Старые шрамы продолжают болеть даже спустя десятки лет

****

       Одиннадцать раз прозвучал выстрел.        Дымящееся оружие приподнялось и направилось в сторону связанных детей, настолько обессиленных, что, даже исчезни сковывающие их движения веревки, они не смогли бы даже встать. Даже пошевелиться. Однако, вообразив, как путы неизвестным образом исчезают, Беларуси представилось, как надежда зажигается в детских глазах, помертвевших и истерзанных муками, как они худыми ручками хватаются за цевье вражеских автоматов и пытаются бежать. Да, обессиленные, они, появись малейшая надежда, отыскали бы силы, чтобы бежать. Однако веревки не исчезнут. Не остановится стрелять автомат. Надежды не появиться во вражеском лагере, где, только ради забавы немцы решили расстрелять и так обреченных на смерть детей. Чистейших ангелов, жизнь которых была только впереди... Их ожидали успехи и падения, любовь и разочарование, труд и оборона, и только там где-то вдалеке -вдалеке силуэт смерти. Но вот прозвучал новый выстрел. Тельце вздрогнуло и испустило дух. Жизнь оборвалась, и смерть наполнила воздух дымом и запахом пороха.        Они не хотели умирать. Хотели любить, жить, создавать, подобно любому маленькому живому существу на планете. Ради себя или во имя близких, они могли бы прожить десятки лет, но... Никто их не спрашивал. Никто не давал шанса выбрать. Никто не сказал, что так все закончится.        Но, даже будучи крохотными существами, в их сердцах эхом отдавалось всеобщее чувство:        Умирать, но не сдаваться.        Умирать, но не отступать.        Им было не больше десятка лет. Но даже в таком малом возрасте они познали всю суть беспощадной войны. И все желание жить.        Неизвестным образом развязавшийся ребенок подскочил на грязных ножках и, сжимая в кулачке щепку, замахнулся еë заточенным краем в мерзкое лицо своего мучителя. Секунда — брызнула кровь, раздался крик и выстрелы. Их было одиннадцать. Ровно одиннадцать черных пуль просвистели над ухом, семь достигли крохотного создания. Он понимал: его ждет смерть. Но всем сердцем желал сделать все, что было в его силах.        Острый конец щепки впился в глаз нациста, разрезал часть щеки. Теперь этому человеку не вернуть зрение в правый глаз.        «Умирать, но не...».        Разве правильно, что такие мысли преследуют детей? Они, играющие только год назад в наивную войнушку, оказались её настоящими участниками. Вот только не бравыми солдатами, защищающими свою страну. А самыми обыкновенными детьми, которым просто... не повезло. Не повезло родиться, не повезло оказаться здесь...        Не повезло.        Не повезло быть детьми.

****

       Разрывающая холодная боль пронзила девушку. Сон, приснившийся ей, оказался настолько реалистичен, что она на секунду решила: тело пронзило одиннадцать смертоносных пуль.        Однако кровотечения не оказалось. Только пронзительная боль связанного тела, прислонившегося к ледяной каменной стене, настолько знакомой, что даже сквозь пелену она осознала, где находится. Мутный взгляд проскользнул по перепачканному грязевыми разводами полу. Голова никак не двигалась. Завопили старые шрамы, загорелось тело, но даже так она не смогла пошевелиться.        Бурным потоком что-то холодное и отвратительно мокрое коснулось опущенной головы, промчалось вдоль дрожавших плеч, и девушка невольно вскрикнула. Теперь она возвратила возможность двигаться, однако — Беларусь мрачно улыбнулась — в этом не было никакого смысла: веревки настолько крепко связывали беззащитное тело, что пленнице едва удалось вздрогнуть, когда сверху внезапно полилась ледяная вода. Затуманенный белорусский взгляд поднялся, встретился с бесформенной тёмной фигурой и ненавистно прищурился, стоило различить, кто находился перед ней. С отвратительным цокотом пустое ведро коснулось каменного пола. Фигура повернулась, наклонилась к пленнице, подобно любопытному ребёнку, рассматривающему найденную игрушку. Вот только Беларусь не была его куклой. И он являлся далёко не маленьким ребёнком.        — К-как? — невнятно пробормотала пленница, почувствовав, как сжимается сердце.        Тёмный силуэт ядовито усмехнулся, грубыми перчатками схватив за подбородок и насильно подняв светлое личико вверх.        — Чего мы здесь бормочем?        Девушка сжалась, встретившись с нацистскими глазами, одновременно алыми и затуманенными чернотой, подобно свежей крови. Их маленькая пленница узнала бы из тысячи. Из миллионов и миллиардов таких же отвратительно кровожадных и злых глаз. Даже среди многоликой толпы она не смогла бы ошибиться. Наполненные жаждой власти, пахнущие безумием и превосходством, — вот какими были они, — безумно веселящимися и играющими с чужим рассудком, погружая все существующее на свете в безумнейший страх. Не изменились даже за десятки лет.        — Н-но я же... — вырвалось из вздрогнувшей груди.        «...собственноручно убила тебя».        Нацистская ладонь приподнялась. Размашистый удар пришелся ровно по лицу. Мощный, беспощадный. Даже разгневанный отец никогда настолько больно не бил своих детей.        — Кто тебе разрешал открывать рот, проклятая славянка!        Немецкое лицо оказалось невероятно близко к белорусскому, точно Рейх пытался сказать: «Ты принадлежишь мне!».        — Ты будешь лежать здесь. И не посмей даже пальцем шевельнуть, иначе...        В черной перчатке красноречиво сверкнул солдатский нож.       — Нам ведь не хочется вспоминать наши старые забавы, Eichhörnchen-Baby? Теперь никто, слышишь, никто тебя не спасет! СССР больше нет! А вот я — есть.        Беларусь неотрывно наблюдала за действиями безумного человека, не в силах пошевелиться или что-то сказать. Ненужное движение — и Рейха ничего не остановит от привычного для него кровопролития.        — А, — немного помолчав, воскликнул еë пленитель. — в твоих испуганных глазках так и читается вопрос: «Как такое возможно? Помнится, своими лапками уничтожила тебя, почему же ты остался жив?».        И оглушительно рассмеялся:        — Идиотский вопрос! Я ведь уже рассказывал, страну невозможно полностью уничтожить, если найдется даже всего один человек, верящий, что мы продолжаем жить. И вот он — я, твой любимый Просто Рейх. Снова перед твоими глазами.        Задумчиво повернув солдатский нож, склонившаяся над пленницей темная фигура выпрямилась, смехотворно улыбнулась ей и направилась к знакомой двери. Его перчатка прикоснулась к ручке, но голова повернулась назад, точно бесчеловечный нацист позабыл сообщить нечто важное.        — Точно. Eichhörnchen-Baby наверняка задаётся вопросом, почему он оказался здесь. Почему его светленькое тело осталось нетронутым? Ответ достаточно прост: сейчас твоя жизнь меня не интересует. Не сопротивляйся и не пострадаешь, — мерзкая рожа скривилась в улыбке. — Назовём это... обменом. Тебя на Россию. Интересно, сможет он пожертвовать собой ради маленькой сестрички? — нацист задумчиво посмотрел на черную перчатку, держащую нож. — В любом случае я заполучу его! На этот раз уничтожу Москву, Ленинград, Сталинград и все те города, что оказывали сопротивление. Я уничтожу его... Полностью. Больше не позволю смеяться над арийской кровью! А вот уже потом... Возьмусь за тебя.        Скрипнула широко отворившаяся дверь и через секунду с грохотом захлопнулась.        Беларусь не требовалось и нескольких секунд, чтобы вспомнить место своего заключения.        Десятки лет разделяли обшарпанный заброшенный подвал и маленькую пленницу, но даже коварный господин Время оказался бессилен перед воспоминаниями, клеймом оставшимися на сердце. Такое невозможно забыть. Невозможно оставить или вежливо попросить не преследовать повсюду. Память не изменишь, прошлое, наполненное болью и страданиями, не сотрешь.        Бывшая и нынешняя пленница помнила все: каменные стены, наполненные непреодолимым холодом, не пропадающим даже знойным летом; пол, всегда покрытый грязными комьями и кусками неясного рода, будто остатками картофельных очисток, что приносил ей проклятый нацист в качестве пропитания. «Deine Lieblingskartoffeln, Eichhörnchen-Baby,» — с издевающейся ухмылкой говорил фриц, стряхивая на слипшиеся от крови некогда шелковистые волосы грязные пищевые отходы, нередко уже начинающие гнить. И девушка ела. Нескоро дождавшись ухода нациста, захлебываясь от оставшейся гордости и мучительного голода, пыталась справиться с отвратительными очистками. Альтернатив не наблюдалось — ненависть кипела, и простое человеческое желание жить заставляло опускаться до уровня животного, которого так упорно старался привить ей Третий Рейх. «Белка, бельчонок, — усмехнувшись, смеялся он.— Если подумать, ты действительно не больше, чем животное. Не больше обыкновенной свиньи. И никто не стал бы оплакивать свинью после еë смерти, да?».        Нисколько не изменившись со временем, прислонившись к каменной стене, стоял затхлый деревянный комод. Близко к нему находилось жестяное ведро. Правее —перепачканные документы, бумаги и карты, сваленных в пыльную кучу. Прежде их здесь не наблюдалось. Предположительно кто-то решил избавиться от ненужной макулатуры и не нашел ничего предосудительного, чтобы использовать заброшенный подвал для хранения испорченной волокиты, которая не представляла собой ничего интересного, не считая оставленных следов пребывания здесь мышей или вредителей покрупнее.        Беларусь, собираясь с мыслями, прикрыла глаза и мгновенно возненавидела себя за то, что на уголках выступили слезы. Она улыбнулась, забавляясь происходящему или точнее только стараясь выглядеть, будто считает это чем-то забавным. Ведь на деле... маленькое сердце сейчас бешено стучало в груди. Девушка даже не пыталась скрыть собственный страх. Ведь боялась далеко не за себя.        «Братец Россия... ты всегда выглядел закрытым и отстранённым от других. Раньше я называла тебя эгоистом и безразличным. Но со временем поняла: ты просто боишься потерять дорогих для тебя людей, боишься привязаться к ним и показать свое доверие. Страшнее всего получить нож в спину, верно? Но это далеко не значит, будто не существует никого важного для тебя... будто ты бросишь его или позволишь причинить ему боль. Мне иногда становится страшно за тебя. Страшно, что пожертвуешь собой ради меня».        Улыбка, наполненная надеждой, появилась на опущенном личике.        «Пожалуйста, Россия, не соглашайся на предложение Рейха. Не уничтожай себя. Я справлюсь со всем, только не жертвуй собой. Пожалуйста... Америка, Германия... кто угодно... остановите его...».        Никак не успокаивающееся сердце продолжало больно стучать в груди, когда обессиленное тело опустилось, а голова наполнилась пустотой.

****

       «Папа, папа! Расскажи сказку!»        Светловолосое солнышко счастливо улыбнулось, забравшись на колени сидящего в кресле человека. Крохотные ручки потянулись к шапке-ушанке.        «Какую тебе хочется?» — терпеливо произнес мужчина, заботливо проведя ладонью по голове дочери.        Беларусь задумчиво посмотрела на потолок, повторно попробовала дотронуться до ушанки отца и наконец произнесла:        «Давай, которую ты в прошлый раз рассказывал!».        «Но, кажется, она прозвучала уже вторую сотню раз. Может, попробуешь на этот раз что-то другое?».        Маленькая страна возмущенно вспыхнула зелёными глазками.        «Нет, папа! Я хочу послушать историю про человека, полетевшего в космос!».        Серьёзно рассерженная, Беларусь выглядела настолько очаровательной, что Советский Союз сдался в войне, победить в которой изначально не имел шансов. И, возможно, совсем не хотел.        «"Человек, покоривший космос". Что ж, хороший выбор».        Зеленоватые глазки восторженно блеснули. Беларусь, наконец стянув с головы Советского Союза ушанку, обняла шапку и не заметила, как умиротворенно уснула, слушая любимую сказку. Тогда белорусское солнце еще не подозревало: через каких-то сорок лет ей суждено стать реальностью. Но тогда малышка считала это простой сказкой, правда, не лишённой основы.        Советский Союз, не решившись подняться и потревожить детский сон, долго просидел так, неподвижно рассматривая все окружающее пространство вокруг. Наконец коммунист осторожно выхватил вчерашнюю газету, принялся внимательно вычитывать. И только добравшись до последней страницы, услышал слабый раздавшийся голос:       «Папа».        Единственное слово, заставившее Советского Союза вспомнить, какую огромную ответственность он несëт за крохотное существо, свернувшееся на его коленях.        СССР отодвинул газету и внимательно посмотрел на дочь. Светлые волосы, мягко стекающие по крохотным плечикам. Милое личико с глазами, напоминающими малыша -бельчонка. Маленькие ручки, не способные себя защитить. Коротенькие ножки, что не смогут убежать. Сейчас безопасность и жизнь Беларусь полностью находятся в его руках.        «Скажи, папа... если что-то случится, ты... всегда будешь нас защищать?».        Застывшее тело пронзило тысячами смертельных ножей. И СССР предпочел бы их взгляду маленького ребёнка, что тревожно сверкает доверчивыми глазками и смотрит прямо в душу.        «Что случилось, Белорусская ССР?».        «Пап... Мне приснился страшный сон, — девочка крепче обхватила ладошками его шапку-ушанку, обнимаемую в руках. — Будто чёрный человек напал на меня, а тебя не оказалось рядом... Было так страшно...».        Напуганная Беларусь опустила голову, но резко приподняла, когда отцовская рука коснулась её головы.        «Запомни, я всегда буду рядом, Бельчонок. Если вы окажетесь в опасности, я почувствую это, приду и спасу. Я никогда не оставлю вас».

****

       Противно заскрипела отворяемая дверь. Спускающийся Рейх вошёл в темную комнату, и мгновенно повернулся. Рука поднялась и остановила направленный в его сторону удар жестяным ведром. После чего подскочил и, крепко замахнувшись, он со всего маху ударил напавшую пленницу в живот. Беларусь ударилась о стену, но с губ, прикушенных до крови, не сорвалось ни звука. Она не собиралась кричать.        — Я ожидал, — усмехнулся нацист.        Приподнявшись, пленница протерла кровь онемевшей рукой, вздернула голову и рассмеялась.        — Я знала, что ты готов к моему побегу.        Безумнейший смех вырвался из груди, настолько несвойственный милой Беларусь, что Рейх остановился.        — Что, считаешь меня дурочкой! Стал рассказывать планы, будто мы в дурацком дешёвом американском кино. Как глупо! Я знаю: ты раскрыл его не просто так! Знал, что я буду сопротивляться! Знал, что я не смогу пойти против прошлого и приказов отца! Знал, но просто хотел поиграть со мной!        Отразившись холодным эхом, слова гулом отозвались в мрачной комнате. Рейх сделал шаг вперед.        — Раны оставленные тобой — всего лишь шрамы. Но слова отца — это вечное клеймо, против которого невозможно пойти. Если им сопротивляться, моя жизнь просто оборвется.

«Умирать, но не сдаваться!». «Все попавшие в плен считаются предателями!».

       Как бы сильно не было страшно, я не смогла бы осквернить памяти отца. Ты знал это... и с самого начала не собирался делать никакого обмена! Зачем терять пленника?Смысл отпускать меня на свободу, если тем самым можешь создать угрозу? Я ведь легко могла бы рассказать другим странам, и они... стали бы для тебя помехой. И зная все это, ты раскрыл свои планы, только чтобы потешить свое самолюбие и помучить меня. А теперь решишь убить, почему как посмела открыть рот и напасть на тебя. Вот только... Я никому не позволю называть меня Бельчонком и тем самым оскорблять память о СССР! Так меня мог называть только отец!        Воинственная речь пленницы прервалась издевающимся смехом нациста и его быстрыми шагами в сторону девушки. Рейх схватил еë за шиворот и, будто котенка, приподнял к холодной стене. Но Беларусь даже не пикнула.        — Как ты освободилась?        Девушка нагло улыбнулась и кивнула на оставленные на полу перерезанные веревки.        — Когда... Советский Союз освободил меня... — сипло отозвалась она, — случайно уронил маленький ножик и не смог найти его в помоях. Я тогда... даже не заметила этого. Но потом отец рассказал об этом... и сейчас я нашла его... Думала перерезать тебе горло. Но поскользнулась и потеряла его в грязи... А потом услышала твои шаги и... времени не оставалось.        — Какая смелая Eichhörnchen-Baby! — издевательски отозвался Рейх.        Сверкнуло лезвие солдатского ножа. Оно мгновенно проехалось по светлой коже обнажившейся руки. По старому шраму, полученному от этого же человека.        — Значит, маленькому зверьку нравятся ножи? Тогда у меня есть для него один.        Бурлящий кровавый поток хлынул из нанесенной чудовищем раны, мгновенно затопил сжавшиеся пальцы, оборванную одежду и заструился по полу. Хотелось закричать, как никогда прежде. Но даже теперь пленница лишь всхлипнула.        — Я помню каждый шрам на твоем теле, — сладострастно прошипел нацист. — Помню великолепную картину из плоти и крови, созданную мной. И похоже, этой старой картине требуется реставрация.        Попытки вырваться из железной хватки закончились поражением пленницы. Маленькая девушка не имела преимущества перед ослепленным безумием чудовищем. С самого начала она находилась в крайне невыгодном положении. Но даже понимая безвыходность ситуации и собственную беспомощность, продолжала сопротивление. Продолжала молчать даже после очередного "мазка кистью", после головокружительного тумана, представшего перед глазами, после издевательского и довольного смеха фрица. Она не позволяла себе сломаться. Мерзкая кровь пропитала одежду, так старательно выстиранную на прошлой неделе, наполнила воздух отвратительным запахом, испортила светлую кожу. От ужасной боли мир перестал казаться реальным. Представилось, будто она давно умерла, и душа выбралась из измученного тела. Но даже так девушка продолжала молчать.        — Думаешь... Я... Закричу?!... — едва слышно просипела пленница. — Нет! Никогда не доставлю тебе такого удовольствия! Эта боль... стала мне привычна! Каждую ночь шрамы прожигали кожу...! Я не боюсь этого!        Больше ей не позволили говорить.        Оглушительный удар пришелся по лицу и вздрогнувшему телу. Беларусь упала, согнувшись в неестественной позе. В глазах помутнело, и голова перестала понимать происходящее, стараясь защитить без того израненную психику девушки. Но душой она прекрасно понимала: совершается насилие в его самой отвратительной, безнравственной форме. То, что она ненавидела больше всего. То, что преследовало в кошмарах, и всячески старалась забыть. Но вспоминалось снова и снова, заставляя дрожать и вскрикивать от любого мужского прикосновения, исключая старшего брата. Происходящее невозможно просто выкинуть из головы. Но пленница продолжала притворяться, будто ничего особенного нет, тем самым защищаясь от ужасающей реальности, в которую до последнего не хотелось верить.        «Любишь меня? — вспомнились собственные слова, произнесённые десятки лет назад. — Я тоже! — сердце сжалось. — Тоже тебя люблю, Просто Рейх!».        — И я ведь правда... любила тебя, — беззвучно прошептала девушка, онемевшая и скорчившаяся на полу, покрытому грязью и отвратительной консистенцией.        — Не верю, — отозвался Рейх, оставив обездвиженное тело истекать кровью. — Невозможно полюбить чудовище.        — И правда... — слабо улыбнулась пленница, в ладошке которой сверкнуло крохотное лезвие.        Нацист обернулся.        Оставалось несколько миллиметров, и маленький ножик, занесённый Беларусью, разрезал бы горло чудовища. Дрожащая и еле держащаяся на согнутых ногах, девушка хищно улыбнулась. Рейх выхватил оружие и резко толкнул пленницу.        Глухие удары ногой пришлись на опрокинутое тело.        — Это стоило того? — высокомерно спросил он.        — Да... Всегда...        Девушка крепко зажмурилась.        «Запомни, я всегда буду рядом, Бельчонок. Если вы окажетесь в опасности, я почувствую это, приду и спасу. Я никогда не оставлю вас».        «Тогда почему... ты приходишь всегда так поздно, отец? — подумалось Беларусь, теряющей сознание. — Ты же... Ты же обещал, что защитишь нас...».        И внезапно раздался выстрел.