и та, вздыхая, встаёт с его постели. — Только будь на связи, если что, хорошо? — просит она уже в дверях и, получив в ответ убедительный кивок, уходит под руку с отцом. Едва они покидают палату, Субин выдыхает шумно и обречённо и откидывает голову на спинку кровати, вперившись взглядом в бледный потолок. Лампы выключены: впервые за все две недели марта на улице ярко светит солнце, заливая лучами комнату сквозь широкое окно. В приоткрытую створку проскальзывает ветер, лёгким потоком проходясь по шее и волосам Субина. Он невольно задумывается о том, что похож на летящий по этому ветру беззащитный лепесток: такой же уязвимый, тоже не имеет ни малейшего понятия, куда его занесёт дальше, и тоже боится того, что полёт этот резко оборвётся. Из размышлений о своей безнадёжной жизни его вырывают голоса из соседней палаты за стенкой. Они хором кричат «С Днём рождения!», а затем немного стихают и сменяются более-менее однотонным гулом поздравлений. — День рождения в отделении тяжелобольных… — качает головой Субин. — Паршиво, ничего не скажешь. Просверлив взглядом дыру на унылом потолке, Субин встаёт со своей кровати, слегка пошатываясь после прошедшего от операции наркоза, и переодевается в привычную для себя одежду вместо дурацкой больничной пижамы. Он немного похудел с последнего раза, когда надевал эти вещи, и теперь футболка сидит на нём свободнее, открывая часть виднеющегося из-под широкой горловины свежего шрама посреди груди. Рядом с ним — остатки ещё одного, старого, и оба — от операций после инфарктов. Субин смотрит на них и отводит взгляд с тяжёлым вздохом, в очередной раз сетуя на своё здоровье. А если точнее — на сердце, с пороком которого ему не посчастливилось родиться. Он не выбирал этого, он не мог на это повлиять, на это не было совершенно никаких причин или рисков… Просто, как говорится, не повезло. Врачи говорят — сбой в закладке органа во время эмбриогенеза. Субин называет это простым словом «неудача», из-за последствий которой у него сердечная недостаточность, тахикардия и два перенесённых инфаркта в качестве хренового бонуса. Первый случился ещё в средней школе, второй — буквально несколько дней назад. И всё, к чему сходятся уже в один голос все врачи — пересадка сердца. Ему и раньше говорили, что из всех возможных вариантов этот был бы самым эффективным, но теперь, когда сердце Субина совсем ослабло и буквально в любой момент может сдать окончательно, это единственный разумный выход. Потому что далеко не факт, что парень перенесёт ещё хотя бы одну операцию, а препараты, которые он принимает чуть ли не пачками, не помогут при сильном приступе, и уж тем более — при очередном инфаркте, а от них он, увы, совсем не застрахован. — Не работается тебе нормально, да? — ворчит Субин на собственное сердце, смотрясь в зеркало недалеко от кровати. Вид, надо сказать, удручающий. Приубрав лёгкий бардак на голове, Субин пальцами зачёсывает волосы назад и проводит ладонями по слегка впалым щекам, снова лишившимся здорового румянца. — Что с тобой стало, боже, — вздыхает он и выходит из палаты, не в силах сидеть в четырёх стенах. Больничный коридор, конечно, такая себе альтернатива им, но здесь хотя бы люди есть — и это уже радует и как минимум притупляет ощущение одиночества. Особенно, если ещё и поговорить с кем-нибудь удастся. А на крайний случай у Субина всегда есть парочка здешних врачей, с которыми тоже можно немного поболтать, пока те свободны. Пряча руки в карманах широких спортивок, он медленными шагами раза четыре меряет в длину однообразный светло-серый коридор с одинаковыми дверьми и до безумия ровным и однотонным полом. Всё слишком одинаково и уныло, так, что кажется, будто попадаешь в какой-то бесконечный лабиринт с ничем не примечательными стенами и теперь никак не можешь из него выбраться, потеряв абсолютно все ориентиры. Остановившись там, откуда начал, Субин садится на небольшую лавку вдоль стены — прямо напротив своей палаты. Возвращаться туда совсем не хочется. Он упорно думает, чем ещё себя занять, чтобы не помереть со скуки, как вдруг внимание его привлекает звук открывшейся рядом двери — той, что по соседству с его, а в коридор оттуда выходит парень в больничной рубашке и с довольно бодрой походкой, но немного усталым выражением лица. Но оно сразу же меняется, когда с ним взглядом сталкивается Субин. — Присяду? — улыбается незнакомец, остановившись около него. Субин на секунду теряется. — Падай, — рассеянно отвечает он, разглядывая парня. Тот садится рядом и осторожно откидывается на спинку, словно боясь сломать себе что-то в хребте или в пояснице, и глядит на Субина в ответ. — Бомгю, — снова улыбается он и приветливо протягивает руку. — Чхве Бомгю. — Чхве Субин, — пожимает Субин его ладонь своей. Отпускать совсем не хочется. Кожа непривычно тёплая и бархатная — в отличие от его собственной, грубоватой и холодной. — Фамилии одинаковые, надо же, — смеётся Бомгю, закидывая ногу на ногу. — Мило. Субин неловко улыбается. Он не знает, что ответить, и только несколько раз задумчиво постукивает пальцем по коленке. — А не у тебя, случаем, сегодня День рождения? — интересуется он, разрушая неловкое молчание. — Я слышал, как в соседней палате кого-то поздравляли… — Да, двадцать лет исполнилось, — вздыхает Бомгю, а Субин понимает, что парнишка всего на год младше его самого. — Честно говоря, я и не думал, что доживу до этой даты. — Что-то настолько серьёзное? — хмурится Субин. — Было бы несерьёзное — меня бы тут не было, — усмехается Бомгю. — Опухоль. Увы, злокачественная. Почки. И без того серый больничный коридор вдруг кажется ещё более унылым. Замирает даже неровное мерцание ламп на потолке и стихают голоса из палаты Бомгю — слышно лишь нездоровое сбитое сердцебиение Субина да тиканье часов на противоположной стене. — Давно? — тихо спрашивает Субин. — Полтора года уже с ней отмотал, — отвечает Бомгю. — Врачи говорили, что мне максимум месяцев десять светит, а я вот взял и хакнул систему, — щёлкает пальцами Бомгю, качнув головой. — Говорят теперь, что организм просто сильный. А мне, впрочем, без разницы: я просто знаю, что не умру сейчас. И в ближайшее время тоже. Не знаю, почему, но я точно уверен, что смерть я узнаю сразу, ещё на подходе, и ни с чем не спутаю. Как конечную станцию, на которой мне нужно выходить из своего поезда, в котором ехал всю жизнь. — И что же, ты просто знаешь, что этой самой конечной ещё нет? — медленно озвучивает вопрос Субин, обдумывая чужие слова. — Да. И будет не скоро, — кивает Бомгю. Он поворачивается в пол-оборота, поправляет чёлку у глаз кончиками пальцев и поднимает взгляд на Субина, только сейчас замечая свежий шрам под футболкой. — А ты сердечник, похоже, — озвучивает догадку Бомгю. — И даже, по-моему, не впервые тут. — Экстрасенс, что ли? — удивлённо округляет глаза Субин. — Гадалка Серафима, — усмехается Бомгю. Субин прыскает со смеху, смущаясь и прикрывая рот ладонью. — Не стесняйся, у тебя замечательный смех, — успокаивающим и безгранично добрым тоном говорит Бомгю. — Тебе так смех мой понравилось слушать? — немного непонимающе спрашивает Субин, глядя на парня и пытаясь понять, в чём подвох, но не находит ничего, кроме доброй улыбки. — Я вообще очень люблю слушать, как люди смеются, — отвечает Бомгю. — Смех — это всегда прекрасно, потому что он говорит о том, что человеку весело, хорошо и счастливо. А это лучшее из человеческих эмоций. — Был бы повод, — вздыхает Субин. — А что, какие-то проблемы? — интересуется Бомгю. — У всех у нас одинаковые проблемы, — тихо говорит Субин, опуская взгляд. — Мы все здесь обречены, и на радость времени как-то не остаётся. — Субин, — вмиг став чрезвычайно серьёзным, зовёт Бомгю, заставляя его поднять голову и посмотреть на него. — Стал бы ты, чисто гипотетически, тратить последние деньги, которые бы у тебя оставались, на невкусную еду и ненужные вещи? — Нет… А при чём тут это? — хлопает ресницами Субин, растерянно глядя в чужие глаза, в которых только сейчас замечает лихорадочно горящее пламя жажды к жизни. — При том, что время гораздо ценнее не только денег, но и всего остального на свете, а ты так глупо тратишь его на ничего не стоящую грусть и отчаяние, — отрезает Бомгю, пару раз качнув головой. — Не находишь ли ты это малость глупым? Субин молчит. Все мысли крутятся вокруг слов нового знакомого, и он никак не может собрать их воедино — все слишком разные и кричат каждая о своём, перебивая друг друга. — Прости, если резко, — извиняется Бомгю спустя минуту тишины. — Порядок, — отмахивается Субин. — Я, вероятно, тоже всё-таки нахожу это глупым, но… Остаётся ли что-то ещё, когда жизнь тратить попросту не на что? — В жизни всегда уйма всего, на что можно потратить драгоценное время, — улыбается Бомгю, поворачиваясь боком, опираясь локтем на спинку скамейки и подпирая щёку рукой. — Неужели ты никогда не хотел, скажем, научиться чему-то новому, необычному, съездить куда-нибудь, увидеть какое-нибудь невероятное место своими глазами, сделать что-нибудь безрассудное или просто весёлое, но на что никогда не хватало духу? Неужели никогда не хотел успеть как можно больше? — Я не знаю, — честно отвечает Субин. — Не думал об этом. Да и… Не умею я вот так, как ты. — Как я — это как? — Как ты относишься к миру, — говорит Субин. — Мой мир совершенно другой, поэтому и мыслю, и делаю всё по-иному. — Мир у нас у всех один, — снова улыбается Бомгю, чуть склонив голову. — Вопрос лишь в том, с какого угла мы на него смотрим. — Видимо, я всё-таки смотрю на него под самым тёмным углом отчаяния, — вздыхает Субин. — Жизнь — не задачка по геометрии, и угол всегда можно сменить на противоположный, — подмигивает Бомгю. — Подумай об этом. С этими словами он поднимается с места, понимая, что нехорошо надолго оставлять родственников и друзей, пришедших к нему, одних, и шагает обратно в свою палату. — Бомгю, — окликает его Субин, подскочив следом. Тот оборачивается у самой двери и вопросительно смотрит в ответ. — С Днём рождения, — искренне улыбается Субин, шагнув чуть ближе. — Буду банальным, но пожелаю тебе здоровья. Оно сейчас нужнее всего. — Спасибо, — ярко улыбается в ответ Бомгю, благодарно кивая. — Кстати, рад был познакомиться. Ты не такой, как остальные, — говорит загадкой Бомгю, вынуждая Субина смутиться от непонимания второй половины сказанного, а затем машет рукой и скрывается за дверью. — Что значит — «не такой»? — бормочет себе под нос Субин, глядя на пустую лавку, где он ещё минуту назад разговаривал со своим соседом по коридору. Прокручивая в голове ещё максимально свежие воспоминания о недавнем диалоге, Субин уходит к себе и выходит на маленький балкон. Он расположен на солнечной стороне, и тепло ещё только подступающей весны окутывает его в компании ярких лучей высокого солнца. Ветер не буянит, он спокоен: так и намекает привести в такой же порядок и мысли. Субин и правда никогда не задумывался о чём-то из того, что говорил Бомгю. Вся его жизнь — серая полоса, напоминающая безжизненный асфальт, на котором из всех развлечений — только встряски при езде по выбоинам и трещинам дорожного полотна, да ещё и в темноте. Потому что солнце над Субином и его судьбой загораться никак не хотело, и пускай все вокруг убеждали его, что за самым тёмным часом всегда следует рассвет, парень утратил всю надежду хоть когда-нибудь его дождаться. Он с рождения не знал ничего другого: не мог жить полной жизнью, как остальные, из-за ограничения нагрузок, не мог играть с друзьями в активные игры, не мог нормально заниматься спортом, не мог выпить даже самого лёгкого алкоголя на праздник или элементарно посмотреть какой-нибудь остросюжетный фильм… Потому что при всём этом всегда есть риск спровоцировать сердечный приступ — а Субин меньше всего в жизни любит рисковать. — И всё же я не могу изменить свою жизнь, — тихо вздыхает Субин, кидая с балкона маленькую косточку от мандарина, который съел за тяжкими думами. — В ней уже ничего не исправишь. — Звучит, как вызов, — негромко, но очень уверенно раздаётся откуда-то слева, заставляя Субина резко повернуться. Перед ним на точно таком же балконе, облокотившись на перегородку между ними, стоит Бомгю и смотрит прямо в глаза с хитрым прищуром и дерзкой улыбкой, а энергия, идущая от него фонтаном, пересиливает даже слабоватое весеннее солнце. И не то Субина продуло, не то просто наркоз ещё не исчез до конца — но внутри что-то щёлкает от этого взгляда, и ему неожиданно чертовски хочется втянуться в какую-нибудь авантюру вместе с ним. Хотя авантюры Субин тоже никогда не любил. — Что ты такое говоришь? — неловко чешет голову он, отводя взгляд в сторону и глядя на маленький больничный парк. — Говорю только то, что думаю, — пожимает плечами Бомгю. И ведь не поспоришь. — Ладно, — кивает Субин, пока к щекам приливает кровь: боковым зрением он замечает, как Бомгю ловко перепрыгивает через перегородку и оказывается на его балконе. — Эй, я ведь серьёзно, — похлопывает он Субина по плечу. — Я вижу, что в глубине души ты не такой уж и хмурый. Просто сильно боишься чего-то. — Возможно, — снова кивает Субин. Он не поворачивается — неловко за свой румянец на щеках. — А знаешь, какой в глубине души я? — спрашивает Бомгю, не дожидаясь ответа. — Упёртый баранчик, который всегда докапывается до сути и никогда не сдаётся, если сочтёт что-то за вызов. Он улыбается и подмигивает, всё же взглянув на повернувшегося к нему Субина, а затем слышит сбивчивые голоса близких и суетливо перелезает обратно на свой балкон, заскакивая в палату, откуда вышел буквально на минутку на воздух, но услышал бормотание Субина и не смог сдержаться. — Что ты вообще такое? — ещё больше недоумевает Субин, мягко говоря, шокированный таким появлением парня. И, что удивительно — румянец с его обычно бледных щёк так и не сходит. Мистика, не иначе.

***

Остаток дня Субин проводит за книгой, найденной в пакете нескольких привезённых родителями вещей, но сюжет не идёт совсем. Парень то и дело отвлекается, теряя нить повествования, и перечитывает отдельные абзацы по несколько раз. Он осиливает несколько глав, а мысли в конце концов глушит музыкой в наушниках и за ней совсем не замечает, как исчезают голоса за стенкой, а в стеклянную дверь балкона тихо стучат, но затем уходят, не дождавшись ответа. Как умудряется уснуть — Субин не замечает тоже. Однако едва только он просыпается, как тут же чувствует адский холод в палате из-за открытого настежь окна. Субин дрожит и встаёт с кровати, не чувствуя ног, натягивает носки с тапками и плетётся к окну, закрывая его трясущимися замёрзшими руками. На часах половина девятого, и он уходит ненадолго из палаты, чтобы та хотя бы немного прогрелась. — Субин? — слышит он знакомый голос за спиной. — Ты чего не у себя? — Ой, Тэхён, — улыбается приветливо Субин, оборачиваясь к своему уже давно знакомому врачу. — А ты? — Шутки шутим? Ладно, уже хорошо, — вздыхает кардиолог Кан, к которому Субин прикреплён уже без малого четыре года. — Но напомню, что в девять у нас отбой. А у тебя — особый случай, и надо бы соблюдать максимально щадящий режим. — Впредь учту, честно, — строит моську Субин, прекрасно зная, что Тэхён, хоть и друг почти, всё же строг и неумолим, и с ним лучше не шутить. — Молодец, — хлопает он парня по плечу. — А теперь иди отдыхай и поправляйся. Потом проверю, — строго смотрит Тэхён. Субин кивает в ответ и возвращается в палату, чувствуя, что холод уже почти сошёл на нет… И в ступоре смотрит на прилепленный снаружи к его окну лист бумаги, ярко выделяющийся на тёмном фоне ночного неба, а на нём чёрным маркером — всего два слова:

Открой дверцу ;)

Ничего не понимая, Субин спешит заглянуть на балкон, где тут же упирается взглядом в маленький контейнер с кусочком торта на подоконнике и лежащую на нём веточку с небольшим белым соцветием. Рядом — маленькая записка.

Цветы тоже умеют говорить. А иногда — даже искреннее, чем люди.

P.S. Это боярышник)

Субин в шоке хлопает глазами и пялится в записку, держа в руках ветку с хрупкими цветами, и в себя приходит снова только от пронизывающего холода. Замёрзшими руками он сгребает всё в охапку и торопливо уходит с балкона. Торт он оставляет на прикроватной тумбочке, а вот боярышник ещё долго держит кончиками пальцев, разглядывая со всех сторон. — Что цветы должны говорить? — хмурится Субин, и в голову тут же озарением приходит нужная мысль. Он хватает лежащий неподалёку телефон, игнорируя десятки уведомлений и сообщений, и ищет в браузере информацию о значении цветов. Напротив боярышника в одной из строк длинного списка стоит простое, но такое ёмкое: надежда. И это всё, что нужно Субину, чтобы не сомкнуть глаз добрую половину ночи, заедая свой шок отменным шоколадным тортом и не отводя взгляда от очаровательных малюток в соцветии, напоминающем ручное облако, подаренное ему странным парнем из соседней палаты. Который, кажется, только что ещё сильнее зацепил Субина чем-то эдаким, хотя и сам пока не знает, чем.