Старые шрамы продолжают болеть даже спустя десятки лет

****

«Я не могу о чувствах своих говорить. Страшно душу свою человеку опять открывать. После боли на сердце остался рубец. Вспоминать не хочу, и стараюсь об этом скрывать. Я незнала, что ты можешь грубым быть. На меня будешь злиться за то, что мой внутренний мир к тебе охладел. Я любить перестала, отказала тебе. Ты насильственно телом моим овладел. Я просила тебя, ты не слышал меня. Страстно тело твое над моим издевалось. Больше не ту любви, в моем сердце лишь страх. Сгусток боли и слезы, где-то в прошлом, как эхо осталось». © Алеся Протасеня.

****

       — Смотри, — улыбнулась девушка, остановившись перед темной фигурой, растянувшейся на шелестящей траве под сенью одинокого дуба.        Маленькие ладошки, спрятанные за подолом воздушного платья, протянулись вперед, раскрывая букет очаровательных белоснежных роз. Склонив аккуратные бутончики, они вздрогнули на легком ветру.        — Они – символ преданности и вечной безусловной любви. Правда очень красивые?        Пшеничные волосы спокойно развевались, подхваченные воздушными порывами. Подобные бесконечным полям созревающих колосьев, среди которых они обычно назначали тайные встречи. Здесь, надежно спрятанные от любопытных глаз, возлюбленные могли почувствовать себя в полной безопасности. А это Беларусь ценила больше всего. Однако в далеком будущем их обнаружит Россия, что по отцовской просьбе проверить сестрёнку окажется здесь, помня, насколько сильно та любит пшеничные поля и маленького ëвника в овине. Правда, это случится нескоро, и Беларусь, не беспокоясь о будущем, считала шелестящие колосья своим вторым домом. Находясь рядом с любимым, меньше всего хочется думать о последствиях подобных встреч.        Девушка аккуратно присела около растянувшейся темной фигуры, задумчиво рассматривающей небо сквозь листву. Она присмотрелась в прикрытые красные глаза любимого и обидчиво пробормотала:        — Ты слушаешь? — Бельчонок приблизила светлое личико к мгновенно нахмурившейся голове Рейха. — Хей, о чем задумался?... Если будешь долго смотреть на небо, превратишься в белого журавля, так папа рассказывал.        Прищурившись, красные глаза переключились на девушку, точно только теперь заметив еë присутствие.        — Наконец-то, — улыбнулась Беларусь. — Вернулся из путешествия по космосу?        Рейх усмехнулся, прикоснувшись суховатым губами к улыбающимся губам любимой. Она наклонилась ближе к нему.        — О чем ты обычно мечтаешь? — спросил нацист, оторвавшись.        Девушка задумчиво посмотрела на небо, так заколдовавшее немца, точно оно являлось его любимым пивом. Нет, самое обыкновенное небо, далекое до хмельного напитка. Своей кристальной чистотой (ни единого облачка) оно скорее напоминало спокойные волны лазурного океана. Может, любимому правда хочется отправиться в путешествие?        — Мечтаю... о бабочках! — неожиданно ответила девушка. — О своей семье и сказках отца. О том, как вырастить гигантскую картошку, а ещё...        — Нет, а если серьёзно?        Беларусь нахмурилась.        — Ты всегда кажешься такой легкомысленной, — усмехнулся немец, повернувшись к ней. — Неужели в голове играет один ветер?        — Насчёт ветра не знаю, — положив белоснежные розы на груди, девушка легла рядом на траву, — но есть кое-что другое.        — Крамбамбуля?        — Эй, я ведь тогда пошутила! — Беларусь обидчиво отвернулась от немца. — Не надо напоминать...        Однако Третий Рейх не собирался останавливаться.        — Принесла несколько литров коричневого нечто, начала смеяться что-то вроде: «Паглядзі, паглядзі, гэта ж мая крамбамбуля! Ха-ха-ха, больш не будзеш выхваляцца сваім півам! Паспрабуй маю выпіўку, Рэйх!», сложно не вспоминать. Я пытался остановить тебя. Слышал как-то от РСФСР, что тебе нельзя пить, — немец усмехнулся. — Только не успел заметить, как опустошила бутылку. Сначала ничто не предвещало беды, даже немного уснула на траве, а потом... как я замучился с тобой! Неожиданно вскочила и заявила, что собираешься рассказать другим странам о нашей несуществующей свадьбе. Побежала писать пригласительные, только споткнулась и улетела в пшеницу. А когда выбралась, уже забыла об этом и начала приставать ко мне. Назвала Советским Союзом и заплакала, что "братик РСФСР" тебя не любит, а потом... захотела отвоевать у Польши обратно свои земли. Приказала собрать десятитысячную армию картошек, отправила выдуманного посла за Украиной, после чего...        — Я так не говорила! — вспыхнула девушка, заметно покраснев. — И ничего такого не делала! И твой белорусский звучит ужасно, понятно! Нет в моей голове никакой крамбамбули! Там... там... Там космос, понял, злыдзень!?        Парень, не собиравшийся обидеть любимую, успокаивающе положил ладонь на нежное плечико девушки. Присмотревшись к шелковистым лоскутам простенького платья Белорусской ССР, осторожно выхватил розы, лежащие на груди. Белоснежные бутончики приветливо качнулись, вздрогнули, когда он принялся переплетать темные стебельки без единственного шипа. Точно васильки, какие Рейх превратил в неаккуратный венок, когда впервые признался девушке в любви. Теперь Беларусь постоянно появлялась с цветочной короной и нередко приносила бутоны, чтобы попросить любимого сплести новый венок. Она настолько дорожила каждым из них, что сушила испорченные со временем бутончики и бережно хранила в шкафу. Беларусь совсем не беспокоилась, появляясь дома с венками, даже осознавая, что они способны вызвать подозрения отца. Однако занятой СССР не замечал этого, точнее старался не придавать значения цветочным коронам. Требовалось построить светлое будущее, решать вопросы с Западом и иногда не оставалось времени даже спокойно отдохнуть. Какие здесь венки любимой дочери? Если иногда думаешь, как бы не сойти с ума... Лишь единожды СССР прокомментировал наряд Беларусь, когда девушка сама подскочила к отцу и указала светлыми ладошками на голову. На ней оказался венок из красных гвоздик.        «Посмотри, папа! — счастливо улыбнулась дочка, — Они означают сильную любовь и восхищение! Мне подходят?».        «Напоминают флаг революции, — заботливо отозвался повернувшийся Союз, мысли которого оставались безоблачны. Он и не подозревал, что его маленькая Беларусь может влюбиться и тем более встречаться с другим человеком. Для него она оставалась девочкой, продолжающей любить его сказки о космических людях. — Выглядит отлично. Но не стоит увлекаться цветами. Подумай лучше о сельском хозяйстве».        «Так точно, товарищ капитан!» — рассмеялась девушка, поднеся расправленную ладошку к венку.        И, заботливо обняв отцовскую руку, менее формально добавила:        «Я постараюсь, папочка».        Братья и сестры маленькой девушки, привыкшие к легкомысленному поведению Беларуси, неосознанно считали, что она сама создает многочисленные цветочные короны, хотя вряд ли такая аккуратная страна могла бы сплести столь неряшливые венки, да еще настолько сильно ими дорожить. Советский Союз старался любить всех своих сорванцов одинаково, однако именно Бельчонку позволял так много дурачиться и пропадать на долгое время без каких-либо объяснений. Но подозрений не возникало, и Третий Рейх мало беспокоился об этом. Он предполагал: их отношения все равно скоро будут раскрыты.        — Твой любимый космос? — переспросил нацист, положив на голову любимой сплетенный венок. — Так хочется увидеть нашу планету, оказавшись среди звезд?        — Да, а ещё... — пробормотала девушка, поправив цветочную корону из хрупких бутончиков белых роз.        — А ты, — Рейх задумчиво поднял руку к шелестящей дубовой листве, — никогда не задумывалась, что было бы, если бы история выбрала другой путь, и.. что-то никогда бы не случалось?        — Например? — похоже, Бельчонок не понимала вопроса.        — Допустим, — красные глаза обратились к личику девушки, — если бы мы не встретились. Не полюбили бы друг друга.        Беларусь оглушительного рассмеялась, опрокинувшись назад на примятую траву.        — Философия – не твоя сильная сторона, Просто Рейх!        — Могла бы просто не отвечать! — вспыхнул немец, гордость которого была сильно задета. — Не нравится, не надо...!        На губах девушки засверкала добродушная улыбка.        — Возможно, существует история, которая повернулась другим ходом, — она задумчиво посмотрела на небо. — Возможно, настолько сильно, что знакомые нам люди там совершенно другие. Однако я верю, что даже в этой странной истории я... любила бы тебя! Даже если это было бы ошибкой. Моя любовь останется навсегда и...        И внезапно раздался выстрел.        Оглушительный, пронзивший пространство отвратительной вспышкой выстрел, раздавшийся над головой девушки, беспомощно скорчившейся в багровой луже собственной крови.        Она чувствовала, как обессиленное тело замирает и наполняется болью; как все внутри превращается в единый испуганный механизм, совершенно запутавшийся: стоит бежать, сражаться или лежать неподвижно? Голова искажается от внезапного грохота. Происходящее мгновенно расплывается, и мир обращается кровавой серой кашей. И в нем, в этом проклятом перевёрнутом мире, раздается крик:        — Беларусь!        Крик, принадлежащий кому-то знакомому, но вспомнить которого никак не получалось. Кажется, этот человек, зовущий по имени, что-то значил для неё. По крайней мере раньше постоянно появился в голове, в мыслях, в бесчисленных попытках... чтобы что?        — Беларусь!        Крик повторился, намного ближе. И что-то теплое прикоснулось к её холодному израненному телу.        Кажется, прежде она встречала его. Чувствовала прикосновение теплой ладони, помогающей ей подняться. Помнила взгляд, движение, произнесённые слова. Но только где...?        — Вот черт! Держись! Не смей умирать!        Её беспорядочно трогали, прикасались к перепачканной одежде и пытались сделать что-то с льющейся на пол кровью. Вот только... кто?        Девушка приподняла руку (сейчас она не чувствовала боли, погрузилась в шоковое состояние и не понимала происходящего) и осторожно прикоснулась к наклонённому к ней знакомому лицу. Испачканные пальцы медленно проводились по холодной щеке, дотронулись до подбородка, покрыв кожу кровавыми разводами. Она точно пыталась прочитать его – знакомого незнакомца, кому полностью – девушка осознала это внезапно – сейчас доверяла. Отвратительное чувство опасности исчезло, развеялось, точно туман. Беларусь была готова вырвать из груди немного успокоившееся сердце и протянуть человеку, пытающемуся остановить кровь. Посмотри! Я доверяю тебе свою жизнь, безопасность и свое будущее! – говорили обесцвеченные глаза пленницы, смотрящие на человека, которого до сих пор не могли узнать.        — Ты ведь...        Мир продолжал беспорядочно расплываться, точно воздух превратился в морскую воду. Но даже так пленница смогла наконец узнать эти глаза, встретившиеся со слабо улыбнувшимся личиком девушки. Эти растрёпанные волосы, брови и... три полоски, покрывающие лицо.        — Германия, — спокойно прошептала Беларусь. — Я знала, что ты придёшь... Чувствовала это... И потому пыталась задержать чудовище в подвале...        — Не говори. Ничего сейчас не говори, слышишь!        Да, это действительно оказался он. Человек, которого она боялась, ненавидела, но которому полностью доверилась.        — Знаешь, я всегда думала... твои глаза так сильно напоминают моего Рейха... Да, именно его. Возможно, много лет назад, еще до начала мировой войны, он умер, чтобы в будущем возродиться в душе своего потомка. А его место... тогда заняло проклятое чудовище.        Позади послышался булькающий, пытающийся отдышаться звук. Зашуршали каменные стены, точно кто-то поднимался по ним, плотно облокотившись спиной.        Беларусь не удавалось увидеть что-либо – проплывающий мир обернулся королевством расплывчатых пятен и фигур, отливающихся серым и кровавыми цветами. Однако догадаться не составило труда. Она повернула голову, представляя нацистское чудовище, тяжело прислонившееся к стене, с простреленным плечом и перепачканным еë и собственной кровью. Разумеется, никто не исключал, что Рейху прострелили колено или даже грудь. Однако пленнице представилось именно плечо. Значения, куда угодила пуля, Беларусь особенного не видела. Главное: чудовище получило ранение. Выстрел, оглушивший девушку, принадлежал пистолету Германии.        — Рейх... — прошептала она.        — Посмотри кем ты вырос, Schwein! Отвратительное зрелище. И это мой сын! Это всё, что осталось от моей Великой империи?        Расплывчатое нацистское пятно исчезло – это Германия приподнялся, закрыв лежащую на полу девушку собственной спиной.        — Ты больше не посмеешь к ней прикоснуться, — угрожающе прошипел он.        — Подумал стрелять в собственного отца! — злорадно рассмеялся ненавистный голос. — Непростительный поступок, мелкий крысеныш!        Что-то холодное, темное и убийственное находилось в руках Германии. То, что он приподнял и направил прямо на силуэт нациста. Воздух наполнился запахом пороха.        — Я знаю, Беларусь, ты меня боишься! — неожиданно воскликнул Германия. — И я долго не понимал этих чувств. Но, помнишь, тогда... мы оказались под сильным дождем, и ты сказала, что ненавидишь меня.        «Извини, что напугал. Мне совсем не хотелось гнаться, но подумал, что ты потеряешься или где-нибудь упадешь... Сейчас немало маньяков и извращенцев. Я не мог оставить тебя одну... Скажи, я могу что-нибудь для тебя сделать?».        «Просто...».        «Что?» — он наклонился немного вперед.        «Просто... исчезни... Исчезни, ублюдок! Ненавижу... Ненавижу тебя!».        — На следующий день ты почувствовала себя плохо и попросила брата прийти. Но тогда он позвонил мне и сказал расхлебывать все самому, — Германия слабо улыбнулся. — Угрожал уничтожить немецкие пивные заводы. Но... это не главная причина, почему я тогда пришел. Мне хотелось просто увидеть тебя. Помочь тебе. И именно тогда понял, почему ты ненавидишь меня. Понял, какую боль причинил тебе Третий Рейх... Ты называла меня Россией, и я не смог сознаться, что я – не твой брат.        — Я знаю... — прошептала девушка, опустошенными глазами рассматривая потолок. — Ты оставил пакет... Немецкий пакет с немецкими лекарствами. Было нетрудно догадаться. Россия никогда не позволял мне прикоснуться к своим рукам. А вот ты позволил.        Германия заметно помрачнел.        — Тогда я понял: ты боишься то, что я могу превратиться в такое же чудовище как отец. Но... — немец крепче сжал пистолет, — я не собираюсь вставать на его дорогу. Звучит неубедительно, да? Но то бесчеловечное варварство и разгром, что принес Рейх... мне никогда не удастся его понять. Поэтому я собираюсь защищать тебя, Беларусь, от всех, кто надумает причинить тебе боль! Даже если ты ненавидишь меня! Даже если боишься! Я все равно не оставлю тебя! Потому что... гребаный Россия разнесёт мои пивные заводы! — это явно не то, что парень хотел сказать изначально. — И... я не хочу, чтобы кто-то снова заставил тебя заплакать...        Однажды девушка уже слышала подобное:        «Запомни, я всегда буду рядом, Бельчонок. Если вы окажетесь в опасности, я почувствую это, приду и спасу. Я никогда не оставлю вас».        Тогда она поверила отцовским словам, ведь для маленького ребёнка не существует никого сильнее, чем родители.        Поверила немецким словам сейчас, ведь... Беларусь сама не понимала почему. Да, это ужасно глупо! Но, наверное, такова человеческая природа – верить в глупости.        — Браво, браво! — послышалось насмешливое со стороны нациста, и Рейх наигранно хлопнул ладонями. — Миленькая сценка! Но где же оператор? А режиссер? Что, никто не снимал дешевую мелодраму? Тогда какого черта вы вытворяете? — чудовищная улыбка растянулась на нацистском лице, к счастью, которую Беларусь не могла видеть. — Просто прелестно! Собственный сын собирается защищать женщину отца. Удивительная наглость! Попробуй сначала защитить самого себя, Schwein!        Послышался отвратительный выстрел, эхом раздавшийся в голове.        Беларусь попробовала приподняться – напрягла дрожащие плечи, изуродованные зигзагообразными ранами, выпрямила руки и приподняла истерзанную о камень спину. Полилась безудержная кровь. Какого толку Германия разорвал часть одежды и затянул получившиеся лоскуты на израненных руках девушки? Сейчас они нисколько не спасали от льющейся крови... и правда, крови. Девушка помутневшими глазами абсолютно безразлично поглядела на собственные руки, будто только сейчас заметила эту часть тела. Кажется, Третий Рейх нередко упоминал, что белорусские руки невероятно красивы, даже несмотря на утомительный труд и отсутствие загара (сколько ни пыталась, девушке никак не удавалось загореть). Он просил не носить тяжести и аккуратнее обходиться при шитье, чтобы не испортить прелестные пальчики и не повредить мышцы. Любимому – именно еë любимому, не кровожадному чудовищу – хотелось еще долго любоваться плавными изгибами светленьких локтей и здоровым блеском молодой кожи. Однако это было давно – не сейчас... Сейчас девушке все равно на исполосованные ранами руки, льющуюся из них кровь и на... собственное состояние в целом. Она напоминала пьяного человека, которому безразлично свое тело. Ведь настоящий пьяница даже с открытым переломом не поймёт, насколько опасны в его состоянии любые движения. Он не может почувствовать боли, не может соображать и видеть полной картины происходящего. Не зря ведь говорят: алкоголь разрушает душу. Однако опьянеть возможно не только из-за высокоградусной выпивки. Имеются вещи, заставляющие тебя смеяться, дурачиться и рыдать, подобно алкоголику. И одними из таких вещей являются... сильные эмоции. Именно это сейчас чувствовала Беларусь. Девушка просто не осознавала, насколько разрушительны движения для раненого тела. Она хотела посмотреть на происходящее, не думая о себе. Она опьянела – действительно опьянела от разгоряченных чувств и вкуса крови на прикушенных губах. Сколько раз приходилось захлёбываться, сдерживать отчаянные слезы? Сколько раз ненавидеть собственную беспомощность? Бесчисленное множество раз. Однако сейчас пленница будет наблюдать за божественным судом – именно так хотелось назвать происходящее. Даже если ей сделается намного хуже, она не может пропустить самое решающее событие своей жизни, которого ждала десятки лет. И, наконец приподнявшись, Беларусь тяжело облокотилась о стену, мутными глазами уставившись вперед.        Как написал однажды Стивен Кинг: «Она безоружна, и все же она не боится...» . Потому что... поверила словам Германии.        «Доверие – вот мое оружие — мысленно сказала себе девушка. — Возможно, самое непрочное из всех существующих. Но именно ему я верю больше всего».        И все же: раздался отвратительный выстрел, поразивший (Беларусь поняла это по характерному звуку) нацистскую грудь. Кровь, привычная и безразличная, полилась из нанесенного отверстия. Однако чудовище продолжало стоять на ногах.        Подобное ранение могло оказаться летальным, в зависимости от области, куда проскочила пуля. Но Германии не повезло – дрогнула напряжённая рука или произошла обыкновенная случайность, – и чудовищная улыбка загорелась на нацистском лице. Рейх беспрепятственно сделал несколько шагов, мгновенно схватил дуло пистолета и, прежде чем щёлкнул смертоносный курок, отбросил оружие в сторону. Встретившись со стеной, пистолет затерялся среди сваленной в угол макулатуры, достать откуда его не представлялось реальным – обесцвеченные карты, документы, потерявшие смысл, хлам и всевозможный мусор (включая пахучие следы пребывания грызунов) создали непроходимые джунгли.        Взгляды встретились – кровожадный, наполненный неисчерпаемой ненавистью, и решительный, но не лишенный ощутимого страха второй, готовый сопротивляться.        «Это могло оказаться трогательное воссоединение отца с сыном, — усмехнулся Германия. — Но такое происходит разве что в фильмах, отдалённых от реальности... Или... Интересно, если Беларусь встретилась бы с Советским Союзом? Тогда они наверняка бы крепко обнялись... Но такого никогда бы не произошло с Третьим Рейхом. Кажется, он ненавидел меня даже маленьким ребенком».        Оглушительный удар обрушился на Германию. Колени парня пошатнулись, но мгновенно выпрямились – он не позволил себе упасть. Сзади находилась Беларусь. И стоит только Рейху заметить пленницу, он наверняка переключит внимание на девушку и тогда... Нет, Германия не позволит этому случиться!        «Я слышал нечто подобное. «Позади Москва, отступать нельзя». Но никогда не понимал его ценность. Пока не осознал, что мне тоже есть кого защищать».        Ответный удар оказался достаточно слаб, чтобы повалить империю. Драка превращалась в безжалостное избиение.        — Посмел предать идеологию собственного отца! Ради чего!? Ради тушки ничтожной славянки! Мы — представители арийской расы. Мы созданы, чтобы править миром. Остальных ожидает смерть или рабство во имя святого Рейха!        Бесчисленные удары приходились на тело Германии. Но парень решительно стоял, не в силах оставить то, ради чего изменился. Пытался блокировать удары, но безуспешно. Рейх во многом превосходил сына по силе.        — А кто... — безрезультатно выставив вперед руки, просипел Германия, — позволил тебе решать, кому разрешается жить, а кому следует умереть! Кто разрешал уничтожать мирное население? Кто позволил сжигать города!? Да и кто вообще решил, что арийцы — превосходящая раса!?        Сейчас! Нацист ошеломленно застыл, всего на секунду открывшись для удара. Германия шагнул вперед и замахнулся.        — Неважно, какой человек национальности. Никто не выбирал, кем родиться. И уж тем более никто не имеет права решать чужие судьбы!        Ошеломление если и не заставляет совершать ошибки, по крайней мере делает нас беззащитными перед лицом этих самых ошибок. Именно так подумалось Третьему Рейху, встретившись с отчаянным ударом человека, которого он уже перестал считать своим сыном. Его единственная оставшаяся семья разрушилась. Ведь сейчас Германия – просто ошибка, сотворенная им когда-то очень давно. А ошибки нужно исправлять.        — Ты ведь и сам раньше любил еë, — прошептал Германия, опустив голову. — Был готов на все, чтобы защитить и сделать еë счастливой. Но посмотри, кем ты стал, отец!Что ты сделал с любимым человеком! Ради чего? Ради кого?!        Отвращение, чувство бесконечного омерзения и ненависти загорелись на сморщившемся нацистском лице.        Он подхватил совершенную давно ошибку за шиворот.        — Wer hat dir erlaubt, deinen Mund zu öffnen, du Lappen! Окружающие ненавидели и боялись меня. И только Белорусская ССР смотрела на меня без тени страха! Говорила, что любит... Но она обманула меня! Она тоже боялась меня! Да и кто вообще сможет по-настоящему полюбить чудовище!?        И швырнул о стену.        — Jeder, der sich gegen das Imperium stellt, muss sterben!        Подвальные стены оказались шершавыми, пропитанными запахом пороха, смерти и кое-чем намного страшнее нее – страхом навсегда остаться в помещении без единого источника света, кроме крошечного окошка с выбитым стеклом. Лучше сдохнуть, лишившись надежды, чем продолжить жить здесь, без возможности выбраться из ада. И однозначно лучше исчезнуть, чем повторно выносить психологические и физические пытки, понимая, что бесконечный круг страданий не прекратится. Лучше сдохнуть – мысли, достойные суицидников. Но да! В этом месте действительно лучше сдохнуть!        — Тогда прикончи меня! — с нотками безумного смеха воскликнул Германия. — Но я никогда не пойду по твоей дороге!        Наполненные кровожадным огнем, нацистские глаза загорелись безудержным весельем. Рейх судорожно хмыкнул, и губы его расплылись в сумасшедшей улыбке. Подбородок высоко поднялся и, смотря сверху вниз на ошибку, он был готов уничтожить парня одним только взглядом. Но старые трюки не сработают. Германия больше не маленький ребенок, которого можно легко напугать. Теперь он будет сражаться.       Да, в этом месте действительно лучше сдохнуть. Вот только не им. А чудовищу.        Внезапно что-то металлическое прилетело к ногам Германии. Пистолет. Тот самый, который Рейх отшвырнул в груду потерявшей ценность макулатуры еще в самом начале. Достать откуда его не представлялось возможным, только если...        — Папа...? — послышалось тихое со стороны Беларусь. — Ты пришел... как обещал...        Германия мгновенно выхватил пистолет и направил на Рейха.        — И что ты собрался делать с этой игрушкой? — насмешливо произнёс тот, при чем заметно отступив назад.        Смертоносное дуло решительно прицелилось в нацистскую грудь.        — Избавить мир от страданий, например, — улыбнулся Германия.        Прозвучал выстрел. Прозвучал второй, третий... оглушительным эхом раздавшиеся в крохотном подвале. Тело нациста, истекающее кровью, облокотилось о стену. Теперь ему не отделаться везением, пули пронзили жизненно важные органы. Но даже серьёзно раненый, Третий Рейх не переставал безумно смеяться.        — Можешь убивать меня сколько угодно... — черная перчатка вытерла кровь с губы. — Только я не умру. Я вернусь... но уже в твоём облике.        Нацист схватил направленный в него пистолет и прислонил к собственной груди.        — Стреляй. И станешь таким же чудовищем, как я.        Германия застыл.        — Нет, — немецкие глаза прищурились и запылали решительным огнем. Подобные угрозы напугают только ребёнка. — Никогда. Не стану таким, как ты.        — Беларусь сказала, — холодно заметил человек, внезапно позвонивший в четвертом часу утра, — что ты еë избегаешь.        — Да, — пробурчал Германия, пытаясь осознать сказанное. — Да... И поэтому ты решил позвонить в такую рань, Россия!?Вообще умеешь наслаждаться отдыхом?... Эй, ты слушаешь?        — А? — протянулось невозмутимое из трубки вместе с нечеловеческим ворчанием позади звонившего. — Секунду... Медведи просят их накормить... Валера, не откусывай уши Михалыча! Сейчас принесу твою порцию и... Лидия Ивановна, не нюхай телефон! — из динамика действительно раздался звук, как будто большое животное втягивает воздух. —Михайло Потапыч, а ну выплюни Шарика!        «Какого черта он так делает! — раздражённо подумалось Германии, который не решался завершить вызов. — Сам звонит поговорить о чем-то серьёзном, но потом происходит вот это!».        — Ты еще здесь? — привычный холод вернулся к суровому российскому голосу, отчего Германия почувствовал мороз, пробежавший по коже.        — Да.        — Тогда ответь: почему ты внезапно решил отдалиться от Беларуси?        — Почему... — повторил Германия, и непроизвольно положил трубку, заранее понимая: невозможно словами описать происходящее на душе, тем более на собственной.        Тонкие пальчики и мягкая ладошка. Светлая и нежная, пахнущая солнечными лучами и далекой, давно забытой весной. Покрытая сотнями мелкими шрамами и неприятного вида отметинами. Ожоги расползаются по запястьям, локтям и хрупким плечикам, захватывают ноги и обнажившийся под ночной рубашкой живот. Маленькая шейка тоже наполнена следами прошлого. Ожоги и зажившие раны, рубцы и уродливые отметины захватили все еë тело, кроме светлого лица.        Это то, от чего невозможно избавиться. То, что невозможно так просто забыть.        Разве нужны еще какие-либо причины?        Увиденное оставило заметный отпечаток на помутневшем сознании немца. Внезапно осознав, какую боль он причиняет одним лишь своим существованием, парень решил исчезнуть из жизни девушки.        Случайно повстречав на улице, разворачивался и уходил в другую сторону. Попытался перестать посещать еë любимые места, полностью изменить распорядок дня, только... это оказалось куда сложней, чем он думал изначально. Пытаясь вернуть брелок, запомнил порядок времяпровождения Беларусь и неосознанно его придерживался. Не замечая, попадал на белорусские улицы, оказывался в любимых магазинах девушки и потому ненароком натыкался на неë. Тогда мгновенно разворачивался и терялся в многоликой толпе.        Германия думал: перестать попадаться ей на глаза достаточно, чтобы Беларусь перестала мучиться. Но тот звонок переворачивал все. Абсолютно всё!        — Попытка исправить усугубила положение, — насмешливо отозвался голос, в очередной раз нисколько не смущаясь только поднимающемуся за окном солнцу.        — Что ты хочешь сказать? — сонно отозвался немец, недовольно посмотрев на настольные часы.       7:34.        Удивительно поздно по сравнению с обычными звонками России. Похоже, зима, приближающаяся со стремительно упавшим снегом (вскоре после он бесследно растаял), заметно отразилась на суровой стране. Или, что вероятнее прочего, медведь проглотил телефон России, и только сейчас он смог его достать. Каким образом Германии знать совсем не хотелось.        — Парадокс, — медленно проговорил Федерация. — Стоило только тебе исчезнуть, Беларусь стала выглядеть несчастной. Здесь вся женская логика, верно? С одной стороны она сильно боится и ужасно ненавидит тебя, но с другой, кажется, чувствует вину.        — Вину? — непонимающим эхом повторил Германия.        — Да, такое отвратительное чувство, которое ты вряд ли испытывал. Возможно, Беларусь вспомнилось прошлое. Она ведь продолжает считать, будто виновата, что Третий Рейх стал чудовищем. Женщины. Иногда им просто необходимо назвать кого-то виноватым и найти смысл всему тому горю, что они испытали. Иначе получается, что все страдания и боль не имели смысла, понимаешь? — Федерация задумчиво остановился и продолжил. — Почему же именно Беларусь чувствует перед тобой вину? Этого сказать не могу. Может, ей хотелось не твоего исчезновения? А просто чтобы ты заставил её пересмотреть свое отношение к тебе и перестать бояться.        — Когда я рядом – Беларусь плохо. А когда меня нет – еще хуже?... — отрешённо отозвался Германия.        — Именно.        Парень переставал понимать, что делать. Весь мир переворачивался с ног на голову, и Германия окончательно запутался. Появилась заманчивая мысль навсегда уехать в неизвестном направлении, но даже тогда немец был уверен, что вернется назад, к ней...        — Хватит убегать, — сурово произнес Россия. — Поговори уже с ней.        «Но что мне сказать!? Это бессмысленно! Она в любом случае мне не поверит...!» — закрутились метелью мысли Германии.        — Или докажи, что ты ей не враг, своим поступком, — продолжил Федерация.        — Поступком?...        А потом... Россия позвонил вновь. Взволнованным, несвойственным для него голосом торопливо просипел в трубку, позабыв о всяком приветствии:        — Беларусь с тобой!?        Петрикор. Скверное машинное масло. Непрекращающаяся пелена осеннего дождя. Разноцветное марево плащей-дождевиков, шелестящих под порывами сильного ветра. Таким представился неожиданно оживший мир вокруг, стоило Германии оглядеться и глубоко вдохнул холодного воздуха. Точно бродишь в безразличном потоке городского шумам и неожиданно осознаешь: оказался в самом центре неугомонной толпы. Запахи и предметы ощущаются по-новому, как будто столкнулся с ними впервые. Петрикор – аромат земли, впитавшей чрезмерную влагу. Приторный женские духи, которые Беларусь (почему-то Германия был в этом уверен) не стала бы использовать. Пищащий светофор для людей, лишенных возможности видеть. Однотонные дождевики, теплые куртки. И ничего, напоминающего белорусский наряд.        — Нет, — немец повторно огляделся. — А должна? Обычно в такое время она в своей кофейне или встречается с тобой...        — Вот черт! — выкрикнул Россия. — Да, мы собирались встретиться. Говорила, придет через десять минут. Но уже прошел час! Я звонил, но телефон вне зоны доступа! Она никогда так делала!        Звонивший выругался самым скверным русским матом.        — Америка? — торопливо предположил Германия, не замечая, как срывается с места и несётся вперед по улице. — Может, она встретила его? Или другого знакомого? Хоть кого-нибудь!        Немец почувствовал: именно кого-нибудь пугает его больше всего. Этим человеком мог оказаться...        — Грёбаный USA мне бы позвонил!        — Россия! — внезапно для самого себя воскликнул Германия. — Послушай... Помнишь, ты говорил про поступок, который доказал бы Беларусь, что меня не нужно бояться?...        — Ты хочешь!...        — Оставим подобные ребячества детям! — перебил Федерацию немец, чего прежде никогда себе не позволял. Только с братьями и сестрами Россия мог выглядеть таким заботливым и даже немного добрым. Германия не сомневался: на деле в суровой сибирской душе скрывается демон, который настороженно наблюдает за окружающими и дожидается своего часа. Любому русскому терпению в конечном счете приходит конец. Но сейчас подобные вещи волновали немца меньше всего. Он набрал полные лёгкие ледяного воздуха и воскликнул, — Я обязательно найду Беларусь! И не ради какого-то там поступка! Просто потому, что... люблю еë!        Не сдержавшись от переполнявших его чувств, Германия завершил звонок. И намеревался отправиться к белорусскому дому, проследить предположительный путь девушки к парку, около которого они обычно встречались с братом. Только все оказалось намного проще. Спустя каких-то несколько мгновений от неизвестного номера пришло подозрительное сообщение:        «Sohn, sag russland, dass ich bereit bin, Eichhörnchen-Baby für sein Leben auszutauschen. Komm zu meinem alten Haus, ich brauche deine Hilfe.».        И внезапно раздался выстрел.        Оглушительный, пронзивший пространство отвратительной вспышкой выстрел, раздавшийся в нацистской груди. То была последняя пуля.        — Больше двадцати шести миллионов человек. Именно столько по официальным данным Советский Союз потерял по время Великой Отечественной войны. На фронтах из них погибло восемь миллионов шестьсот тысяч. Разве такое возможно простить? — медленно проговорил Германия, опустив пистолет и безжалостно посмотрев на безжизненное тело.        Он убил не родного отца. Он убил настоящее чудовище.        — Лично я никогда не смогу.        « Будь мы обычными людьми, — вспомнились слова Рейха, произнесённые когда-то очень давно. — Ты бы давно скончались от потерянной крови. Но мы являемся олицетворением стран, и наши раны (точнее многие из них) не смертельны. Со временем они обращаются шрамами, а тело продолжает жить, пока существуют люди, продолжающие верить, что смогут защитить свою родину».        «Все это правда, — подумала Беларусь, прислонившись головой к чему-то мягкому и пахнущему прошлым. — Да, страну очень сложно убить. Но и здесь существуют пределы. Конечно, ты говорил, что можешь выстрелить в голову, и я выживу. Но никогда не упоминал сердце. Вот наша слабость, вот центр нашей жизни... Ты перестал верить в существование моей любви, но продолжал любить сам. Омерзительная любовь, честно говоря. Только... ты ведь так и не смог убить меня, верно? Как, когда ворвалась в Берлин, и я тогда осмелилась выстрелить лишь в твою голову. Непростительная ошибка...».        — Беларусь!        Печальные зеленоватые глаза посмотрели на подбежавшего к ней немца, попутно выбросившего пустой пистолет. Она слабо улыбнулась – просто привыкла вот так всегда улыбаться – и только тогда заметила находящуюся в ладошках шапку-ушанку, на которую положила голову. Беларусь глубоко вдохнула отсыревший воздух. К противному запаху почерневшей крови, грязи прибавился знакомый аромат... аккуратных золотистых берёзок, скрывающих деревянные избушки от осеннего ветра; раскопанных полей и шелковистых колосьев пшеницы; суровых снегопадов и завывающей вьюги; теплых отцовских ладоней. Запах, сохранивший драгоценные осколки прошлого. Девушка утомленно прикрыла глаза. Она совершенно не помнила, как ушанка оказалась у неë. И меньше всего хотела задаваться подобным вопросом. Ведь прекрасно знала ответ.        «Отец... действительно был здесь. Приходил, как обещал».        — Беларусь! Ты в порядке? — немецкая фигура присела перед девушкой и торопливо осмотрела замотанные им раны.        — Знаешь... мне показалось, что... — слабо отозвалась освобожденная пленница, чувствуя расплывающийся рассудок, — папа был здесь. Я видела чей-то силуэт около того мусора... А потом... он посмотрел на меня и будто что-то сказал, я... я не услышала ничего, но он улыбнулся и...        Пальчики крепко сжали шапку. В полумраке блеснула прикрепленная к ней маленькая красная звездочка.        — Оставил мне это... и просто исчез!        Германия опустошенно посмотрел на собственные руки, перепачканные кровью, и удивленно взглянул на светлое личико. По покрасневшим щечкам заструились слезы.        — К-к-как несправедливо!... — задрожали губы. — Я хочу быть рядом с ним! Хочу слушать сказки, помогать по уборке и показывать свой урожай картошки... даже слушать его выговоры! Но только бы быть рядом!...        Парень утешающе положил ладонь на потрёпанные испачканные волосы, понимая, что ничем не сможет помочь.        Ему вспомнилась фотография, обнаруженная в доме Беларуси. Она заметно отличалась от других снимков и выглядела довольно старой. На ней, прислонившись к безобразной стене, находилась девушка в непривычной военной, солдатской форме. Правая ладонь оказалась забинтована, на марле просвечивались кровавые пятна. Точно такая же повязка находилась на лбу уже несветлого, испачканного грязью лица. Волосы перепутались, покрылись пылью и кровью. Бесцветные глаза смотрели сквозь горизонт. Глубоко задумавшись о чëм-то, Беларусь даже не заметила подошедшего и сфотографировавшего еë человека.        Привыкший видеть беззаботную и ветряную девушку, Германия посчитал, что снимок не отражает ничего действительного. И только теперь осознал: вот же она! Самая настоящая Беларусь! Без наигранной улыбки и ребяческого поведения. Пережившая сотни бесчеловечных страданий, изуродовавших еë душу.        Сможет ли Германия полюбить именно такую, настоящую Беларусь?        Парень аккуратно приподнял провалившуюся в небытие девушку, поправил скатившуюся ушанку и направился к выходу из подвала.        Он уже полюбил еë.

****

       — Спасибо... — едва слышно просипела она.        — Подожди, «скорая» сейчас приедет! — поспешно воскликнул Германия. — Я попытался остановить кровь... Слышишь, сирена? Еще немного. Все будет хорошо!        — Г-германия...        Ослабленная девушка медленно приподняла ладошку и прикоснулась к лицу немца. Второй продолжила крепко сжимать отцовскую шапку-ушанку.        — Да, это правда ты, Германия...        — Прости, после этого я сразу уйду. И больше никогда не появлюсь! Ты сможешь жить спокойно!        — З-зачем?        — Ты ведь боишься меня. Ненавидишь. Одно мое существование приносит тебе боль. Я просто хотел...        Слабая улыбка растянулась на белорусском личике и заставила парня остановиться.        — Нет... Я ненавидела не тебя... А только то, кем ты мог стать... Но я больше не боюсь тебя. Какой я была дурой. Прошу, как тогда, в моем доме... Не уходи ...        И Германия почувствовал, что больше не сможет оставить еë одну.        — Я не уйду.        Крошечные снежинки, перемешавшиеся с крупными капельками позднего осеннего дождя, наполнили небо. Несколько коснулось белорусской головы. Девушка задумчиво подняла взгляд наверх, к кружащимся балеринам своей вселенской сцены, где завывающий ветер – оркестр, а звезды – нетерпеливые зрители. Беларусь оторвала взгляд и посмотрела на Германию. Приближалась сирена «скорой помощи», оставалось всего несколько мгновений, и...        — А где братец Россия? — спросила она.        — Я... не успел позвонить ему, совсем забыл об этом.        — Эгоист... А он наверняка беспокоился. Пусть и выглядит холодным, но на деле заботливый и всегда переживает за других. Ты... прикасался к его ладоням? Мне довелось лишь раз, случайно. Пальцы всегда холодные, но ладони такие горячие...